Реймер любил показывать Саньке листы целлюлозы, ленты папиросной и газетной бумаги, куски искусственного пергамента, шелка, обрезки бристольского картона. Но интереснее всего был сундук, о содержимом которого можно было только догадываться. Тяжелый, обитый лакированной жестью, он был залеплен десятками ярлыков отелей и багажных бюро. Говорили, что сундук набит монтажными схемами всех цойтовских машин, что Август Карлович копит уникальные технические книги и атласы.
В те годы многие из технических секретов приходилось угадывать на ощупь, поэтому содержимое сундука в глазах заводской молодежи разрослось до гиперболических размеров.
Несколько раз Дроздов разговаривал с Реймером о сундуке, но неизменно встречал округленные удивлением глаза. За три месяца совместной работы Август Карлович ни разу не развернул перед учеником монтажную схему, не объяснил, как читаются синьки. Он нехотя прибегал даже к помощи карандаша, точно боялся оставить хотя бы тень своих знаний.
Последний разговор был перед отъездом немецких монтажников.
- Август Карлович, - сказал Санька дипломатично, - вот вы по специальности почти инженер.
Реймер подозрительно покосился, но ничего не сказал. Санька замялся.
- Хорошо бы обменяться опытом, - заметил он нерешительно.
- Прекрасная идея… Дальше.
- А разве непонятно?
Август Карлович усмехнулся.
- Нет. Я догадалься… Любопытство есть стимул в работе для каждый молодой человек. Так?
- Так.
- Значит, я не могу ничего вам показывайт. Я боюсь лишайт молодой человек такой ценный стимул.
- А вы не бойтесь.
- Каждый человек должен кушать из свой тарелки, - сказал Август Карлович наставительно.
…Они расстались зимой 1926 года, и только через несколько лет на имя Дроздова пришло письмо из Мельбурна.
Саньки на заводе уже не было - конверт переслали в Ленинград студенту первого курса Дроздову Александру Борисовичу. Реймер жаловался на жару и рассказывал, что смонтировал пятьдесят шестую ротацию.
- Fassen, sehen, ubensich! - сказал Дроздов, вспомнив разговоры с Августом Карловичем. Впрочем, немец тут же вылетел у него из головы. Шли зачеты, приближалась летняя практика. Август Карлович не дождался ответа.
Только через десять лет на одном из уральских заводов они встретились снова. Технический директор Дроздов и старый цойтовский мастер.
Август Карлович достаточно много ездил, чтобы ничему не удивляться. Увидев вместо перепачканного тавотом парня бритоголового здоровяка за директорским столом, он спокойно сказал:
- Поздравляю с блестящей карьера.
- Sie wollten sagen - mit Forwachsen , ответил Дроздов.
Август Карлович начал сборку своей семидесятой машины. Старые мастера, знавшие Реймера еще до революции, нашли, что немец мало в чем изменился. Те же сизые щеки, стриженая проволока усов и оплывшие веки, даже тот же суконный картузик с наушниками.
Удивительнее всего, что сохранился и знаменитый сундук. Облепленный ярлыками, он стал еще ярче. Каждая страна оставила на его боках свой отпечаток. Были здесь пальмы, автомобили, орлы, китайские иероглифы, следы таможенного сургуча, наклейки польских гостиниц.
Сундук был водворен в гостиницу, и Август Карлович приступил к монтажу. Теперь дело шло много легче, не приходилось торопить и объяснять элементарных вещей. Здесь было много опытных мастеров, прошедших школу на Балахне и Сяси. Знаменитая цойтовская модель, названная в прейскурантах "Левиафаном", была смонтирована в течение месяца.
Наконец все было закончено. Уборщицы вымыли кафельный пол. Закатав рукава, сеточники стали к машине.
Реймер открыл вентиля, забормотала вода, стал слышен шепот пара.
Машина нагрелась, ожила. Барабаны пошли быстрее. Наконец первые хлопья целлюлозы легли на сетку.
Через час возле "Левиафана" стало жарко. Сушильщики работали в одних рубахах. Они бережно принимали узкие серые полосы бумаги и вели их через барабаны. Лента бежала со скоростью сто пятьдесят метров в минуту, но никак не могла добраться до последнего вала. Она то расползалась влажными хлопьями, то, перегревшись, гремя скатывалась с барабана.
Машина шла полным ходом. Наладчики едва успевали отбрасывать обрывки ленты, еще наполненные влагой и теплом. Бумага заваливала проходы. Ее отшвыривали, сгребали, уносили в мешках и корзинах. Она снова сбивалась в высокие рыхлые горы.
Наступила ночь. Из цеха вынесли пять вагонов разорванной в клочья бумаги. Старики наладчики отказались уступать места смене. Люди упрямо подхватывали и вели куски ленты, и так же упрямо барабаны стряхивали со своих сверкающих боков обрывки бумаги.
Дроздов спокойно наблюдал эту затянувшуюся схватку. Похожие случаи бывали и раньше на Балахне. Никогда еще "Левиафаны" не заводились сразу, как тракторный движок.
Немец рысью бегал по трапам. Жесткие усы его топорщились вызывающе, хотя мешки под глазами изобличали усталость. За последние сутки он отошел от машины только один раз, чтобы побриться и выпить стакан кофе. Август Карлович ни с кем не разговаривал, не советовался. Вооруженный тяжелым американским ключом, он продолжал терпеливо настраивать "Левиафан".
На вторые сутки, пробегая мимо Дроздова, немец сказал сквозь зубы:
- Dieser Schurke ist vollstandig!
Лысый череп его взмок от жары и волнения. Третий котел бумажного варева шел вхолостую. Дроздов остановил старика.
- Август Карлович, - сказал он тихо, - я не навязываю вам совета. Машину сдаете вы, но мне думается, у верхних барабанов нарушена синхронность. Проверьте еще раз передачи.
Это был верный совет. К вечеру на площадках "Левиафана" стояло только четверо рабочих. Мимо них плавно бежала широкая лента.
Август Карлович стал собираться домой. Незадолго до отъезда Реймера пригласили в заводской клуб на вечер. Награждали монтажников, и в длинном списке, оглашенном рупорами на весь поселок, стояла фамилия Августа Реймера. Впрочем, больше, чем конверт с деньгами, Августа Карловича взволновал собственный портрет, вывешенный на видном месте в фойе. Мастер несколько раз прошелся мимо фотографии, делая вид, что прогуливается.
На следующий день секретарша предупредила Дроздова:
- К вам немец. В новом костюме и надушен даже.
Август Карлович уже стоял в дверях. Он снял картузик и поклонился неуклюже и церемонно.
- Я хотел бы выражайт вам свою благодарность, - сказал он нерешительно.
Директор был вдвое моложе мастера, он взял старика за плечи и усадил в кресло.
- Лучше не выражайте, - сказал он смеясь. - Бумага идет? Идет. Премию получили? Получили. Все ясно.
- Нет, не все… Я хочу вас приглашайт к себе на небольшой секрет. Сегодня… Сейчас.
- Почему же не здесь?
- Прошу вас, - сказал Август Карлович, приложив огромные ладони к жилету.
Они молча оделись, перешли площадь и поднялись на второй этаж гостиницы, где жили немецкие консультанты.
Войдя последним. Август Карлович повернул ключ в замке и спустил шторы.
- Ого, - заметил директор, - значит, секрет?
Август Карлович не расслышал.
- Да, да, - сказал он, - скоро я буду в Германии. У меня в Лейпциге семья - вы понимайт?
Август Карлович наклонился и вытащил из-под кровати знаменитый сундук. Мастер заулыбался ему, как старому приятелю, он снял пиджак и погладил сундук по крутой спине.
Замок был старинный, со звоном, каких уже не делают в Золингене. "Тилим-бом!" - сказал сундук, распахиваясь, и директор с любопытством взглянул через плечо Августа Карловича.
Это была вместительная копилка технического опыта - целая библиотека, завернутая в толстую сахарную бумагу. Объемистые справочники лежали рядом с чертежами цойтовских машин и старинными словарями с фотографиями канадских заводов. Были здесь еще складные, метры, респектабельные прейскуранты, готовальня, лекала и даже образцы целлюлозы, похожие на тонкие вафли.
Дроздов с любопытством разглядывал все это аккуратно разложенное по стульям богатство. Но чем дальше опорожнялся сундук, тем скорее любопытство директора сменялось разочарованием. Все, что вчера представляло огромную ценность, сегодня уже превратилось в историю.
- Вот, - сказал Август Карлович великодушно, - пусть кто-либо берет и пусть читайт.
Дроздов засмеялся.
- Стриженому расчесок не дарят. Лет бы пять назад мы вам во какое спасибо сказали!
- А сейчас?
- Поздно, Август Карлович, теперь это… как бы сказать, вроде сундука Полишинеля.
- Это вы сериозно? - спросил немец, опешив.
- Вполне. Спокойной ночи, герр Реймер.
Дроздов простился и вышел. Август Карлович машинально сложил книги и захлопнул сундук. "Тилимбом!" - сказал замок насмешливо.
Пинком ноги Реймер отшвырнул сундук под кровать и подошел к окну.
В старом сосновом лесу, окружавшем завод, горели сильные лампы. Строители не успели поставить столбы, поэтому белые шары висели на разной высоте среди сучьев и хвои.
Август Карлович надел шубу и вышел на улицу. На просеке, возле пакгауза, стоял длинный товарный состав. Парень в буденовке и лыжном комбинезоне просовывал стропы под квадратный, должно быть, очень тяжелый ящик.
Август Карлович тронул грузчика за плечо.
- Что это?
- А кто его знает, - сказал парень, не отводя глаз от груза. - Каландр какой-то, шестьдесят вагонов - одна машина.
- Гамбург?
- Нет, Ленинград.
Август Карлович снова вспомнил о вежливой улыбке директора. Досада росла, как изжога.
- Сундук Полишинеля, - сказал он громко. - Naturlich . Да, это есть опоздание.
Грузчик хмуро взглянул на пожилого человека в расстегнутой шубе.
- Опоздали, опоздали… - сказал он, озлясь. - Вся ночь впереди…
И, отвернувшись, громко добавил:
- Вот вредный толкач!
<1937>
КАПЕЛЬДУДКА
Звали его по-разному. Паспорт аттестовал маленького, подвижного человечка водопроводчиком Андреем Савеловым.
Профессор Горностаев, у которого водопроводчик брал уроки музыки, называл ученика то "монстром", то "тетеревом", то Андрюшей - в зависимости от настроения.
А приятели окрестили Савелова обидно и коротко "капельдудка", вероятно, в честь большой медной трубы, с которой он расставался только во сне.
Он умел играть решительно на всех инструментах: гитаре, цитре, охотничьем рожке, геликоне, фисгармонии, флейте, цимбалах, банджо, на кларнете, барабане, контрабасе, баяне, ксилофоне, бутылках, гребнях, бочках, пилах, ножах… Давке предметы совсем не музыкальные в руках Савелова оказывались способными воспроизводить мелодии.
На что бездарен крашенный охрой забор, но и тот разражался трескучими арпеджио, едва к дереву прикасались быстрые капельдудкины руки.
Он любил также петь. Но голос его, застуженный в поездках, сожженный водкой, звучал тускло. Может быть, именно поэтому "капельдудка" из всех инструментов выбрал трубу. Звонкая и сильная, никогда не знавшая ни усталости, ни хрипоты, она была достойным заместителем человеческого горла.
По вечерам, надев трубу через плечо, "капельдудка" ходил к Горностаеву на уроки. Говоря по совести, у профессора не было ученика более безалаберного и более способного, чем этот гнилозубый маленький человечек.
Первое время Горностаев встречал "капельдудку" с вежливым отвращением. Похожий на атлета, профессор был точен и брезглив Он терпеть не мог базарного щегольства ученика, его шелковой косоворотки, усыпанной от плеча до горла бисером пуговиц, франтовских сапог с ремешками, выбритого по дурацкой моде затылка и особенно траурных ногтей.
На первом же уроке Горностаев грубовато сказал:
- Ну, знаете, друг мой… Если выпили, так ешьте пектус… И потом ногти… С такими ногтями я вас к Шуберту не подпущу.
Когда они встретились снова, профессор изумленно хмыкнул: ногти ученика были не только вычищены, но и раскрашены огненным лаком.
"Капельдудка" никогда не приходил вовремя. Больше того, не предупредив профессора, он пропадал иногда месяцами. После таких перерывов он являлся обрюзгший и серый, точно человек, долгое время пролежавший в больнице.
- Командировка! - говорил он, освобождаясь от пальто быстрыми кошачьими движениями. - Одичал я на севере, Алексей Эдуардович… Водки нет, людей тоже… Пальцы дубовые стали.
В таких случаях профессор уходил в свой кабинет и демонстративно захлопывал дверь. В командировки он верил мало.
Горностаев был упрям. "Капельдудка" бесцеремонен. Он отворял дверь, залезал в кресло и говорил застуженным тенорком:
- Паскудная у меня специальность. Алексей Эдуардович, не верите? Ей-богу, ездил… теперь как часы буду ходить.
- Ну, знаете! - кричал, багровея, профессор. - Вы не ученик… Вы бродяга! Берите уроки у венских шарманщиков… Марта! Не пускайте больше Савелова!
Впрочем, и толстая эстонка Марта и сам профессор знали, что дверь перед "капельдудкой" откроется. Можно было не любить ученика за вульгарную речь, за привычку тушить окурки о ножку рояля, за дурацкий портсигар с голой русалкой на крышке, но таланта оспорить было нельзя.
- Ездил я в Мурманск, - замечал "капельдудка" лениво, - гам в морском клубе разучивают ваш "Океан"… Оркестр человек на восемьдесят… Дирижер из военных… толково…
"Капельдудка" врал. Но Горностаев, как большинство искренних и резких, людей, плохо чувствовал лесть.
- Audiatur et altera pars! говорил он отрывисто. - Чего вы замолчали? Ну, рассказывайте… Вы, монстр!
Не проходило и полчаса, как ясный гортанный голос трубы разливался по комнатам. Были у этого развинченного, потрепанного человечка и вкус, и темперамент, и страсть. И когда в особняке, разбуженном трубой, властвовал неистовый Вагнер, "бродяга" и "монстр" невольно превращался в Андрюшу.
Однажды профессор сам опоздал на урок. Когда он тихо открыл парадную дверь и вошел в коридор, его неприятно поразили звон, дребезжанье и треск. Сначала Горностаеву показалось, что полотеры передвигают буфет с посудой, затем он уловил в этих странных звуках некоторую систему. Профессор заглянул в столовую…
На стуле, задыхаясь от смеха, сидела толстая Марта. "Капельдудка" давал концерт. Вооруженный двумя дирижерскими палочками, яростный и неистовый, он носился по комнате, и все, к чему прикасались его быстрые руки, вдруг начинало петь, звенеть и гудеть. Предметы, молчавшие со дня своего рождения, вроде книжного шкафа, бюста Данте или каминных щипцов, теперь переговаривались между собой.
Впервые в своей жизни профессор узнал, что матовый колпак люстры поет, как дальний колокол, что подсвечники патетичны, а хрустальный графин обладает цыганским контральто.
- До-соль! До-соль!.. - глухо говорил книжный шкаф, набитый энциклопедиями.
- Соль-фа-ми-ре, - отвечал сочувственно радиатор, и рюмки вторили им назойливыми комариными голосами.
Горностаев не сразу понял, что "капельдудка" пытается воспроизвести титаническую музыку "Гибели богов". Догадавшись, он остолбенел. Это было кощунство. И профессор, вбежав в комнату с резвостью, не свойственной пятидесятилетнему человеку, вырвал из рук "капельдудки" дирижерские палочки, точно это было оружие, угрожавшее Вагнеру.
- Паяц! - закричал он стариковским фальцетом. - Как ты смеешь?!
Он готов был разломать палочки о голову неудачливого виртуоза, и "капельдудка", будучи скорее тактиком, чем стратегом, не нашел ничего лучшего, как схватить трубу и ретироваться на улицу.
И все-таки они не расстались. Даже в этом разудалом концерте чувствовались темперамент и отличный слух. Горностаев простил "капельдудке" кощунство.
…Это была странная пара: пожилой профессор, почитатель мюллеровской гимнастики, Гамсуна, Грига, и самоуверенный полуграмотный человечек, не одолевший за всю свою жизнь и десятка книг.
Шел третий год занятий, и Алексей Эдуардович стал привыкать к своему безалаберному ученику. Иногда после уроков они даже беседовали на темы, не относящиеся к музыке.
Профессор вспоминал шведский городок Кальмар, где он провел свое детство, обвитый плющом "дом моряка", ручных белок в парке у моря или особняки, не сменявшие черепичных колпаков по четыре столетия.
"Капельдудка" рассказывал преимущественно о Москве. Он родился в Марьиной роще, помнил Хитров рынок, исчезнувший в 1924 году, переулки у Трубной и другие места, о которых профессор едва-едва знал понаслышке. "Капельдудке" пришлось когда-то чинить краны в угрозыске. Там-то он и узнал столько занимательных историй, что ему позавидовал бы сам Гиляровский .
С редким знанием дела "капельдудка" рассказывал о "фомках", вскрывающих несгораемые шкафы, как коробки консервов, или о термоэлементах, заменяющих кое-где сторожей.
Не говорил "капельдудка" только самого главного: что сам он тоже был вором, и, как утверждали работники МУРа, вором незаурядным. Странное прозвище свое Савелов получил не столько за страсть к музыке, сколько за кражу полного комплекта духовых инструментов.
Свой первый визит к профессору "капельдудка" нанес по весьма вульгарным соображениям. Не Вагнер, не Шуберт и не Бетховен, а столовый сервиз и хорьковая шуба профессора волновали предприимчивого ученика.
Нет сомнений, что газетная хроника вскоре украсилась бы новым небольшим происшествием, но Горностаева неожиданно спасли два обстоятельства. Во-первых, "капельдудка" после пары уроков действительно почувствовал к музыке интерес, а во-вторых, профессор сообщил ученику небольшой домашний секрет:
- Я возвращаюсь в четыре, - сказал Горностаев, - но если ни меня, ни Марты не будет, ключ найдете вот здесь…
И он доверчиво показал ученику луночку возле крыльца.
Эта детская хитрость совсем ошеломила "капельдудку". Впервые в жизни в его многоопытные руки, умевшие открывать любые замки, был передан наивный и жалкий ключик. Одно дело - преодолеть сопротивление замков или ограбить квартиру, где на дверях десяток звонков; другое - обокрасть седоголового, доверчивого простака. "Капельдудка" был даже слегка раздосадован таким неожиданным оборотом дел.
Из любопытства он воспользовался любезностью Горностаева. Выбрав подходящий вечер, "капельдудка" наведался в пустую профессорскую квартиру, долго бродил по комнатам, пересчитывал ложки и туфли, щупал смокинги, шубу, пижамы и кончил тем, что, вздохнув, сел переписывать ноты.
Когда Горностаев вернулся в квартиру, он увидел ученика сидящим в кресле и со скучающим видом разглядывающим ключ.
- Вас могут очистить, - сказал он небрежно. - Выбросьте эту дрянь… Я вам поставлю настоящий цугальный замок.