– Да, княгиня Полина.
Хозяйка горестно качнула головой.
– Куда только Матерь-заступница смотрит! Темушка, переодевайтесь и спускайтесь к ужину. Элинка, собрали на стол?
– Да, княгиня.
Митька быстро обернулся. Тут, на свету, он лучше смог рассмотреть Лисену. Девочка – или девушка? – стояла на пороге столовой, заложив руки за спину, и с любопытством смотрела на гостя. Заметив его оценивающий взгляд, перебросила косу на грудь, улыбнулась, блеснув белыми зубками. Нет, ну надо же, какая выросла!
– Чего задумался? – толкнул в плечо Темка.
Княгиня Торн то ли махнула рукой – все одно уже ничего не исправить, – то ли просто пожалела княжича Дина, но нервозность, так явственно ощущаемая при встрече, пропала. Она спрашивала Митьку о погоде в Лодске и о традициях ладдарского двора. Улыбаясь, вспоминала Темкины шалости. Сам княжич Торн или возмущенно отрекался, или с усмешкой вставлял неизвестные матери подробности. Неслышно скользила по столовой Лисена, преувеличенно серьезно выполняя свои обязанности. Правда, все равно вмешивалась в разговор; язык у нее был остренький, и Темка не всегда находил достойный ответ. Рубиново светилось в бокалах вино, свежо похрустывали накрахмаленные салфетки, и грела спину изразцовая печь. Так спокойно и уютно Митька не чувствовал себя уже очень давно. Покидая столовую, он искренне сказал Темкиной матери:
– Спасибо за такой вечер, княгиня Полина. Я буду вспоминать его.
Темкина мама провела ладонью по Митькиным волосам.
– Пусть будет милосерден к тебе Создатель, – вдруг обняла княжича, коснулась лба губами. – Помоги тебе Матерь-заступница, мальчик.
Митька наклонил голову, скрывая намокшие ресницы.
А ночью пришла тоска. Скрутила разом, как полковая прачка скручивает солдатскую рубаху.
Митька лежал в темноте, вслушиваясь, как спит дом Торнов. Уже далеко за полночь, в гостиной отбили часы. Иногда поскуливает во дворе молодой пес. Княжичу хочется подвывать ему. Завтра снова в дорогу. В самом трудном путешествии можно утешиться ожиданием возвращения – а куда возвращаться Митьке? Кто его ждет? Тур любит племянника, но слишком уж уверен, что знает, как тому лучше жить – в Ладдаре, в роду Совы. Отец, может, вспоминает – с болью или проклятием. Никому Митька не нужен, кроме побратима. Но почему-то мало этой дружбы, невыносимо тянет жилы тоской, морозит одиночеством. Как того, сказочного Грея. Только Митьке не растопить снег. Как там было? Любил землю свою, свой род и свою невесту. Не нужен Митька на своей земле. Род его проклят и покровителем оставлен. А невесты нет, хоть дважды, пусть и не всерьез, сватали.
А мама… Неужели нет в ней другой любви, кроме той, запретной, к королю? Создатель! Кому молиться, чтобы хоть на миг прижаться к душистому платью, ощутить на плечах теплые руки, услышать: "Митенька, сыночек…"
Кому, Создатель?!
Ответить: "Мама, мамочка моя!" Сесть на пол у ее ног, уткнуться в колени. Нет защиты более хрупкой, чем ладони, скользящие по волосам, и все-таки нет покоя надежнее, чем под материнской рукой.
Тосковал, рвался в Турлин… А уж как бежал по дворцовым коридорам, тур еле поспевал следом.
– …Мама! – дверь от удара распахнулась, ударилась о стену.
Знакомая комната, все с тем же запахом розовой воды и ванили, освещенная лампами и пламенем камина. Из кресла, подвинутого ближе к огню, поднялась княгиня, всплеснула руками.
– Митя! Весеней, и ты здесь? Ох, закрывайте быстрее дверь, так дует. Вот уж не ожидала! Братец, только не говори, что приехал уговаривать меня вернуться в Ладдар.
– А почему бы и нет, сестренка? – Чтобы поцеловать руку Ладе, гиганту пришлось склониться. – Ты – птица нашего рода, пора лететь обратно.
– Мудрый-мудрый совенок, – княгиня высвободила руку, постучала пальцем брату по темечку, – Я не вернусь. Даже не начинай уговаривать.
Митька замер у порога. Перед его глазами словно разворачивался спектакль, в котором он был зрителем – но не участником.
– Что мама? Ты видел ее? Сердита? – продолжала меж тем расспрашивать княгиня.
– А как ты думаешь? Видел, конечно. Нужно же было познакомить Эмитрия с бабушкой. И сердита, еще как сердита.
– Да уж! – Серебряный смех наполнил комнату. – И как тебе бабушка, Митя? Надеюсь, уж она-то настояла на своем и мой сын наконец принял родовое имя Нашей?
Митька откачнулся от двери, подошел к княгине.
– Нет, мама. Я по-прежнему остаюсь наследником рода Динов.
Лада нахмурилась.
– Митя, я думала, путешествие образумит тебя.
– Да, мама. Ты совершенно права, – ровно сказал Митька. – Образумило. Я утвердился в своем решении.
– Весеней! – Рассерженная Лада повернулась к брату.
Князь развел руками.
– Твой сын упрям не меньше, чем ты сама.
Обида заставила Митьку вспыхнуть. Упрямство?! И такое говорит тур?
– Это не упрямство!
– Да, не упрямство! Это глупость! – вспылила мама. – Митя, я так ждала тебя. Верила, ты одумался, отказался от позорного имени – и все будет как прежде. А ты? Думаешь только о себе! А обо мне ты хоть раз вспомнил? Ты понимаешь, что ставишь под удар мое положение при дворе? Если бы не Виктолия, еще не известно, где бы я сейчас была.
– Дома, – проворчал Весеней. – Чем тебе тут в Илларе намазано, что ты вернуться не хочешь?
– Тебе не понять, братец. Ты никогда не сидел подолгу под матушкиным крылом. Ты даже не представляешь, что это – пережить зиму в Лодске. Тоска и белая скука!
Митьке казалось, что мамины слова отскакивают, точно бусины от пола, бестолково разлетаются по комнате.
– Хочешь, чтобы я и сыну своему пожелала той же участи? Проспать всю жизнь в столице Ладдара? Пусть войдет в род Совы и пользуется на здоровье милостью нашего короля, Эдвин с удовольствием возьмет его на службу и приблизит к себе.
– Лада, опомнись! Ты думаешь, на войне ему будет лучше?
– Он не воюет, он с тобой.
Весеней только головой покачал.
– Ты ошибаешься, если думаешь, что мой путь так уж безопасен.
Митька почти не вслушивался в прыгающие бусинки-слова. Княгиня все равно не скажет правду, ту, которую когда-то оплакивали свечи в маленьком домике за Верхнехолмскими лесами. Чтобы перебить пустой разговор, вставил резко:
– Мама, я не собираюсь отказывать от имени своего рода.
– Твоего рода? А ты помнишь, что твой отец сделал со своим родом? Он клялся под Орлом, что будет беречь меня, а как вышло? Володимир сломал жизнь и тебе, и мне. И все ради каких-то дурацких мечтаний. Теперь понятно, в кого вырос таким эгоистом мой сын! Весь в папочку… Жалости в тебе нет, так будь хотя бы благоразумным! Ты понимаешь, что губишь свое будущее?
– Это как посмотреть.
Княгиня переплела пальцы так, что хрустнули суставы.
– Митя, ты вынуждаешь меня…
– К чему, мама? – голос дрогнул. – К чему же? – словно тонкие струнки рвались в горле.
– Ты сам понимаешь, – пробормотала княгиня, отводя глаза.
Митьке хотелось закричать, как маленькому ребенку в темной комнате: "Мамочка!" Но кого звать сейчас?
– Мама, ты… – лопнули последние струнки, Митька крутанулся на каблуках, вылетел в коридор.
Хлопнула за спиной дверь. Как отрезало.
Митька был рад сбежать к Торнам, а то ходил бы неприкаянным псом – вон, совсем как тот, что воет за окном, – у покоев княгини Наш, не решаясь постучаться и не решаясь уйти.
Уехал, а теперь уснуть не может, вертится на постели, то сбивая подушку комком к изголовью, то расплющивая ее затылком. Собачьи жалобы истравили душу. В жарко натопленной комнате душно, Митька уже и одеяло сбросил. Зажечь лампу, достать из сумки недочитанный трактат? Сложатся буквы в слова, слова – в текст, но не затронет он Митьку. Только попусту взглядом по строчкам водить.
Княжич поднялся и какое-то время сидел на постели. Пес во дворе расходился и выл все жалобнее. Митька не выдержал, оделся и вышел в коридор. Пойти поискать библиотеку, что ли. Может, найдется что для легкого чтения.
Заплутал княжич Дин быстро, потерявшись в темных коридорах и лестницах. Стало прохладнее, видно, тут ночью не топили, и уже выстыло. В открывшейся же гостиной с огромными окнами вовсе было зябко, но на небольшом столике для рукоделия горела свеча. К столику придвинуто кресло, в нем сидит Лисена, подтянув коленки к подбородку и укутавшись шалью. Казалось, рыжие волосы вобрали солнечный свет, так они сияют в темноте. Скрипнула доска под Митькиными сапогами – и девочка вскинула голову, испуганно стягивая на груди платок. Увидев княжича, торопливо зашарила по полу в поисках комнатных туфель.
– Чего не спишь? Да сиди ты.
– Не знаю, – пожала Элинка плечами, – Ночь какая-то… длинная.
Митька подошел ближе, присел на низенькую скамеечку. Лисена похлопала ресницами, глядя на него сверху, а потом прыснула со смеху. Митька тоже улыбнулся: наверняка обычно в кресле сидела княгиня, а у ее ног устраивалась служанка.
– Замерзнешь.
– У меня шаль теплая, козьего пуха.
Сейчас, с распущенными волосами, закутанная в платок, Лисена уже не выглядела такой повзрослевшей. Девочка водила пальцем по холодному подлокотнику, порой отнимая руку и согревая ее дыханием. Митька в накинутом мундире тоже слегка озяб.
– Княжич Эмитрий, а помните лето? Как в деревнях хороводы водили вокруг костров…
– На свадьбах, – кивнул Митька.
– Ага, но только на свадьбах уже ближе к осени было. А помните, я еще с вами не хотела идти, когда вы подарки дарили? С Артемием ходила, ну да, да, напрашивалась, а с вами – нет.
Княжичу слышались звуки плясовой, чувствовался запах яблок и вкус домашнего вина – но этого он не помнил, и лишь улыбнулся смущенно.
Элинка спрятала руки под шаль, поежилась. Митька подумал, что эта рыженькая девочка наверняка плохо переносит зиму. Вот ведь странно: кажется Лисена теплой, как весеннее солнышко, а сама себя согреть не может.
Затрещала, отбрасывая искры, свеча. Элинка наклонилась снять нагар, и кудри волной легли Митьке на колени. Пахнуло ромашкой и почему-то сухим песком, прогретым солнцем.
– У тебя волосы летом пахнут.
Лисена медленно повела головой, пропустила рыжее золото между пальцев.
– А хотите на память?
Она порылась в корзинке с рукоделием, вытащила ножницы. Щелкнули лезвия. Локон упал в Элинкину руку, свернулся пружинкой.
– Вот, – протянула на открытой ладошке.
Митька взял, коснувшись ее пальцев.
– Да у тебя руки ледяные! Иди в тепло! Давай быстрее.
– Хорошо, княжич Эмитрий. Я свечку вам оставлю, а то заблудитесь. Мне что, я тут каждый косяк знаю. Или, может, проводить вас?
– Проводи, а то и вправду заблужусь.
Девочка наклонилась, выискивая под креслом туфли. Митька нерешительно покачал ладонью, на которой лежал рыжий огонек. Что теперь с ним делать? Помедлив, убрал в карман.
Пусть. На память о лете.
Тени были густо-синими, хоть пригоршней черпай. А верхушки сугробов поблескивали на ярком солнце от остро-голубого до светло-изумрудного и блекло-желтого. Княжич и не знал, что можно увидеть столько красок на белом, казалось бы, снеге. Спасибо, Ларр, за утихшую метель, Митька постарается запомнить Турлин таким. Вот этот парк, что тянется по правую руку от въезда, – припорошенный снегом, пустынный, словно заколдованный Моррой. И площадь, где стоят готовые к отъезду роддарцы и прощаются с заложниками близкие.
– До встречи, малыш, – тур сгреб племянника по-медвежьи. – Ну и дорожку тебе Создатель метит.
Грустно смотрит Анхелина, греет руки в собольей муфте. Темка сумрачно уставился себе под ноги. Эти трое – все, кто пришел проводить Митьку. Напрасно княжич оглядывался на каждый стук дверей – мама не выходила. Истекают последние минуты, крег Тольский уже готов сесть в седло.
– Я просил разрешения хоть до городских ворот с тобой. – Темка придерживал под уздцы каурую Ерьгу, королевский подарок, голыми, без перчаток руками. Пальцы у него уже побелели на морозе. – Король не пустил. Ну почему все так! Как нарочно нас разводит.
Снова хлопнула дверь, взметнулись голоса – вышел Эдвин, ведя княгиню Наш, укутанную в темную меховую накидку. Виктолии с ними не было – она простыла, и лекарь запретил ей выходить на мороз. Лада опиралась на королевскую руку и что-то говорила негромко, горестно заламывая брови. У Митьки внутри заметался раненый зверек: неужели мама специально не приходила? Лишь бы вот так сейчас идти с королем, иметь право на его сострадание? Ну не может же быть отъезд сына всего лишь поводом!
– Вот видишь, пришла, – прогудел тур.
– Да, – натянуто произнес Митька и быстро шагнул вперед, оставляя друзей за спиной.
– Эмитрий, – король положил руку ему на плечо. – Я постараюсь…
– Не надо, ваше величество. Это мой выбор.
Эдвин обнял его.
– Ты должен вернуться. Ты нужен Иллару. – Широкая ладонь накрыла затылок княжича. – Ты мне нужен, Митя, понимаешь?
Митька вжался лицом в его плащ. Да что такое, который день глаза на мокром месте. Слюнтяй! Ох, не приведи Создатель расплакаться сейчас! Но какое же это горькое счастье.
– Эдвин, позвольте же и мне проститься с сыном.
Митька поднял голову и успел увидеть, как мама коснулась королевского плеча.
– Конечно, Лада. И разрешите сказать, княгиня, что я восхищен вашей выдержкой.
– Ну что вы, мой король, я всего лишь…
– Мама, ты хотела проститься со мной? – перебил Митька.
– Оставлю вас. – Король отошел, и словно паутинка потянулся за ним взгляд княгини. Но вот Эдвин затерялся среди свиты крега, и Лада повернулась.
Княжич Дин ждал. Раненый зверек, воющий внутри, не давал сделать первый шаг. Мама рассеянно поправила воротник Митькиного камзола, разгладила на плече дорожный плащ.
– А ты сильно вытянулся, – сказала с непонятной грустью. – Наверное, будешь высоким, как твой отец. – Ее руки скользили, то проверяя завязки плаща, то бессмысленно снова и снова укладывая воротник. – Митенька, ты прости меня, я наговорила тебе… Но все так запуталось в моей жизни. Не сердись, прошу. – Княгиня притянула сына, поцеловала. – Благослови тебя Матерь-заступница.
А вот сейчас слез не было.
– Пора! – тур показался за спиной Лады.
Во дворе засуетились, громче стали женские голоса. Темка подвел коня. Ну что же, пора так пора. Митька оглянулся на белую громаду дворца, на стоящего на крыльце короля. Ослепило солнце, висевшее между башенками.
Княжич взлетел в седло, принял от Темки повод. Крег, возглавлявший свиту, уже выехал за ворота. Митька сдернул перчатку, схватил побратима за руку, обжегшись о ледяные пальцы. Наклонился, почти прижимаясь к лошадиной шее, зашептал:
– Темка, ты только помни, у меня ближе тебя никого нет. Ты мне и брат, и побратим, и друг, и кровник. Будь осторожен! Храни тебя твой Олень!
– Мы еще увидимся, слышишь?! Мы увидимся!
***
Снег падал на обнаженные торсы и тут же таял. Поблескивали капельки на коже, солнце ярко вычерчивало рельефы мышц. Если бы Митька был художником, он бы нарисовал двух бойцов с ножами в руках. Неподвижны, только еле уловимы глазу напряжение икр, натяжение кожи на плече – развернутом, готовом к удару. Мгновение до того, как рванется к противнику остро отточенное железо и, может быть, брызнет на снег кровь. Митька знает, что ткань камзола – не такая уж серьезная защита, но все равно вид обнаженных тел страшит. Эти двое парней задирали друг друга с самого начала. Весельчак Торст с трудом разводил их, разряжая напряжение необидной шуткой. В Илларе еще сдерживались, но в Миллреде стало понятно, что простой ссорой дело не кончится. Останавливало лишь то, что драться предпочитали на своей земле.
Вот блюститель проходит между поединщиками; шутник и балагур Торст серьезен в этой роли.
Нарисовать бы в черно-белых тонах, и только зимнее солнце – красным. Но как передать это словами?
– Почему они разделись? – спросил Митька еле слышно.
– Сложно назвать одну причину. – Крег обыденно невозмутим и разъясняет так, словно они неторопливо едут бок о бок, а вовсе не рисует в эту минуту блюститель на снегу круг. – Показать уверенность в своих силах, подтвердить, что не нуждаешься ни в какой другой защите, кроме своего мастерства. Знак, что поединок не остановится, пока не прольется кровь.
Блюститель соединил концы линии, воткнул кинжал в снег. Теперь никто не в праве перешагнуть черту, пока схватка не закончится. Торст еще раз оглядел поединщиков, махнул рукой:
– Бой!
Взвился снежный вихрь.
Поединок был красив и страшен. Первозданная, чистая ярость билась в кругу. Теперь-то Митька в полной мере оценил обычай: мертвых лучше хоронить на родине, раненых оставлять у земляков.
Кричали роддарцы, подбадривая одного и ругая другого, за их воплями не слышны звуки ударов и рычание бойцов – лишь видно, как щерятся они, точно дикие звери. Митька и сам не понял, как закричал тоже. Он слился с многоголовым чудищем, жаждущим увидеть кровь.
Веером брызнули красные капли, ударили в распаханный снег.
– Дава-а-а-ай! – орало чудище.
– Бе-е-е-е-е-ей!
А может, был просто крик без слов.
Уже не капли – всплеском хлынула кровь. Нож вошел под грудину.
– Да-а-а-а! – завопило чудище.
Тело проигравшего осело в протопленное кровью ложе. Победитель качнулся, рухнул на колени. Сгреб в ладонь снег, белый с красными каплями, и жадно начал хватать пересохшими губами.
Торст вытащил кинжал, замыкавший круг.
– Бой закончен, – голос у блюстителя хриплый, точно он сорвал его в крике. – Бой был честным.
У Митьки подрагивали руки и тоже пересохло горло. Спиной вперед он выбрался из толпы, мотнул головой, пытаясь отдышаться. Хватануть бы снега, растопить во рту до холодной влаги. Но вспомнил, как победитель глотал бело-красные комки, и затошнило.
Матерь-заступница, что же это? Себя не помнил.
Роддарцы расходились, возбужденно обсуждая поединок. Двое заворачивали убитого в плащ.
– Да пусть бы все повырезали друг друга, – сказал кто-то из заложников. Митька не разобрал, кто именно.
Проваливаясь в снег, он вышел к дороге, нашел свою Ерьгу. Казалось, кобылка смотрела с укоризной, мол, и чего тебя туда понесло. "Нужно, – мысленно ответил ей Митька. – Понять, что за люди такие, которые живут войной".