XIII
В то время в Аддис-Абебе находился консул Франции, маркиз де X…, который охотился на крупных хищников и рассказывал о своих подвигах однообразным, поющим голосом, совершенно особенным, сохраняя при этом вид презрительного высокомерия. Поэтому многие подражали ему, считая подобные манеры хорошим тоном. Он небрежно растягивал некоторые, обычно короткие, слоги, и такое странное и нелепое произношение приобретало у него особую значительность, оно как бы утверждало его пренебрежительное отношение ко всему вульгарному. В конце каждой фразы монокль падал, небрежно оброненный и, кувыркнувшись, оказывался на его ладони, в то время как маркиз, запрокинув голову, окидывал слушателей параболическим взглядом, так сказать, поверх предрассудков, вставших стеной между ним и всей остальной чернью.
Маркиза, дама в прошлом обворожительная, которая впрочем, еще не собиралась складывать свое оружие, слушала эти охотничьи рассказы, улыбаясь в душе как женщина, знающая, чем заняться в отсутствие супруга, пока он охотится на оленя. На ее лице появлялось лукавое выражение, когда она поднимала глаза к рогатым охотничьим трофеям, украсившим стены дома.
Злые языки утверждали, что количество этих трофеев равняется количеству ее любовных приключений. Будучи женщиной, уважающей порядок, она держала, таким образом, свою "бухгалтерию" у всех на виду.
Молодой Майяр, в то время секретарь канцелярии, удачно заполнял промежутки между охотами, ибо маркиза обожала его крестьянские манеры, сдобренные грубым цинизмом, которые он усвоил, зная, что это во вкусе стареющих благородных дам.
Уроженец Бургундии, распутник и бонвиван, он, однако, не совершал над своей натурой никакого насилия, и маркиза, утомленная любезностями, пресными шутками и целованием ручек, предпочитала просто руку, если она умеет прямиком направиться к цели.
Грубый реализм выражений Майяра, которым позавидовали бы извозчики, волновал маркизу. К тому же он сопровождал свою речь непристойными жестами, чем приводил супругу консула в неописуемый восторг.
Его очаровательной молодой жене приходилось, точно покорной рабыне, присутствовать при этих отнюдь не светских любовных прелюдиях. Сперва это ее возмущало, потом стало казаться просто неприятным, и наконец она смирилась и тоже начала смеяться, глядя на подобные выходки, словно речь шла о раблезианском остроумии.
Понемногу эта двадцатилетняя женщина стала избавляться от стыдливости и целомудрия и вскоре утратила всякое представление о супружеском долге.
В тесном кругу дипломатической миссии царили распутные нравы; люди отдыхали от строгого этикета официальных приемов. Расслабляясь после них, они предавались разнузданным оргиям, но оправдывали их широтой взглядов…
В варварских, удаленных от цивилизации странах посол Франции является кем-то вроде деспотического правителя: его никто не контролирует, и потому он начинает относиться к толпе своих подданных с презрением, как к черни (примерно так воспринимал народ старый режим накануне 1789 года).
Дипломатическая миссия Франции располагалась – и, вероятно, располагается там до сих пор – в живописной резиденции, которая задумывалась поначалу как сельский дом для увеселительных целей.
Посреди обширного парка, разбитого в девственном лесу, где открывался замечательный вид на луг, стояла группа одноэтажных домиков, утопающих в цветах.
Благодаря их соломенным крышам и форме, вдохновленной туземной архитектурой, они прекрасно вписывались в окружающий ландшафт, не лишая последнего его дикого очарования.
Впрочем, эта "концессия" находилась очень далеко от города. Добраться до нее можно было только на автомобиле или на лошади, что избавляло ее обитателей от многих назойливых посетителей и создавало атмосферу, благоприятную для безделья и пирушек.
Посол занимал наиболее внушительное из этих жилищ, а остальные сотрудники поселились поблизости, в других хижинах, расположенных таким образом, что ни из одной нельзя было увидеть соседние домики. Поэтому возникала иллюзия приятного уединения.
В угодьях разгуливали прирученные газели, и мириады птиц, доверчивых и почти ручных, дополняли декорации этого земного рая. Однако люди, живущие в этом очаровательном месте, праздные и уверенные в завтрашнем дне, не осознавали своего счастья, ибо не замечали простой красоты природы и не чувствовали ее величия. Их умы не были отягощены ничем. Будучи духовно обделенными существами, они вынуждены были "убивать время" за столиком для игры в бридж, подавлять в себе зачатки мысли и все глубже погружаться в безвольное течение жизни, лишенной борьбы. Такова была расплата за чересчур беззаботное существование под прикрытием доходных должностей, которые множились по мере того, как народ все более приходил в упадок.
Армгарт поселили в домике Майяра. Ее нравственная чистота, прямота и благородство, которое она сохраняла в любых обстоятельствах, никогда их никому не навязывая, по крайней мере внешне изменили установившийся в миссии стиль общения.
Жозетта, жена Майяра, с удовольствием вернулась к себе прежней, какой она была до того, как подпала под влияние мужа, и приняла Армгарт с искренней теплотой, как свою старую подругу.
Мадам X…, маркизе, захотелось показать себя с выгодной стороны, но усилия, которые ей пришлось затратить, чтобы скрыть свою подлинную натуру, невольно восстановили ее против женщины, вынудившей ее к этому. Маркиза позавидовала этой немке, и прежде всего ореолу, возникшему вокруг нее благодаря ее доблестному отношению к недостойному супругу. Не сговариваясь между собой, все решили, что надо попытаться разрушить это прекрасное и красивое чувство.
Майяр, человек порочный и склонный ко лжи, быстро отыскал повод для начала штурма.
XIV
В момент моего ареста молодой Майяр находился проездом в Джибути, улаживая там какой-то дипломатический вопрос с губернатором. Речь шла о поставке негусу вагона оружия, которое должно было сойти за партию пищевых консервов. Так исправлялась оплошность, допущенная с восемьюдесятью пулеметами.
Не зная меня в то время и испытывая глубокое презрение к джибутийскому обществу, Майяр не удостоил своим вниманием событие, взбудоражившее весь город. Однако напомнил ему обо мне Марсель Корн, которому я дал поручение взять в моей комнате кожаный портфель с личными письмами. Ничего существенного в них не было, но я не хотел, чтобы письма моего отца или моей жены попали в руки к Оливье.
Вместо того чтобы просто взять этот портфель с собой, Марсель, желая придать своей персоне весу, решил доверить его Майяру, словно он был наполнен компрометирующими документами. Как атташе дипломатической миссии, Майяр был освобожден от всякого таможенного контроля, в то время как Марсель – и этим молодой человек мотивировал свой поступок – подвергся бы обыску, садясь на поезд.
Майяр, любивший поиграть в приключения, охотно согласился помочь в этом деле, находя удовольствие в том, чтобы почувствовать себя в роли заговорщика. Возможно, вначале это был благородный жест и желание оказать мне услугу. Не исключено. Но после того как он пересек границу и избавился от страхов, в его богатом воображении скромная услуга превратилась в опасное сообщничество. По приезде он принялся рассказывать всем, кто готов был его слушать, что спас мне жизнь, лишив правосудие неопровержимых улик в совершенных мной преступлениях… Он убедил Корна в необходимости оставить ему эти документы, которые будут в большей безопасности, находясь в сейфе дипломатической миссии. Ведя себя столь странным образом, Майяр не боялся подмочить собственную репутацию и прикидывался этаким сорвиголовой, готовым поставить под удар свое положение ради спасения незнакомого ему человека. Повстречавшись с моей женой в Харэре, он рассказал обо всем и дал ей понять, что принес в жертву свой профессиональный долг не во имя того, чтобы уберечь меня от гнева общества, а чтобы спасти ее, мою жену, от бесчестья.
Через несколько дней после прибытия в дипломатическую миссию Армгарт вернулась к этому вопросу, может быть, не без подсказки мадам X… и попросила Майяра уточнить, каков характер вывезенных им документов. Он ответил ей с таинственным видом:
– Я не имею права разглашать доверенной мне тайны; досье в настоящее время лежит в сейфе миссии и не выйдет оттуда. Я могу сказать вам лишь то, что если бы они попали к следователю, это означало бы гибель для вашего мужа. Я не знаю, существуют ли против него другие улики, хотя очень опасаюсь, что это так, но, поскольку эти документы не приобщены к делу, еще можно на что-то надеяться… до новых распоряжений.
Тогда в разговор вступила мадам X…:
– Моя бедная Армгарт, как мне жаль вас, тем более что надежда, о которой говорил вам Тайфун (прозвище, данное Майяру за его вспыльчивость), весьма призрачна. Благоразумнее было бы уже сейчас приготовиться к худшему и запастись мужеством, чтобы достойно встретить грядущие испытания…
– Но, дорогая мадам, вы повергаете меня в отчаяние своими мрачными прогнозами, точно дело уже решено. Я знаю Анри, он мог допустить оплошность, даже ошибку, но я никогда не поверю в то, что он способен на подлость.
– Ах, какая прекрасная у вас душа! Она не в состоянии представить, что таит в себе такая сложная натура, как натура Монфрейда… Вашей откровенностью и прямотой пользуется скрытный и циничный человек, который не остановится ни перед чем во имя достижения своей цели…
– Да, Анри занимался контрабандой, но это еще не означает, что он законченный злодей. Я не раз получала подтверждения его честности, его доброты, его преданности…
– Я не собираюсь разрушать чувства, которые внушает вам переполняемое нежностью сердце, сердце любящей и верной жены. Подобные иллюзии для меня священны, впрочем, я и не вправе оценивать вашего супруга с моральной точки зрения. Я оцениваю его лишь с позиции общественного положения, и здесь мне видится весьма печальное будущее, и не только для вас, но прежде всего для ваших детей. Неважно, что их отец станет жертвой несправедливости; если закон его осудит, они все равно будут детьми…
– Ну, говорите, мадам, нанесите мне этот удар… Мое сердце беззащитно… Вы хотели сказать: детьми каторжника, не так ли?.. Ах! Это чудовищно… Я не смогу никогда… Нет, нет, это невозможно… Он – и на каторге!.. Человек, ради которого я пожертвовала всем!..
– Успокойтесь, успокойтесь. Ничто не дает нам пока оснований утверждать, что дело закончится именно этим. Есть еще кассация, и потом надо учитывать и то, что он, возможно, не переживет такого позора… Или, точнее, не станет его дожидаться. Эта мысль может показаться вам жестокой, мое бедное дитя, но она внушена нашей нежностью к вам, и мы желаем ее осуществления только потому, что любим вас.
Майяр, который играл в бридж с маркизом, Жозеттой и Лессене, вторым секретарем, бросил с усмешкой:
– Кстати, я узнал от Жермена, что он попросил снабдить его всем необходимым для этого; вы видите, Монфрейд готовится к худшему.
Армгарт продолжала хранить молчание; она больше не плакала, поглощенная внутренней борьбой, в которой еще оставшаяся любовь ко мне колебалась между эгоизмом и долгом. Мадам X… продолжила:
– К счастью, ваш случай предусмотрен законом, у вас есть способ спасти детей от позора путем развода и перемены фамилии…
Слова маркизы упали в мертвую тишину. Это напоминало порыв холодного ветра из внезапно распахнувшейся в ледяную ночь двери.
Маркиза наблюдала за тем, какое впечатление произвели ее намеки, но Армгарт по-прежнему глядела на нее ничего не видящим взглядом, как сомнамбула. Осмелев, маркиза заговорила опять:
– Подумайте о дочерях, прежде всего о Жизели, которая в скором времени достигнет брачного возраста. Найдет ли она себе мужа, нося такую нелегкую для ее обладателя фамилию?
Армгарт как бы очнулась от сна и провела рукой перед своими глазами, словно прогоняя ужасное видение; и тогда она сказала удивительно спокойным голосом:
– Вы правы, я благодарна вам за то, что вы вернули меня к реальности. Да, если я вовремя подам на развод, ему не придется кончать жизнь самоубийством, а если он все-таки это сделает, то я по крайней мере буду уверена, что он пошел на это не из-за меня. Услышав вынесенный ему несправедливый приговор, он, зная, что нам не грозит бесчестье, сохранит волю к жизни в надежде добиться однажды пересмотра дела…
XV
Армгарт вернулась в Дыре-Дауа, готовая бросить на произвол судьбы человека, который мог увлечь ее на дно бездны. Однако она решила пока выждать. Ее разум все же отказывался разделить мнение общественности.
Как-то ночью она прочла все мои письма, которые я написал во время первого постигшего меня испытания, когда правительство подняло шум вокруг моих поставок оружия, чтобы оправдать себя в глазах англичан. И она поняла, что их не мог написать негодяй.
В минуты душевных потрясений чувства поднимаются откуда-то из глубины души и сразу же трогают сердце другого человека. Подделать их невозможно. Армгарт осознала, что я не изменился, что я всегда оставался тем, кого она любила. Письма, в которых я выражал свою признательность ей за непреклонную веру в меня, напоминали письма умершего человека: кажется, что его душа исходит от написанных уже выцветшими чернилами строчек, от почерка, несущего на себе отпечаток его личности, в каком-то смысле являющегося его лицом. Ей стало стыдно за свое предательство, и она пришла в сильное смятение, будто отвечала на вопросы судьи.
Однако вкрадчивый голос маркизы все время всплывал в ее памяти и не давал ей покоя. Армгарт призвала на помощь материнский долг, чтобы оправдать свое пренебрежение к долгу супруги, но совесть ее осталась глуха к этим лживым отговоркам и, несмотря на все попытки убаюкать себя прекрасными рассуждениями, она продолжала считать себя клятвоотступницей.
Жермен приходил по нескольку раз в день, взяв на себя труд отвлекать ее от печальных мыслей. Он прекрасно понимал, какая борьба происходит в ее душе. Приступая к рассмотрению волновавшего ее вопроса, он воспарял к заоблачным высотам метафизики, постепенно опускался все ниже и заканчивал разговор уже на уровне суждений маркизы, Жермен с необыкновенной ловкостью доказывал, что развод вовсе не является предательством, а, напротив, возвышенной жертвой.
Так, в Дыре-Дауа, благодаря усилиям Марселя Корна, и в Адис-Абебе, стараниями Майяра, стало известно, что моя жена скоро подаст на развод. Эта новость подлила масла в огонь и еще более усугубила недоброжелательство общественности. Люди говорили, что раз такая достойная женщина, которая всегда безоговорочно поддерживала Монфрейда, решила публично отречься от него, значит, у нее есть для этого веские причины.
Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы я еще на какое-то время остался в положении обвиняемого.
XVI
Был март. Следствие уже пять месяцев топталось на месте: улик не хватало, чтобы передать дело в суд присяжных.
Подбить туземцев на лжесвидетельства оказалось не так легко, как это представлялось следователю; никто из них не посмел солгать в моем присутствии, и очень немногие, давшие свидетельские показания не без помощи Оливье, на очной ставке со мной отказались от своих слов. Один из них даже по наивности признался, что получил задаток в размере двадцати пяти рупий. Принужденный повторить уже при мне все то, что сообщил следователю накануне, он сказал:
– Дьявол заставил говорить меня вчера, и я солгал, но я верну двадцать пять рупий…
Как-то утром охранник принес мне телеграмму. В ней говорилось: "Де Монзи согласен на защиту. Он будет следующим пароходом, имея предписание министерства изучить дело. Пунетта".
Через час меня вызвали к прокурору.
Он встретил меня с улыбкой.
– Садитесь, господин де Монфрейд. Я вызвал вас в связи с новым фактом, который, признаюсь, привел меня в замешательство. Вы помните, какого цвета была печать, поставленная на письме для завода "Мерк"?
– Красного… Кажется, я уже имел честь говорить вам об этом?
– Да, это так. Факт состоит в следующем: поскольку министерство юстиции дало разрешение в порядке исключения на передачу дела вашему адвокату, я стал приводить его в порядок и обнаружил конверт, которого раньше не замечал. Я с изумлением нашел в нем вот этот протокол, составленный моим предшественником, временно исполняющим обязанности Ломбарди. Из него следует, что управляющий Аликс сам поставил печать на бланке канцелярии губернатора и что затем он послал его вам.
– Значит, эта деталь была вам неизвестна, господин прокурор?
– Сообразуясь с собственной совестью, я бы никогда не позволил открыть следствие по обвинению в подлоге, зная, что фальсификатор и есть тот самый обвинитель.
– Мсье, вы только что подвели итог всему делу, из-за которого я пять месяцев сижу в камере. Я хотел бы верить в вашу чистосердечность, но я в некотором недоумении, ведь данный документ, как мне кажется, не пронумерован. Я склонен думать, что это было сделано умышленно, чтобы в случае чего его уничтожить. Почему вы так не поступили?
– Мне не позволяла сделать это моя профессиональная совесть.
– И еще опасение, что я, вероятно, знаю о существовании этого документа.
– Нет, это было исключено.
– Вы можете утверждать все, что хотите, но мое замечание на первом допросе, касавшееся необычного цвета печатей, навело вас на эту мысль, и, поскольку я мог узнать об этой детали лишь благодаря болтливости одного из троих поставивших на письме свои подписи, вы испугались возможных свидетельских показаний. Это был бы камень, брошенный в болото…
Оливье был едва живой, и его пальцы, вместо того чтобы постукивать по письменному столу, дрожали от волнения. Он окончательно выдал свое смятение, когда снова начал оправдываться:
– Я прошу простить меня, я не знал, что вы осведомлены о существовании этого протокола. Только моя профессиональная совесть, повторяю вам, вынуждает меня сегодня прекратить расследование, отныне не имеющее под собой никакой почвы.
– Я не сомневаюсь в вашей профессиональной или какой-либо иной честности и надеюсь, что она заставит вас прямо сейчас, в моем присутствии проставить порядковый номер на документе, который столь странным образом ускользнул от вашего внимания.
Оливье был чересчур взволнован, чтобы заметить дерзость моего замечания. Он начисто лишился бахвальства и наглости, которые придавала ему его неограниченная власть над беззащитным подследственным; он напоминал теперь сломавшуюся марионетку, и она вызывала бы жалость, если бы недавнее поведение, подлое, жестокое и злонамеренное, не сделало Оливье раз и навсегда недостойным подобных чувств.
Люди подлые, когда ими овладевает страх, сразу же переходят от вызывающего высокомерия к отталкивающей пошлости. Дрожащие и плачущие, они не внушают ничего, кроме отвращения, и, когда их настигает справедливое возмездие, смерть, обычно придающая умиротворенное выражение самым трагическим маскам страданий, выявляет у них на лице всю отталкивающую уродливость их душ.