Но поскольку плавать (простите, "ходить") по морю теперь Фрэнсису удавалось реже, чем в Плимуте, больше времени оставалось для детских игр. Впрочем, игры Фрэнсиса были не самыми безобидными. Соседский парень, на пару лет старше Фрэнсиса, по имени Говард, объявил однажды товарищам по играм, таким же протестантским детям, как и он сам, что он будет понарошку испанским королем Филиппом. И тут же отобрал у одного из мальчишек завтрак - ломоть хлеба с холодной бараниной. И так же бесцеремонно, целиком войдя в роль, поотбирал у одного ножик, у другого яблоко, у третьего куколку-матроса, вырезанную из липы. Малыши отдавали свои драгоценности, испуганные и заплаканные. Все, кроме одного, игравшего под деревом с самим собой в "расшибалочку". "Филипп" направился к нему и встал позади него.
- Удирай, Фрэнсис! - закричали мальчишки. - Беги, не то он побьет тебя!
Но Фрэнсис точно и не слышал. "Филипп" схватил его за плечо и развернул к себе лицом. Фрэнсис снизу вверх спокойно глянул в глаза "испанскому королю".
- Дай мне биту! - уверенно сказал "Филипп". - Добром говорю тебе: дай. А то так исколочу, что ряшка станет как печеное яблоко!
- Попробуй.
- А если отречешься и возопишь "Помилуй мя, папа римский!" - бить не буду!
- Никогда!
- Ах ты, проклятый маленький еретик!
"Филипп" замахнулся. Фрэнсис отскочил. "Филипп" не успел затормозить, ударил в воздух и смешно замолотил обеими реками, силясь сохранить равновесие. Фрэнсис подскочил ближе и изо всех сил толкнул "Филиппа" в бок. "Испанский король" покачнулся и заорал:
- Себе хуже дела…
Он не докончил, потому что Фрэнсис наклонил круглую голову, как молодой бычок, и боднул "Филиппа" в живот. Тот упал - и Фрэнсис успел ему помочь подножкой, развернув "короля" вниз лицом, сам тут же вскочил к лежащему на плечи, уселся и начал тыкать обидчика в мокрый песок, сзывая ребятишек, среди которых были и двое его младших братьев, Томас и Джон:
- Идите помогать мне! Сюда, вы, черти!
Оба брата и пара других пацанов подбежали, но осторожно встали рядом, готовые удрать в любое мгновение. Двое испуганно прикрывали рты ладошками. "Филиппу" кое-как удалось стряхнуть Фрэнсиса с плеч. Но тут на помощь храбрецу бросились друзья и братья. Они хватали "короля" за руки и за ноги и кидали ему в лицо пригоршни песка. Наконец "Филипп" запросил пощады:
- Отпустите! Не надо мне вашу дурацкую биту!
Тут Фрэнсис отобрал у братика Томаса веревку, которою тот был подпоясан, связал петлю, поднял за волосы голову снова уже поверженного "Филиппа" и нацепил петлю тому на шею. И скомандовал:
- Тяните за другой конец! Да посильнее!
- Ой, отпусти! Пустите! - благим матом ревел "испанский король", перепуганный и уже задыхающийся. - Никогда больше в жизни вас не трону! Клянусь!
- А, теперь вон как! - удовлетворенно сказал Фрэнсис, стоя с видом триумфатора. - Но это мы еще должны проверить. - И другим голосом, с важностью:
- Филипп! Король Филипп, тебе говорю! С тобой будет так, как поступил бы с твоим тезкой Уайет, если б достал его! Вон то дерево, по-моему, годится!
Двое соседских пацанов, которые до сих пор держали "испанского короля" с тыла, попытались остановить Дрейка:
- Но послушай, Фрэнсис, так нельзя. Это ж будет убийство…
- В штаны наложили! - пренебрежительно бросил Фрэнсис. За концы веревки Томас приволок визжащего "Филиппа" под указанное братом дерево. Джон прикатил чурку, которую поставили под ноги "Филиппу". Конец веревки перекинули через толстый сук, отходящий от ствола под почти прямым углом на высоте футов в пять с половиной, и Фрэнсис приказал братьям:
- Держите веревку крепко, а как я пну чурку - тяните изо всех сил. Понятно? А ты, "Филипп", повторяй вслед за мною: "Прежде, чем умереть, я отрекаюсь от католичества…"
Тут к ним подбежали проходившие мимо с работы докеры с криком:
- Это что вы такое творите, обормоты?!
Взрослые сняли петлю с шеи "испанского короля". Тот не смог отвечать им, почему его вешают, только икал и трясся. А потом кинулся наутек. Один из докеров схватил Фрэнсиса за шиворот и строго спросил:
- Ты, маленький забияка! Что тебе в башку ударило? Это ж сосед!
- Он сказал, что он - король Филипп. Надо было его повесить, - ответил Фрэнсис без колебаний.
- Я вот отцу твоему расскажу про все. Ты плохо кончишь, сморчок, если будешь себе позволять такое! - Но в голосе его строгости было, кажется, меньше, чем сдерживаемого смеха.
- Хорошо ли я кончу, плохо ли - в любом случае на море, и пока не помру, наделаю неприятностей настоящему испанскому королю…
- Если не научишься придерживать свой язык, неприятности будут тебе и твоему отцу, а не Филиппу. Понял? Забыл, время какое? В общем, ты этого не говорил, мы этого не слышали. А сейчас до дому бегом марш, пока я не расстегнул ремень - а ремня ты, честное слово, заслуживаешь!
И докеры ушли, разговаривая о занятном волчонке, который еще натворит бед и себе, и отцу, а если доживет до седин, то и еще много кому…
Ведь Филипп Второй, король испанский, стал мужем королевы Марии. Католичество в Англии было восстановлено, и заживо сожжены триста пасторов и немало еретиков иного звания.
А Фрэнсиса прямо-таки распирало от энергии. Эдмунд хотя и избежал преследований, но жил в постоянной тревоге за семью. Однако своих еретических ныне воззрений, как религиозных, так и политических, не оставлял.
Поэтому он с опаской относился к каждому новому лицу.
Но вот однажды ввечеру к ним постучался незнакомец…
Глава 7
ДЭЙВИД И "НЭНСИ"
1
Незнакомец был мужчина низкорослый, но плечистый и мускулистый. Его волосы и неровно подстриженная борода были ярко-рыжими. У мужчины был странный взгляд - как если бы он вовсе не видел тех, кто рядом с ним, и смотрел куда-то вдаль, за горизонт. Такой взгляд бывает у моряков. Эдмунд велел детям уйти в другую комнатушку или на кухню, к маме.
- Этот малец пусть останется! - сказал незнакомец.
Фрэнсис насупился. Все ясно. Жизнь в бедности заставляла всех искать приработка для сыновей. Значит, его час пришел. "Интересно, куда отец решил меня пристроить? Если в пастухи или какие-нибудь там овчары - уйду в море!" - решил Фрэнсис, исподлобья глядя на незнакомца, уже заранее недружелюбно. Но тот будто и не замечал.
- Я - капитан Дэйвид Таггарт. Мне рассказывали про вашего старшего на берегу. Мне нужен матрос - но такой, чтобы помогал во всем, а потом вообще со мной в очередь вахту стоял, когда пообвыкнется. Ребята говорят, что ваш парень годится.
- В море-то он сызмала рвется, но ему только двенадцать лет…
- А ну, подойдите сюда, юноша! - с усмешкой сказал моряк Фрэнсису. Тот подошел. Таггарт помял бицепсы Фрэнсиса, повернул его перед собой туда-сюда. ("Тоже мне - моряк. Не спросит что я могу, а вертит, как теленка на ярмарке покупает!" - подумал Фрэнсис.) Таггарт отпустил его и сделал шаг назад.
- Выглядит он сильным для своих лет. Что ж, не худший щенок. Любишь море, парень?
"Вот, наконец-то, вопрос по существу", - подумал Фрэнсис и честно признался:
- Больше всего на свете!
- Это хорошо. Но учти: там не так, как при отце дома, - сказал капитан Таггарт. - Моя коробка ходит до портов на континенте, а в Проливе бывает и высокая волна, и бури, и шквалы. Не забоишься?
- Нет, господин капитан!
- Ну, увидим. Если и струсишь, потом пройдет, беда поправимая. Каждый из нас так начинал… Хочешь плавать со мной?
- Очень хочу!
- Вот это мне нравится! Люблю, когда люди что-то делают с большой охотой! Мистер Эдмунд, я беру вашего сына. Идем до Франции, может быть - и до Голландии. Груз уже на корабле. Можешь подойти завтра с утра?
- С утра? Завтра с утра?
И тут Фрэнсис понял, что это же вправду, меньше чем через сутки он отплывет с этим дядькой за море! Он увидит море и будет видеть его день за днем… И он, расплываясь в радостной улыбке, предложил гостю:
- Останьтесь на ланч. Пиво есть.
Капитан Таггарт похлопал мальчишку по плечу и сказал:
- Да нет, спасибо. Я рано ем. Да и привык к более крепким напиткам. Мою лайбу зовут "Нэнси", стоит у набережной. Ну, до завтра. И помни, малек, из какой семьи происходишь! Такой семьи, где протестантизм при любой королеве - превыше всего, верно?
2
Капитан Таггарт, как Эдмунд понял из разговора, никогда не встречал его лично, но наслышан был от почитателей пастора: ведь добрая половина девонширцев - моряки, и Таггарт с ними, уж конечно, не раз встречался. Для успокоения он добавил, обращаясь к отцу Фрэнсиса:
- Я покуда не стану регистрировать вашего Фрэнсиса. А вот ежели доплывем, куда собрались, при повороте к дому включу его в судовую роль. Ну, до свиданья. Жду тебя ранним утром, Фрэнсис!
Так в семье стало одним ртом меньше, а одним добытчиком больше. И буйная энергия Фрэнсиса, которая то и дело выплескивалась в небезопасные дела (вроде повешения "испанского короля"), нашла выход. Более того, она даже стала полезна людям! А Эдмунд Дрейк своей отцовской покладистостью - он же вполне мог бы упереться: "Первенец должен оставаться при доме", или: "Что? В море? Мал еще!" - сослужил отчизне такую службу, какой и вообразить-то не мог.
Товарищи его сына по играм первыми в Англии прокричали слова, которые в последующую треть столетия звучали не раз, повергая в уныние врагов Англии и вселяя трепет в их сердца, но веселили англичан и их союзников:
- Дрейк выходит в море!
3
Это было в 1557 году. Федьке-зуйку было два (почти) года. Русский царь Иван еще не начал видеть заговоры на каждом шагу и тайных врагов в каждом новом человеке и в половине старых, кои еще вчера казались ему верными царевыми слугами. Царь еще не стал Грозным. Он был молод, хотя царствовал уж десятый год, имел хороших советников, могущих хоть книжку на века написать, как один из них, некоторый протопоп, именем Сильвестр (книжка та "Домострой" именуется), хоть победы одерживать, как воевода Адашев…
А в Англии еще царствовала Кровавая Мэри - злобная, тихоголосая брюнетка, всегда так густо набеленная, что природная желтизна кожи, усугубленная разлитием желчи, никому не видна. Ее темные глаза никогда не смотрели прямо на говорившего с нею, ускользали, скрывались за веками. Впалые виски, худые щеки, малоподвижные миниатюрные ручки…
Лицо фанатичной, склонной к умерщвлению плоти, жестокой ханжи. Лицо женщины, которая сама несчастлива, и никому, кто возле нее и не возле, но в ее власти, быть счастливым не позволит. Такова она на портрете кисти Антония Моро в мадридском музее Прадо, такова она была и в жизни.
Во все годы царствования ее сжигала тайная горячая, до бешенства доходившая, тоска по мужу - союзнику и единомышленнику, но оставившему ее, как женщину, очень быстро. Она всю жизнь играла роль холодной, расчетливой государыни, которая выше земных страстей, которую даже судьбы подданных мало волнуют сравнительно с делами религии. Но муж, похоже, был, вовсе не стремясь таковым прослыть, на деле таким именно. Другие мужчины? Такие жалкие пигмеи, в сравнении с тем, кто был ее мужем! Перед кем трепетал весь мир, от папы римского (да-да, она знала: Его Святейшество боится Филиппа) и до жалких индейцев на краю Нового Света! Она не хотела никого другого.
А еще младшая сестра! Как топор над шеей нависла эта рыжая тварь, которая вслух гордится тем, что вот она чистая англичанка, и по отцу, и по матери, а ныне кто на троне? Конечно, можно возразить: ныне на троне монархиня королевских кровей, как по отцу, так и по матери, а ты кто? Ты дочь всего-навсего одной из десятков фрейлин моей матери, к тому же зачатая во грехе! Но та, рыжая, спокойно возразит на это: "Зато твоя мать испанка, чужая этой земле!" И как ни старалась Мария сплавить полуродную сестричку подалее - к примеру, выдать замуж за датского кронпринца - ничего не выходило. А уж как было бы хорошо: живет сестричка Елизавета там, на берегу Балтийского моря, по уши увязнув в их датских делах, вроде вековой распри с северо-германскими княжествами - как их там именуют? Голштиния, кажется? Ольденбург? Люксембург? В общем какой-то "…бург" среди них точно есть. А еще соседи-шведы донимают, а за горизонтом на востоке - загадочная Русь… И ей, гадюке, некогда английскими делами заняться, даже если и захочется! А то как какой заговор - так раскапывай, а не ведут ли следы в замок Эшбридж, где под надежной охраной из северных дворян-католиков живет в окружении своих книг на самых разных языках эта хитрая лиса?
Но лиса потому и лиса, что хитра. И покуда верных следов - таких, чтоб беспристрастный суд приговорил рыжую гадюку к отсечению головы за государственную измену, выразившуюся пусть не в деле каком, но хотя бы в ясно выраженном помышлении об ущербе королеве, - таких следов не было.
Вожди восстаний ей писали, предлагая трон в случае победы мятежа, - но она им никогда ни строки не писала в ответ! Хитрая рыжая лиса, вдобавок еще и еретичка! Раз в 1554 году Мария добилась от королевского совета - правда, при незначительном большинстве голосов - согласия на то, чтоб Елизавета была прощена. Но та сразу поняла, что бы это означало, и в присутствии большого числа членов совета ответила четко и быстро:
- Не могу просить о снисхождении, поскольку невиновна!
Самое большее, чего удалось добиться Марии руками и устами небрезгливого, если речь о деле государственном, лорда-канцлера, епископа Гардинера, - это перемещение сестры из находящегося хоть и не в самой глуши, но все ж в отдалении, замка в лондонский Тауэр. А там, в душе перебирая знакомые имена, начиная с матери и кончая Робертом Дадли, людей, которым Тауэр стал последним приютом перед казнью, сестренка, может, и передумает влезать в политику.
И, конечно же, иная девушка сдалась бы. Но Елизавета - нет! Хотя ей приходилось ежедневно прогонять мысли о том, скажем, что ее мать, Анна Болейн, перед казнью просила об одном (и ее последнее пожелание было исполнено) - чтобы голову ей отсекли не топором, как всем прочим, а мечом. Что ж, Елизавета решила, если уж такое ей суждено, просить о том, чтоб вызвали из Франции палача, владеющего двуручным мечом. Известно, что в Англии таких мастеров давно уж не сыскать.
Потом Кровавая Мэри заболела и вспомнила, что сидящая в государственной тюрьме без суда девица - дочь ее отца, ее сестра! Портрет Елизаветы снова был повешен в фамильной галерее королевского дворца. Епископ Гардинер, завидя это, рвал волосы в ярости - увы, бессильной. Елизавете смягчили режим и позволили гулять во дворе крепости-тюрьмы. На прогулке она встретила Роберта Дадли. Красавца давно уж приговорили к смерти, но исполнение приговора неизвестно почему откладывалось то со дня на день, то на неопределенный срок. Сын и внук мятежников, казненных и лишенных титулов, красавец, в жилах которого текла кровь Норфолков - первых дворян королевства, теперь был нетитулованным дворянином. О чем они говорили - двадцатидвухлетняя принцесса и государственный преступник, чья вина была в помощи отцу. А тот пытался возвести на трон Джейн Грей - внучку Генриха Восьмого, что равно нарушало интересы как Марии, так и Елизаветы. Но они не говорили о политике.
Меж тем Мария болела все тяжелее. И когда слухи о том вышли из дворцовых стен, жители столицы ответили многотысячным митингом у стен Тауэра, закончившимся громовым: "Боже, храни принцессу Елизавету!" Назавтра митинг повторился, причем, судя по голосам, еще многолюднее.
В сущности, этот клич сам по себе означал бунт. В Английском королевстве каждый мог, а в определенных случаях был обязан кричать: "Боже, храни короля (королеву)!" Но этот же клич по адресу любого другого лица - это уж бунт со стороны кричавших, и топор тому, о ком кричат! И Елизавета остро, шеей своей, уже ощущала прикосновение острой холодной стали.
На следующий день стали кричать столь же дружно: "Не допустим, чтобы испанский князь топтал английскую землю!". Лорд канцлер отреагировал на эти крики приказом усилить охрану Тауэра, для чего был послан сэр Генри Бедингфилд с сотней солдат. Сэр Генри славился суровым нравом. Менее было известно, что он почему-то был убежден, что Елизавета - чернокнижница и ведьма. Увидев его, Елизавета сразу спросила:
- А как эшафот, на котором казнили Джейн Грей? Его еще не разобрали?
Сэр Генри не ответил, но явился другой придворный грубиян - маркиз Винчестер - и объявил, что пребывание Елизаветы в Тауэре завершилось, надо быстро собираться для отъезда в Ричмонд - вверх по Темзе, - и далее в замок Вудсток, графство Оксфордское.
Через год ей разрешили поселиться во дворце Хэтфилд, в Лондоне. Когда Елизавета въезжала в Лондон, ее узнавали, встречали приветственными криками, за каретой бежала толпа. Когда об этом доложили королеве, та опять слегла. Вскоре сэра Генри Бедингфилда отставили от надзора за Елизаветой (он тут же объявил, что это наирадостнейший день его жизни) и заменили сэром Томасом Поупом - богачом, обходительным человеком, меценатом: только что он основал известнейший из колледжей Оксфордского университета - Тринити-Колледж. В 1556 году внезапно умер злейший враг Елизаветы - Гардинер. Время явно работало на Елизавету. А тут еще Филипп Испанский, втянув Англию в ненужную ей войну с Францией, осенью 1557 года письменно потребовал от Марии объявить Елизавету наследницей трона.
Это было парадоксально - но сделал это Филипп, движимый исключительно испанскими интересами. Чтобы английский престол не достался Марии Стюарт, шотландской королеве, но, как и Мария, марионетке в руках страны, из которой пришла ее мать, - только не Испании, а Франции. После этого Мария Английская уже не выздоровела.
Посланцы Кровавой Мэри, сообщившие Елизавете, что из арестантки она стала наследницей отцова трона, сообщили, что это возможно только при соблюдении трех условий: первое - не менять состав королевского совета; второе - не изменять нынешней государственной религии королевства; третье - не наказывать тех, кто ее охранял.
Едва сдерживая гнев, Елизавета раздельно и медленно сказала членам королевского совета, что наследницей она является не по воле Марии, а по праву, по воле отца-короля, - а эти условия она принять не может. И потому, что они по сути своей для народа Англии неприемлемы, и еще более потому, что это означало бы поставить волю отца ниже воли сестры.
Советники Марии попятились. Грозные, не забытые, оказывается, за десять лет интонации, какие-то не определимые словами особенности яростного взгляда… Будто ожил ее отец - Пузатый, гнев которого был страшнее ножей диких горцев, страшнее ядер французских пушек, страшнее пыток инквизиции. Папина дочка! Такой служить не стыдно! А сидела тихо, ни к кому из повстанцев не присоединялась, книжки читала, безропотно сносила грубость приставленных к ней. Но теперь-то ясно, что первая принцесса королевской крови ждала часа. Того, когда власть принесут ей на блюде. Шагу не сделала, чтобы ее добыть. Королева! Ждала того, что ее по праву, хотя смерть могла прийти раньше власти…
Придворным, повидавшим всякое за годы службы великому королю, и его ничтожному сыну, и дочери, отстоявшей от собственного отца дальше, чем негр от профессора Оксфордского университета, стало ясно, что в стороне от власти эту девушку удастся держать не долее, чем удастся прятать ее от народа. Вечером, вернувшись в свои дома, они засели за писанину.