18
И только когда судовой колокол отбил уже полуночные склянки, он вспомнил, что сам-то уж четыре года в том же точно, до мелочей точно, положении, что и французы, пережившие Варфоломеевскую ночь. Ну да, конечно. Его законный монарх пошел войной на собственных подданных, добропорядочных и законопослушных. И его слуги истребили всех Фединых родственников, односельчан, друзей. Так что, он за это вправе восстать (или даже, как говорили ребята с "черных бригантин", обязан восстать)? Федор расвспоминался. Как бы на родину сплавал. И вспомнил, что его ж замучили бы - не за восстание, а уже за одно то, что сбежал от опричников. Хоть бы их самих всех уже показнили - все равно.
И он с оторопью понял, что сейчас, после четырех всего-то лет, прожитых за рубежом, он уже не может рассуждать по-русски, сбивается на здешние взгляды, оценивает события и мысли по-здешнему. "Это что же выходит? Вот я с французами говорил, и ничего, я их понимал, они - меня. И голландцев я смог бы понять. И англичан. И отчасти даже испанцев. А свои чтобы уместились в голове, все иначе нужно расставить…"
Получалось, что правы русские власти, запрещая подолгу бывать русским за рубежом. А то русским перестанешь быть… Но тогда получалось, что правильно опричники их погост под Нарвой пожгли, а его земляков истребили! Это же как в чуму: дома заболевших если безжалостно сжигать вместе с трупами, со всей утварью, какой больные пользовались, и даже с еще живыми больными, - заразу можно остановить. Спасти остальных…
И все-таки кто ж преступник больший - тот, кто восстает против власти, нарушившей законы божеские и человеческие (А ведь сказано: "Несть власти аще не от Бога!")? Или тот, кто такую власть терпит?
Нет, все-таки он и впрямь помаленьку перестает быть русским. Потому что для русского человека тут и вопроса никакого быть не может. "Заворовался ты, Федор, вконец заворовался!" - подумал он. И так ничего и не решив для себя, наконец заснул.
Дальнейшее плавание шло, как обычные плавания такого рода, уже мною описанные. Поэтому распространяться о подробностях я уж не буду…
Глава 21
БЕРБЕРИЙСКИЕ БЕРЕГА
1
После плавания с Хоукинзом Федор снял комнатку в Плимуте, в аккуратном домике с каркасом из дубовых балок, расчерчивающих беленый фасад на треугольники. Хозяйка - вдова тридцати трех лет, краснощекая, крепкая, стирала матросские робы для казенных судов и с того жила. Как сама говорила, гордая тем, что никто ей не нужен, ни от кого она не зависит, сама себя содержит и ни в ком не нуждается:
- Соседки меня жалеют: мол, ах ты, бедняжка, все сама и нет у тебя ни защитника, ни помощника. А на кой мне защитник, если я покуда еще в силах поднять самый большой таз с помоями и вылить на башку обидчику? А? Зато я могу гордо сказать, что нет в мире человека, имеющего право колотить меня (исключая, конечное дело, палача, если суд приговорит к бичеванию за злоязычие)! - весело выкрикивала она, не переставая яростно жамкать белье, так что пенистые брызги разлетались во все стороны и даже вверх, до оконных наличников. - А ты красивый малый! У тебя есть невеста? Нет? А что так? Ну так и что же, что иноземец? Да это, если хочешь знать, еще даже в сто раз лучше! Да. Девицы ведь племя козье по сути. Сплошь и рядом самые благонравненькие и кроткие овечки влюбляются в громил да висельников. А почему? Да потому же, почему такое случается с кроткими чаще, чем с отпетыми, вроде меня. Потому, что разбойник с большой дороги - не такой парень, как те благопристойные женихи, которых девицам сулят. И им поэтому До дрожи любопытно познакомиться поближе с разбойником. Ну, а чем такое близкое знакомство для кроткой девицы может закончиться - ты, я думаю, уже сам знаешь…
Во время этого назидательного поучения Кэтрин Уэззер - так его квартирохозяйку звали - не переставая работала, да в то же время успевала рявкать на своих неукротимых детей. А дети эти мелькали всюду, так что Федор никак не мог счесть, трое их или четверо. Все мальчишки, все одетые в обноски матросской одежи, - они вели себя в доме точь-в-точь как ландскнехты в только что завоеванном вражеском городе. То банку варенья уперли, то с чердака несут, тщетно хоронясь от матери, у которой, казалось, зоркие глаза были и на боках, и на спине (и, похоже, в каждом чулане еще по глазу, а звонкий и, в общем-то, приятный голос мог повышаться до такого пронзительного, режущего уши визга, который проникал, кажется, в самые отдаленные закоулки дома), и чернослив, и снизку сушеных яблок, и горсть вовсе несладкого, сводящего скулы барбариса… А мать, не отрывающаяся от корыта, всегда точно знает каким-то таинственным образом, что и где несут. И визжит:
- Джек, балбес этакий! Ты что это прячешь в кармане? Ах ты, негодяй! Инжиру всего-то - это на всех и на всю зиму запасено - каких-то шесть фунтов, он же ужасно дорогой! А ты его тащишь уже третий раз! Так на вас никаких денег не хватит! Неси назад и клади в тот же мешок, где взял! Или нет, стой! Так не пойдет: я ж тебя знаю, постараешься проглотить как можно больше по дороге на чердак и в конце концов подавишься и обдрищешься. Вот не стану тебе подштанники стирать, ходи в таких, вонючий и противный, пусть братья тебя налупят…
К концу тирады Джек появлялся в дверях, покаянно протягивая на грязной ладони четыре сморщенных коричнево-желтых ягодки размером чуть менее грецкого ореха каждая.
- Так не годится. Подойди ближе и выверни карманы! Так! Прекрасно! Четыре инжирины он сдаст, а двадцать четыре себе оставит! Весь в отца - тот тоже тащил что ни попадя, и бит был за эти дела неоднократно, и ничто не помогало. Его даже с коробки на берег списывали за воровитость.
- Зачем же вы за него пошли, если знали, что он вор?
- Эх, Федор, во-первых, он был красивый. Во-вторых, он меня любил. А в-третьих, я за него не "шла". Мы с ним жили, и не так уж плохо жили, ей-богу! Но я была уже вдова с малым дитем на руках, когда с ним встретилась. А впрочем, ничего б не изменило, будь я и девица. Тогда бы еще вернее клюнула на наживку. И хочешь - еще секрет, как покорять женщин и девушек?
- Конечно, хочу! - едва удерживаясь от смеха, сказал Федор. Ему нравилась эта жизнерадостная, неутомимая женщина. Он прежде думал, что женщина за тридцать - это уж старуха. А этой бабе уж давно за тридцать, и седина в волосах промелькивает, и морщинки у глаз - а сами глаза молодые, смеющиеся.
- Молодец! Так вот, слушай. Женщины ужасно любят слушать. Мужской голос - особенно. Совершенно не важно, песни ты мне поешь, про сражение рассказываешь или в любви признаешься - только говори без запинки. Безо всяких там "Э-э", "М-м-м" и "Значится, так, значит!" Понимаешь, смотреть - тоже неплохое дело, но чтобы смотреть, нужно ничем другим не заниматься (разве только вязать годится, да и то…). А слушать - я вот сейчас стираю и могу слушать. Буду гладить - и тоже могу слушать. И что угодно.
Краснея, Федор вызвался вынести во двор здоровущую корзину с бельем, развешивать. И обнаружил, что кто-то с хорошими, мастеровитыми руками поработал над тем, чтобы Кэт было всегда удобно, с мужиком в доме или без: веревки были запасованы через горденьчики, потянул за конец - и занятый стираным бельем участок веревки взмыл к блочку, намертво приколоченному к сосне настолько высоко, что ни вор не допрыгнет, ни пьяный прохожий случаем не схватится грязной лапой, ни мальчишки, играя и бегая, не замарают, а к тебе протянуло незанятую часть веревки. А чтобы спустить к рукам, чтобы снимать легче, только другой конец потяни… Да, это делал мастер…
И в Федоре шевельнулась ревность. Хотя кто ему она, эта Кэт? Не невеста, не подружка…
2
Он прожил под крышей миссис Кэт Уэззер два дня и три ночи. Деньги у него были пока. И он не спешил с устройством на коробку. Потому, что соскучился по мирной жизни, хотелось отдохнуть, покуда не перестанут во сне видеться залитые кровью палубы, испанцы с белыми лицами и восемнадцатифунтовыми ядрами в руках, раны колотые, раны стреляные и самые неприглядные, самые кровавые - раны рваные. А еще раны рубленые - тоже отвратительное зрелище…
Кроме того, мистер Дрейк все еще воевал в Ирландии - с ним-то было бы интересно в любом рейсе, но он в море пока не спешил и команду не набирал. А без него… Хотелось уж вовсе необыкновенного чего-то…
Ну и Кэт… Веселая, неунывающая и крикливая квартирохозяйка нравилась ему все больше и больше. Не хотелось уходить на месяцы вот так, сразу, и долгие месяцы не видеть милого краснощекого лица. И догадываться, что Кэт времени даром не теряет, и нашла себе очередного утешителя. И он…
И на третий день, когда почти все дела были переделаны и был часок перед сном, когда можно посидеть спокойно у камина, глядя на неповторяющиеся узоры пламени, чувствуя, как тяжелеют разогретые жаром веки и лениво перебрасываясь ничего не значащими словами… Когда утихомирились наконец шумные дети, наступило неловкое, напряженное молчание… Кто первый скажет об этом? И в каких словах? Ведь многое зависит от того, с каких слов все начиналось.
Если начнет она - это будет, конечно, надежнее и проще. Но как тогда быть с мужским самоуважением? Если и Сабель сама тебя выбрала и за собою потащила, а теперь вот еще и Кэт. Нет, негоже бывалому моряку отдавать боевую инициативу бабе в руки! Да и чего он боится, в самом-то деле? Обидится и с квартиры погонит? Жалко, баба хорошая и здесь у нее неплохо. Жалко, но - не смертельно. Деньги у него еще водятся, можно другую хату подыскать. (Федор еще не успел уяснить себе, что женщину нельзя обидеть изъявлением чувств, пусть даже самых низменных и грубых. Равнодушием можно, но не наоборот…)
И он рискнул и хрипло, пряча неуверенность, сказал:
- Ну, что, Кэтрин, пошли наверх? Дети вроде уже спят.
- Ого! А ты, оказывается, дерзкий! - без тени укора или неодобрения сказала Кэт. - Вот уж непохоже было. Ну, пошли. Посмотрим, что будет дальше.
Федор из этих слов, а более из интонации, с какою они были произнесены, сделал вывод, что дальнейшая дерзость будет скорее поощряться, чем осуждаться.
Кэт, поднявшись по нескрипучей лестнице, полезла в шкафчик и достала пыльную бутылку доброго испанского вина, оставшуюся от кого-то из прежних постояльцев. Федор погладил ее сзади, пока она шарила в шкафчике. Кэт мурлыкнула что-то неопределенное - и он решил идти вперед и вперед, покуда явно не остановят!
Выпив душистой пахучей жидкости, Федор нисколечко не опьянел - но виду о том не подал, ибо успел сообразить: если что вдруг не так - можно будет потом извиниться. Мол, сама такое коварное вино выставила: вот ни-че-го не помню! Правда, не больно-то это лестно, если просоленный, океанский моряк (не каботажник какой-нибудь!) с пары чарок ничего уж не помнит, - слабак!
…И он загадочно ухмыльнулся. Кэт спросила, чему он радуется - а он вместо ответа промычал: "Да так, ерунда". А самому подумалось: - "Как хорошо, что Англия и Россия не близкие соседи! А то в Польше все знают о якобы каждодневном чудовищном российском пьянстве. Сюда эти слухи и перевранными не доходят - за что слава тебе, Господи! Полячка бы не поверила, небось, что русский от красного вина виноградного может допьяна напиться…" И Федор облапил веселую вдовушку, равно готовый ко всему.
Кэт задохнулась - даже сердце под его ищущей жадной рукой остановилось на миг. Потом задрожала. Потом смущенно усмехнулась и сказала:
- Не обращай внимания. И не воображай чересчур. Просто давно с мужиком не была. Делай свое дело!
Было так хорошо, что Федор и на следующую ночь попытался уговорить Кэт. Но вдовушка непреклонно сказала:
- Нет. Хватит пока. Ты должен восстановить силы. А то протянешь ноги через неделю - чего я тебе вовсе не желаю. Да и себе. А кроме того, я еще не проголодалась в этом смысле по-настоящему.
Два месяца они с Кэт прожили, как говорится, "душа в душу" (Кэт добавляла, подмигивая: "И тело в тело"). А потом Федора отыскал конопатый Бенни Грирсон, старший канонир с хоукинзовского "Сити оф Йорка", и сказал после обычных приветов от общих приятелей и всего прочего:
- Тэд, ты ничем не связан в ближайшие год-два?
- Да пока нет, а что?
- И планов нет?
- Да можно сказать, что тоже нет. Но к. чему ты клонишь?
- Понимаешь, есть одно предложение. Довольно выгодное, но совершенно сумасшедшее…
3
Предложение, сделанное Бенджамену в кабачке кривого Джошуа, что за военными доками в Портсмуте, было действительно того… Бену предложили завербоваться в пираты… Что, скажете: "Эка невидаль! Не девочка же - моряк дальнего плавания этот Грирсон. Дядя взрослый, соображает, что есть что. Дело-то добровольное: хочешь - иди, не хочешь - подожди другого предложения, поинтереснее". Но дело в том, что Бенджамена вербовали не к кому из известных или покуда неизвестных английских капитанов. И не к голландцу либо французу. Даже не к португальцу, итальянцу или там немцу. А к… туркам! А? Каково? "Если тебе у нас понравится - можешь принять ислам, сделать обрезание и остаться навсегда. У нас высоко ценят ренегатов!"
- Я уж хотел окрыситься за "ренегата" - но он мне объяснил, что это вовсе не оскорбление, а официальное наименование для бывших христиан в Турецкой империи.
- Как "мориски" для крещеных мавров в Испанской?
- Да, примерно так. Или даже точно так. А тогда я спросил, какой нации люди преобладают среди ренегатов. Он сказал именно в том порядке, в каком я перечисляю: "Славяне, греки, албанцы, итальянцы, каталонцы". Тут-то я про тебя и вспомнил. Ведь, если я правильно понимаю, русские - тоже славяне?
- Тоже-то тоже, только вот…
- Тэд, давай рискнем? Наш великий капитан воюет с ирландскими мятежниками и нам неизвестны его планы. Хотя, если б он собирался за океан - команды бы знали. Может быть, он вовсе решил более не плавать за океан - он же теперь человек богатый, к чему рисковать своей шкурой? Он теперь может нанять наилучшего капитана. Экипажи распущены. Хоукинзы перестали набирать команды. В Англии скучно. А мы люди не семейные, терять нам - кроме как по полведра крови - нечего. А это дело такое занятное, что потом всю жизнь будет что вспомнить!
- Это-то так. Но переходить в ислам - тут я против. Еще это обрезание. Господь, сотворяя человеков, не дал ничего лишнего…
- Во! И я вербовщику ответил точно так же. А он мне: "Легковесное и непродуманное суждение. Ногти-то вы стрижете, волосы подстригаете - и, наконец, бреетесь. А разве все эти действия не есть покушения на данный вам свыше божественный образ?" И я задумался - как бы похлестче ответить, чтобы поставить на место мусульманина, - но никакого достойного возражения не придумал. Я вовсе не хочу сказать, что таких возражений нет вовсе. Мне они в голову не пришли, но я человек в Священном Писании малосведущий.
А хочешь знать, что меня по-настоящему соблазнило в его предложении? Деньги - тьфу, деньги можно и в Проливе добыть, была бы удача. А без удачи их все равно не будет, хоть ты за край света заберись. Меня вот что привлекло. Шлюхи надоели - а найти порядочную женщину мне, с моей конопатой рожей да вдобавок с неделикатным обхождением, так непросто, что времени на это требуется куда больше, чем у меня бывает между рейсами. Да и сам знаешь, куда уходит время моряка на берегу. Иное дело - в море, вдали от берегов, при ровном ветре и отсутствии неприятеля. Тут времени свободного столько, что впору сказки друг другу рассказывать. Вот, а у этих сарацинов поганых с этим делом куда как проще: деньжат добыл - купил себе жену по вкусу, и никому дела нет до того, ей поглянулась ли моя непригожая морда или нет. Купил - и обязана любить. Не понравилась - прогнал и пошел на базар, новую выбрал. Или хоть три сразу. Тебе-то это пока еще все равно, что турецкий язык. Ты у нас молодой, красивый, говоришь складно, бабы от тебя прямо млеют. Не отпирайся, по твоей хозяйке видно, что у вас с нею круглосуточная дружба. Но какому мужику не хочется испробовать многоженство? Если честно, а?
Да-а, тут было над чем поразмыслить. С одной стороны, плавать по Средиземному морю - дело интересное, другого пути, видимо, нет там побывать. Он краем глаза видел, в Барселоне только… С другой стороны - риск уж больно велик! Никто же толком не знает, какие у них порядки. Вербовщик, понятное дело, обещает всякое и говорит: "Если понравится - можете в дальнейшем принять ислам и хоть насовсем у нас оставаться". А как до места доберешься - может оказаться, что переходить в ислам нужно сразу и независимо от того, нравится тебе это или нет. А уж там поворачивать назад будет поздно. Не зря же никто никогда не видел бывшего турецкого пирата. В турецкие пираты люди уходили, нечасто, но бывало. А вот чтоб вернулся кто из ушедших - что-то не слышно. Почему? Федор решил, что тут может быть или одно, или другое. Или там всех убивают рано или поздно - или же, наоборот, там так хорошо, что возвращаться в христианский мир никто не желает.
Конечно, понятно, почему Бенни Грирсон не хочет идти на такое рисковое дело в одиночку. И мужик он что надо. Но…
Опять же Кэт… Она, конечно, немолодая, но ему с нею уютно. Он бы предпочел пожить с нею еще… Какое-то время.
Так идти к туркам или нет?
Если б можно было знать точно, что сходишь и -коли не понравилось - назад вернешься. Так ведь нет: басурманы эти могут, небось, сгубить невзирая на договоры…
И он вспомнил все, что знал о 1571 годе…