На берегу высекали огонь, и небо высекало искры-звезды. Безжизненно повисли на вербе зеленые плети в дрожащей паутине лунных бликов.
Слева от князя сел Волдута – высокий, жизнерадостный человек, которого курчавые волосы делали похожим на юношу, потомственный кмет и лучший мореход. Он отличился в морском сражении 941 года, когда греки применили "живой огонь", выбрасываемый из медных труб, установленных на кораблях. Ладья Волдуты потопила одно такое огненосное судно и сумела благополучно ускользнуть. Море горело, долго еще потом оно носило к берегам павлиньи глаза – масляные пятна.
Справа от князя сел Белобрад. Он смотрел на Святослава любовным, отеческим взглядом.
Дальше по кругу уселись Воик, совсем мальчик, добившийся высокого положения одною своею способностью видеть созвездие Большого ковша задолго до темноты; великаны-витязи Ратмир и Икмор, будто высеченные из камня идолы с поджатыми ногами. Рядом с ними потряхивал волосами князь Синко, одетый, как всегда, щеголевато, с неизменною вещею птицей на груди. Пришел Иван Тиверский, крещенный в Константинополе, носивший, однако, вместе с нательным крестом нитку различных амулетов, начиная от халцедоновой пуговицы, вымытой дождем из кургана, и кончая косточкой вороньего крыла. Вятичские князья глядели угрюмо, ели много и шумно рыгали. Еще два года назад они безраздельно властвовали в своем лесистом крае, где на обрывах Оки столько усохших сосен и ободранных на лыко берез, где прибрежный песок никогда не прогревается и зори встают реденькие, дальние. До тех пор, пока не появилось на Оке войско Святослава, братья единовластно собирали дань, рядили суды над своим бедным промысловым людом, ходили на медведей с рогатинами. Потом пришлось признать киевского князя великим князем всей Русской земли.
В темноте сверкал неугасимыми очами Моргун, служивший некогда в войске византийского императора. При осаде Хандокса на Крите Моргуна взяли пираты. Ему отрезали уши… Моргун бежал, был на пути схвачен, продан в рабство персам, снова бежал. В шаткой долбленке переплыл Хвалисское море, пристал к арабам, идущим в Итиль, погонщиком верблюдов. И жил там до тех пор, пока войско Святослава не осадило город. Говорили, Моргун открыл Святославу городские ворота.
Пришел корявый, с волчьей шкурой на плечах и заткнутыми за нее пучками багульника от блох Сухман. Он сел поодаль на свою дубину и, не обращая ни на кого внимания, стал есть мясо.
Луна взошла высоко, потревожила покой степи. Где-то куст зашевелился, где-то замерцал пахнущий вином чертополох, гулькнула у яра под вербой волна, повалила редкий камыш. С берега потянуло душным запахом – камни отдавали тепло. Огненные чубы факелов метались над турьей головой, обжигали серебряные рога.
– По чьей вине застряли на Шумном? – спросил Святослав.
– Кормчий из новых промахнулся, – отвечал Волдута, – так и не успели сдвинуться, песком завалило… теченьице ого-го!
– Повесить кормчего! – возмутился Икмор. – Вели, князь, повесить сукиного сына.
– Да, да, – поддержали многие, – повесить, чтобы другие глядели в оба! Ведь мы должны обогнать молву.
Святослав, угнув голову в деревянную тарелку, молчал.
Волдута равнодушно отер рукавом засаленный рот:
– Прикажешь, княже, казнить?
Все из почтения умолкли. Яснее проступило грозное рычание Напрези-порога. Только Сухман продолжал дробить кости тяжелыми челюстями.
Князь поднял голову, обвел глазами собравшихся:
– А кто казнит Шумный? Сколько лет борется Днепр с порогами, и волною бьет, и льдинами давит, а не может победить…
Святослав задумался, водяные отсветы поплыли по лицу, и оно от этого как бы смягчилось, утратило всегдашнюю суровость.
– Ладно, отыщем дорожку прямоезжую – знай торгуй! Русь уже не дитя! Нам до зарезу нужны большие пути в Мизии, без них нет могущественного Киева, без них нам не одолеть хитрых ромеев, нам их не одолеть без болгар… "Разделяй и властвуй!" – говорят греки…
Святослав подвинул бронзовую братину, наполнил ее до краев, поднял на широко раскрытой пятерне.
– Вот они и разделяют. Болгары и руссы, дескать, ослабнут в войне и умрут, как бойцы, воткнув друг в друга мечи… Нам нужно сплотиться с мизянами… Дуб не всегда одним стволом растет, но корни у нас одни, а каждая ветвь – племя наше. Велика будет Русь: Новгород – левое плечо, Переяславец – правое, Киев – сердце! Вот это народ! Вот это храбр стоит лицом к Царьгороду! Все одолеет этот храбр! Пройдет через все пороги и войны!
Святослав отхлебнул из братины и передал ее Белобраду, а тот дальше по кругу.
Первым нарушил молчание Волдута.
– Не лишне, княже, помыслить о болотах в устье Дуная. Есть сведения, что Фока отказался от войны, ибо погряз в них со стенобитными орудиями и тяжелыми повозками. Продвижение его не превышало десяти поприщ от восхода до заката.
– У Петра Кроткого до сорока тысяч воинов, немногим больше нашего, – вставил Белобрад, – войско хорошо обучено и все из болгар, без наемников.
– Мы загоним его в болота, – бросил Моргун.
– На что надеешься, Моргун? – одернул Синко. – Твои уши не удержат тебя в трясине…
Святослав ухмыльнулся.
– Верно, не хвались, идучи на рать! Болгары крепки… Они не раз ходили к Царьграду. Хотя бы Симеон, отец Петра. Греки оторвали его от родины, упрятали в монастырь, лишили престола. Пришло время, Симеон сбросил рясу, бежал и потом воевал многие греческие города. При осаде Царя-города его отравили изменники, продавшиеся ромеям… В турьем роге с вином нашли ядовитую змею.
– Олег тоже умер от змеи, – вздохнул Иван Тиверский, – вещий был, а смерти своей не предугадал. Под багряными парусами возвращался с победы, щит пригвоздил к воротам Царьграда, а умер от змеи. На все воля Божья!
Витязь тайком, чтобы не заметил князь, перекрестился.
– Что ж, Иване, – оказал Святослав, принимаясь за еду, – храбрейшие гибнут не от меча. Калокир мне рассказал, что и Никифора Фоку ждет та же участь. Супруга кесаря Феофана – та же змея. Отец ее торговец вином, сама она недавно гремела по столам деревянными кружками и подкрашивала брови нагаром глиняной плошки. Она отравила Романа Второго, его отца, отравит и Никифора…
Глаза Доброгаста слипались. Только что это? Звезда в небе то погаснет, то снова зажжется… Открыл пошире глаза. "Нет, не мерещится. Что же со звездой?.. Да ведь это ветерок дует, качает ветку вербы". И Доброгаст уснул.
Крикнула выпь, вспугнутый перепел затараторил свое "спать пора, спать пора". На берегу все уже спали, воткнув копья в землю, подложив под головы щиты. Стража вышагивала по каменистому пригорку, ссыпала к головам спящих скатанные шуршащие кремни.
Доброгасту снился сон. Явилась Судислава. Она взяла его за руку и ввела в лес… Тихо шумели столетние вязы, ели-громовки, еще какие-то деревья, корявые – корни вместо ветвей. Небо едва просвечивало сквозь густую листву, ничей голос не нарушал тишины, только синица посвистывала… Но вот на небе проступили крупные звезды-горошины.
– Видишь – дубок с дуплом, рыжий мухомор под ним… – зашептала Судислава, сжимая его руку.
Да, у мухомора стоит карлик-горбунок, кланяется низко. В руках у него венок из Опавших листьев, он подает его Доброгасту. Листья розовые, желтые, с зелеными прожилками, красные, как киевский янтарь.
– Мне сто семьдесят два года, – говорит горбунок, – и я обрываю листья в этом Оковском лесу…
Так вот оно счастье Оковского леса, о котором говорила Судислава…
– Здесь невидимый царит Угомон, – сказал горбунок.
– Здесь мы одни… одни на всю жизнь, – сказала Судислава.
Листья вдруг рассыпались, закружились, словно бы их вихрь подхватил, и застонали дубы, разверзли гнилые рты-дупла дряхлые вязы; выворачивая пахнущие землей корни, пустились в пляс вековые косматые сосны. Опутанная седыми клочьями паутины, теряя листву, бесстыдно обнажалась береза. Летели мертвые золотые листья, кружились в диком танце. Исчез горбунок, вместо него стоял витязь, тот, которого Доброгаст встретил в степи.
Сделав усилие, какое, наверное, нужно сделать птице, чтобы взлететь, Доброгаст проснулся. Луна взошла в зенит и была не больше серебряной монеты. Перегретое за день тело покрылось теперь от холода мурашками, в горле горело. Взял деревянный ушат, бросил в него камень и опустил на веревке за борт. Ушат словно бы потянули.
Странное ощущение овладело Доброгастом. Будто, легко подрагивая, ладья медленно разворачивается… тлеющие костры плывут, исчезают во мраке. Доброгаст с трудом вытянул ушат, поднес его ко рту. Колебания участились, настойчивее зажурчало по бортам. Хлестнула по лицу ветка вербы. Страшная догадка подняла Доброгаста на ноги, и в ту же минуту глухой лающий звук донесся из темноты:
– Ав-в-ва-ва!
Заметались по берегу факелы, неведомые, сросшиеся с лошадьми всадники помчались на лагерь. Стрелы осыпали ладью, ударились в борт.
– Князь! – закричал Доброгаст, бросаясь на нос ладьи, – беда, князь, печенеги!
Несколько воинов, спавших подле Святослава, подхватились и, обнажив мечи, с проклятиями попрыгали в воду. Яростно затрещали кусты. Ладью быстро выносило на середину реки.
Святослав вгляделся в темноту. Шум битвы заглушался шумом порога. Освещенные кровавыми пятнами факелов печенеги на берегу скакали во весь конский мах.
– Напрези! Напрези! – кричали они в диком восторге. – Разбей их, Напрези-тас. Илдей-мэн заклинаю!
Коротко, по-волчьи завыл степняк, кто-то тяжело плюхнулся в воду, разбросав золотые брызги.
– Илдей говорит – возьми руссов, Напрези-огул таг.
Святослав прыгнул, спотыкаясь, побежал по скрипучим доскам настила. Над ним тонко, певуче свистнула стрела. Ладья развернулась – бортом находила на камни; положение становилось безвыходным. Князь ухватился за огромное, выточенное из дуба весло.
– Ко мне, отрок, борзее! – крикнул, натуживаясь так, что весло затрещало.
Впопыхах Доброгаст поскользнулся, упал. Святослав ткнул его носком сапога в плечо.
– Ах, чтоб тебя! Борзее, мать честна! Пропади ты пропадом!
Доброгаст встал рядом с князем, чувствуя его налившееся мускулами плечо, вцепился в весло.
– Крути, вались! Не развернемся – конец. Да ты грудью, грудью – не плечом! Упрись ногами!
Медленно выравниваясь, ладья неудержимо понеслась прямо в разверстую пасть порога. Быстро, быстро приближалась эта пасть.
– Чур нас, чур! – шептал Доброгаст побелевшими губами, крепко обнимая весло.
– Выедем, отрок, выедем! – твердил Святослав. Шея его вздулась, пересеклась жилами, в страшном напряжении застыли на веслах руки, глаза вперились в темноту, словно бы старались пронизать мрак.
– Только бы удержать весло… слева за порогом гряда… держи к середине. Выедем!
Пена хлестала через борт, водяные потоки обрушивались на ладью, окатывали с ног до головы; как живая, дрожала мачта. Уже ничего нельзя было понять, где небо, где вода, – все слилось в бушующей хляби. Справа и слева возникали гранитные зубы, скрипела обшивка, судно металось от одной скалы к другой, билось о них, ломало борта.
Трудно стало дышать, вода лезла в рот, ноздри, проникала в уши, на мгновение показалось, что ладья уже под водой и продолжает нестись течением: тускло блеснула луна. Судно на какую-то долю секунды замерло, как зверь, готовящийся к прыжку, и всей своей тяжестью ухнуло вниз, словно упало в пропасть. Непосильная тяжесть навалилась на Доброгаста, оторвала его от весла. Увидел широко открытый рот Святослава, вытаращенные глаза. Что-то больно ткнуло в грудь, Доброгаст качнулся, ухватился за князя, и оба они полетели вниз…
Ругаясь и отплевываясь, князь на четвереньках карабкался на корму, хватался за снасти. Та же невидимая сила стала давить на ноги, выталкивая ладью. Будто в облака вознесла, столько кругом было пухлой белой пены.
Святослав наконец ухватился за мечущееся по корме весло, выпрямился. Доброгаст попытался подняться, но не устоял.
Заскрежетало днище на камнях, ладья остановилась, подалась вперед и тихо поплыла…
– Проклятая Крарийская переправа! – потряс кулаком Святослав. – Ужо придет время, поквитаемся с печенегами, ужо я припомню им эту пляску на порогах!
Он, казалось, не отошел еще от борьбы, был недоволен тем, что так скоро кончилась эта смертельная схватка со стихией. Отирая кровь со лба, грозил кулаком и все бросал во тьму гневные слова, словно хотел и не мог выговориться.
Впереди смутно вырисовывалась мокрая, сырая громада острова Хортицы. Было мрачно и гулко, как в пещере. В отдалении металась седая грива порога, бездушными тенями парили какие-то птицы, слетевшие со священного дуба…
Причалили под черной мокрой скалой. Доброгаст разорвал рубаху на длинные полосы и обматывал ими голову князя.
– Ну, вот… а ты говорил – не выедем, – улыбался князь, – а ведь выехали!.. Проклятые степняки! Какую шутку учинили.
Дико, мертво светилась гранитная скала острова; наполнившаяся до половины водой, ладья тяжело дергалась, как большая рыбина на удилище.
На другой стороне Днепра скакали всадники, истошно кричали. Гарцевал на коне верный витязь Ратмир, вопил:
– Где ты, кня-я-же-е? Отзовись. Неужто забрали тебя ненавистные навьи?..
– Ay! Ay! – подхватило все переполошившееся войско.
– Как нам сирым без тебя, кня-а-же?
Святослав прислушался, сказал Доброгасту:
– Глотка у Ратмира, что медная труба… проглядели степняков… а теперь надсаживаются. Стражу казню!
– Ay! Ay-y-y! – раздавались тысячи голосов из-за реки, замирали эхом далеко-далеко.
– Выплывай, княже Святославе-е! Что тебе там путаться в тине-е!
Веселей начинали плясать по воде золотые рыбы, неслышно стелилась волна.
Святослав потрогал на голове повязку, крепко ли держится, и спустился к воде. Обмыл кровь с лица, напился из пригоршни, совсем не обращая внимания на призывные голоса.
– Ах… крепка днепровская вода… крепче меда…
– Ты бы встал, княже, выплыл из темной пучины; проклятый Илдей разбит… – не уставал взывать Ратмир.
Святослав с досадой швырнул скрученную жгутом мокрую рубаху, закричал зычно:
– Заткнись, ты!.. Живой и крепкий русский князь!
ДУНАЙСКАЯ БИТВА
В устье Дуная русские суда вошли незамеченными. После Хортицы, где принесли жертвы богам, останавливались только у острова Березань, чтобы передохнуть, оснаститься и принять от зажитников необходимые запасы питьевой воды и продовольствия. Добрый десяток крепких насадов – смоляных высокобортных кораблей – пришел из Олешья – из этого упрятанного в камышах, мирного с виду городка на Перебойне, ведавшего, однако, всеми морскими походами и набегами на Корсунскую страну, византийские берега и даже острова Средиземного моря.
На Березань же вернулись послы из Болгарии, привезшие от царя вторичный отказ объединиться с руссами. "Познавшие истинного бога не соединятся с язычниками, как огонь не соединится с водой. Да не взрастут плевелы идолопоклонства на христианской ниве…"
– Мы сделали все, чтобы предотвратить пролитие братской крови. Но коли царя слова не убеждают, убедим мечом, – сказал на это великий князь.
Погрузились, по бортам развесили щиты, что придало ладьям воинственный вид, взбили паруса и поплыли дальше. Раздвинулись родные берега, легко пенясь волной, зарокотало Русское море. Со всех сторон глянула просвечиваемая солнцем зеленая пучина… Плыли подальше от берегов, так как вблизи Селины болгары держали морскую стражу. На десятый день вошли наконец в северный рукав обширной дельты Дуная. Но беспрепятственно высадиться не удалось, – пока, преодолевая течение, миновали дельту, царь Петр Кроткий загородил правобережье своим сорокатысячным войском.
Караван русских судов, держась середины реки, медленно поднимался вверх. Болгарские полки, еще не отдышавшиеся от неожиданного и продолжительного марша, сбиваясь, путая ряды, следовали по берегу и то громко бранились, то умолкали, следя за продвижением противника.
Угнув голову так, чтобы тень от козырька шелома падала на глаза, Святослав высматривал место для высадки. Берег низкий, заливной, густо поросший камышом и красноталом, тянулся угнетающе однообразно. Только в полуверсте от него маячили курганы древнего могильника, словно высокие киевские шапки зеленого бархата. За ними на возвышенности в жирной зелени виноградников белел городок с христианским храмом – маленькой, приземистой церквушкой. Городок окружал деревянный частокол – будто пояс сползал с округлого купеческого живота. Пылилась прямая дорога на Переяславец.
– Не пора ли, князь? – нетерпеливо повернулся Волдута. – Ужо высадимся, не дадим им опомниться.
– Повременим… осока! Запутаемся в ней, – отвечал Святослав, не отрывая взгляда от берега, – поднимемся выше. Гляди, вон там будто бы голо… песок!
Он положил руку на плечо Волдуты:
– Передай воеводе Волку: когда войско начнет высаживаться, ему со всей тысячей повернуть ладьи и спуститься до тех камышей, где вербы, видишь? Пусть пройдет сквозь камыши, выходит на дорогу и ударит болгарам в спину. Пусть стремительно пройдет, как камень сквозь мошкару.
Святослав помолчал, наблюдая за тем, как разводятся неприятельские полки, снял шлем, отер рукою пот со лба.
– Передать по ладьям: постепенно приближаться к берегу до одного перестрела. Хода не сбавлять. По моему знаку подтянуться – нос к корме… левые борты гребут! Разворот! Правые подхватывают… и во весь дух… Это будет начало. Второй бросок потруднее. Надо смять передних болгар и вскочить на яр. Первому ряду высаживаться с ладей, подняв топоры и укрываясь щитами! Всем задним взять копья наперевес. Назад ни шагу. Лучше повиснуть на копье, чем утонуть в Дунае. Не будут русалки забавляться трупами воев… Дружина нацелится на царский стяг – видишь зеленое полотнище… ударит в него, выйдет на дорогу и соединится с воеводой Волком.
По беспомощно повисшим парусам прокатывался слабый ветерок; лениво взмахивали, ослепительно сверкая на солнце, ряды измочаленных весел, кричали белогрудые чайки.
Сосед Доброгаста, широколицый, веснушчатый, даже в зеленых глазах рыжинки, откинулся с веслом:
– Чего-то робеет князь… медлит… такое дело затеяно, а он медлит.
– Болгар-то побольше. Гляди, как мордуются, – добавил второй отрок, худой, высокий, с тараканьими усами на детском лице, – побьют нас камнями, как лягушек.
– Будет вам! Чего раскаркались! – остановил их сивоусый Идар.
– Берег топкий… завязнем!