Стоя с открытым ртом подле очередной бочки, он краем глаза заприметил другого зеваку – хорватского железнодорожника, ловившего соседнюю струю. В течение нескольких секунд они дружески перемигивались, но скоро жизнь разлучила их, не дав перемолвиться и словечком. Сэр Оскар со своими разноцветными бесенятами кушал мороженое, рядом с их кафе было место традиционной барабанобитвы. Сэр Оскар изо всех сил помнил, что он британец, и чем громче грохотала натянутая кожа, тем невозмутимее становилась его физиономия. Быстро вокруг английского стола собралась плотная говорливая толпа. На бледных от напряжения любителей мороженого указывало несколько десятков злорадных пальцев. Пальцы эти вытягивались так далеко, словно желали вытащить вишенку из вазочки посланника. Не во врожденном хамстве местных жителей тут было дело, а в желто-бело-синей гирлянде, висевшей над головами троицы тихих сладкоежек.
Барабанные волны сотрясали ее. Еще удар, еще! Ну, вот! А-а-я! Летит! Толстый цветочный жгут лопнул и осыпал сэра Оскара и его детишек двадцатью фунтами мертвых цветов.
Дальше впечатления Ивана Андреевича сделались рваными, возникли протяженности пустого серого времени, где он функционировал как объект, не будучи ни в малой степени субъектом. Ободрал сухие виноградные волосы с безмолвной стены. Видел лицо усатой женщины в медленно восстанавливающемся зеркале воды. Что за вода? Фонтан? Пруд? Бассейн? Сначала она принесла облегчение, а потом улыбнулась улыбкой Анаконды. "Здравствуйте, мадмуазель Дижон", – пробормотал он на всякий случай и вновь забылся.
В гостиницу привел его запах бензина, сочившийся из внутреннего двора, сделавшегося стойлом автомобилей. Вечерело, началось вторжение предгорного тумана в лабиринт праздника. Биение барабанов сделалось мягче, и соответственно утихали сердца. В небесах завелись первые звезды, захотелось плакать и о многом-многом кому-нибудь поведать. Почему же она ему не встретилась?! Ведь она участвовала в празднике. Он бы почувствовал ее отсутствие.
Аккуратно держась руками за ступени, поднялся на второй этаж. Вечно торопливая горничная, летевшая сверху со стопкой белья на вытянутых руках, выдавила своим каблуком лужицу боли из мизинца четвероногого господина. Запричитала от ужаса и неожиданности. Понимая, что она ему особо обязана и не сможет отказать, Иван Андреевич схватил ее за низ фартука и проникновенно спросил:
– Где мадам?
О, она где-то здесь, в этом проклятом отеле, в этом оживленном аду. По всем лестницам стучат копыта прислуги. В разных концах и этажах пьяного муравейника раздается пение. Оно отражалось в пьяном слухе Ивана Андреевича, как в кривом акустическом зеркале, и мучило воображение призраками того, чего нет. Скорей всего мадам прячется в тех местах, где поселились Маньяки. Иван Андреевич выбрал позывные музыкального урода, говорящего по-итальянски, и, скорчившись, прислушался. Кажется, там! Бодро зашагал в выбранном направлении, но, прибыв, по его расчетам, на место, обнаружил, что не слышит итальянских стонов. "Голубая канарейка", порхавшая в волнах сдобной страсти, издохла. Где-то за спиной возникает "Не забывай Неаполь и вернись в него". Иван Андреевич колченого помчался на новый зов. О ма-дам, ма-дам, ма-дам, – рушась в бездну и одновременно считая ступени, бормотал он. Неаполь померк, не подпустив к себе, блудливый дебил-бельканто бродил уже повсюду и блеял где заблагорассудится. А может, все наоборот, холодея, подумал Иван Андреевич. Может быть, этот итальянец бессовестно развлекает неподвижно сидящую (или лежащую) мадам Еву (не станет же такая женщина носиться вверх-вниз по лестницам за голосистым недоноском). А он, безумно влюбленный и пьяный секретарь, каждый раз промахивается. Слух, обманщик-слух! Нельзя доверять ни слухам, ни слуху. Нельзя было доверяться тому, что не абсолютно. Надо доверяться зрению.
Если мадам Ева здесь, то в одной из комнат он ее обязательно обнаружит. Надо просто открывать все двери подряд.
Много повидал всякого молодой секретарь во время этого похода. Тайные свидания и таинственные сцены. Не только насмотрелся всякого, но и кое-чего наслушался, особенно когда открывал двери, занятые посторонними компаниями, где тоже отнюдь не в фанты играли. Пришлось и потолкаться в основном с сэром Оскаром, он тоже бродил по коридорам разврата с тяжелым сердцем и еще более тяжелыми ногами. Шатающийся юноша обязательно, даже при искреннем желании уклониться от встречи, врезался в страдающую тушу. Причем туша всякий раз тушевалась и бормотала извинения.
Британец, как и Иван Андреевич, разыскивал кого-то жизненно ему необходимого. После пятого примерно столкновения на встречных курсах, представители двух самых больших в мире империй объединились и теперь вскрывали каждую дверь с двойным правом. Навстречу попался Луиджи Маньяки с емкостью мутного алкоголя. Они столкнулись, стеклянная емкость полетела на пол и лопнула. Огромная лужа жадно расползлась по ковру. Итальянец онемел, несмотря на то, что до этого молчал. Иван Андреевич не стал выводить его из этого состояния и поспешил к замеченной поблизости двери. Ее он, кажется, не открывал. Мадам там!!!
Он открыл дверь и увидел, что комната пуста и что это именно его комната.
И силы оставили его.
Что-то мешало Ивану Андреевичу стать самим собой. Что-то близлежащее и вместе с тем невидимое. Какая, в общем-то, в этой жизни царит теснота! – подумал Иван Андреевич свесившейся с кровати головой. Он решил, что находящийся неподалеку пол предоставит ему больший простор для самоощущения. Щадящим образом он сгрузил себя с кровати, получив возможность расправить свои члены и овладеть ими. Настолько, что стал подниматься. Встав на ватные колени, он с медленно нарастающим удивлением обнаружил, что метал лиловые молнии неудовольствия не в кого-нибудь, а в свою возлюбленную. В медовую мадам. Оказывается, его Ева провела ночь (или по крайности утро) в одной с ним кровати. Или это снится? Да нет, – досадливо отмахнулся от этого жалкого объяснения, – ничего не снится. Она здесь, и, судя по тому, насколько погружена в сон, – давно. Полная сдобная длань покрывает лицо.
Иван Андреевич начал ощупывать себя в попытках определить, что было меж ними во время его беспамятства и было ли вообще. Турецкие штаны вместо информации несли тарабарщину, разочаровала и жилетка, грязная, липкая, немая. О, если бы на нем в эту ночь были родные панталоны! Там каждая пуговица – сказитель. Да, мы забыли сообщить важную подробность: мадам была обнажена. Иван Андреевич не отрывал взгляда от пятерки ярко-красных ногтей, выложенных на страже былинного лона. Живое воплощение спящей Венеры. От картинной знаменитости мадам отличалась только цветом ногтей. Ногтями этими, всею кровавой десяткою, мадам порой записывала на спине секретаря свои впечатления при опробывании экзотической мебели.
– Ну что же вы? – сказала лежащая чужим спросонья голосом.
– Что?! – потрясенно вскрикнул секретарь.
– Я жду уже около трех часов. Ведь вы искали меня?
– Искал, искал! Конечно, искал! Значительно дольше трех часов. Всю ночь. С самого начала этой мучительной поездки, нет, с того дурацкого душа. Даже раньше – с французской кровати. С того момента, как продырявил этого наглеца Алекса, с той встречи в мебельном балагане! С той минуты, что я появился в Ильве. С той минуты, что я появился на свет!
Конечно, Иван Андреевич был не способен произнести эту хоть и страстную, но подозрительно стройную речь; он издал несколько рыдающих хрипов. Но не поднялся с колен.
Над ним прозвучал властный уверенный голос:
– Я давно заметила, что вы меня любите.
– Да, да, да! – И он тут же попытался объяснить, как и насколько. Речь эта была сколь длинная, столь и сбивчивая. Текли слезы непрошеные и очень медленные. Иван Андреевич заверял каждую страницу любовного бреда потными печатями, что наносились лбом на подушку, на остывшее покрывало, на подставку для ног, на прикроватный коврик.
Иван Андреевич объяснял, что влюбился сразу, только не сразу это понял, ибо, входя в рай, не обращаешь внимания на то, что ворота распахнуты. До конца дней, до последних всхлипов своего никчемного существования он будет возвращаться на простор этого бескрайнего месяца, ибо истинная жизнь его вся там. Она закончилась, прошла и поэтому неуязвима. Там вечно умирает сорванная любимыми пальцами былинка, там навсегда дрожат пружины в жадных до человеческого тела кроватях, там полупрозрачные фигуры комических дипломатов пасутся на тускло отсвечивающих паркетах, а бело-розовые облака окончательно остались в пределах застланного восторженными слезами взгляда.
"Да, я вас люблю – вы слышите, до какой степени небезмолвно, но тем не менее безнадежно!"
Лишь малая часть сказанных слов приведена здесь, малая и внятная. Страстные и бессвязные пассажи кишат по краям слепящего признания.
Светская львица не прерывала говоруна и слушала с подчеркнутым вниманием, даже сочувствием.
Нет речи, которую нельзя было бы закончить, настал момент, когда с таким трудом воздвигнутое здание словесного замка Иван Андреевич не мог уже поддерживать силою иссякающего дыхания. Сооружение начало рушиться, все смешалось – доказательства и слезы, аргументы и рыдания.
– Я весьма удивлена речью вашей, мой юный и безумный друг. Глубочайшее есть у меня подозрение, что весь месяц, коему был посвящен вдохновенный ваш рассказ, вы делили особняк на Великокняжеской не со мной, а с какою-то другой женщиной.
Впервые за все время разговора Иван Андреевич поглядел в лицо лежащей и остолбенел. А она продолжала. Тон ее был весел и почему-то угрожающ:
– Различия между мною и воображенным вами фантомом микроскопичны, но уж больно многочисленны. Не буду останавливаться на каждом. Вот несколько вопиющих примеров, взятых наугад из вашей сумбурной речи. Письмо к швейцарскому бургомистру.
Иван Андреевич продолжал представлять собою коленопреклоненную статую.
– Вы отчего-то утверждаете, что тогда, то есть во время написания оного послания, лилась из замаскированного патефона музыка композитора с длинной русской фамильей Римский-Корсаков, однако же я отлично помню, что установила пластинку другого автора, а именно Масснэ.
"Хорошо, что не Массена", – пролетела сквозь пустую голову секретаря абсолютно праздная мысль.
– А измышления по поводу моего туалета на бале? Неужели вы думаете, что я могла явиться на дипломатический прием в тунике и пеплосе – в костюме, отдающем низкопробным балаганом? Еще эту дуру Розамунду я могу себе представить зашедшей в такие гардеробные дебри в погоне за модою, но чтобы я! А самое подозрительное – яблоко. Позвольте вам заметить, я яблок не ем. И другим не предлагаю. Мой любимый фрукт – персик. Персик, персик и только персик. Справьтесь у кого угодно, что предпочитает на десерт мадмуазель Дижон, и вам ответят – персик.
– Что вы здесь делаете, мадмуазель, и в таком виде? Что вы здесь делаете, мадмуазель Дижон?!
– Меня зовут Меропа.
– Очень неприятно.
Тень надменного неудовольствия появилась в лице мадмуазель.
– Что вы имеете в виду? Я здесь нахожусь по вашему настоятельному приглашению и в подобное состояние привела себя, следуя вашим советам.
– Да-а? – Иван Андреевич не верил ей, но знал, что мог бы такое сделать.
– Вы с первого дня поездки начали оказывать мне несомненные знаки внимания…
Иван Андреевич мстительно вцепился в щеку, которая шарила по девичьей шнуровке на альпийской лужайке.
– Если вы заметили, я спокойно, с юмором даже снесла ваше признание в том, что вы сохраняете светлые воспоминания о месяце, проведенном в объятиях моей сестры…
– Чьей сестры?
Мадмуазель криво усмехнулась.
– Сестрица меня предупреждала, что вы не вполне вменяемы, но не настолько же! Моя сестрица, моя! Европа!
Пальцы Ивана Андреевича со щек поднялись к вискам.
– Может быть, я и в самом деле слегка не в себе, но, право же, я не знаю никакой Европы, кроме Европы.
Скрипя кроватью, мадмуазель стала подбираться к Ивану Андреевичу, ведя при этом разъяснительную работу.
– Европа – полное имя моей сестры, Ева – домашнее, так ее зовут близкие люди. Я Меропа, она Европа.
– Какие созвучные имена, – сказал Иван Андреевич, отползая по прикроватному коврику.
– Между нами вообще очень много общего. Куда же вы, господин секретарь?
– Я не ваш секретарь, я служу только мадам Еве. Европе.
Крупная голая старая дева замерла на краю кровати, постепенно пропитываясь обидой. Несколько крупных бледно-розовых пятен возникло на разных частях тела, которое без помощи сознания вспомнило о стыде.
– После всего вы… – Она не договорила, резко откатилась по покрывалу и пала с кровати с противоположной стороны.
Иван Андреевич остался лежать на боку, прижавшись спиной к стене. Безуспешно пытаясь разобраться в происходящем. Он не видел страшную гостью и не знал, чем она занимается по ту сторону ложа. Может быть, вынимает мстительный кинжал. Но где сейчас мадам? Где Ева? Где Европа? Какое странное имя! Почему наглая сестрица так уверена в себе? Мадмуазель закончила туалет и, обойдя кровать, появилась над лежащим.
– Это… – растерянно начал он, но не смог продолжить.
– Да, это я, – чему вы удивляетесь? Вы видите меня в подобном наряде уже второй раз.
Мадмуазель была в черном вечернем платье, грудь ее скрывалась под фальшивым бриллиантовым панцирем, на голове – это поражало сильнее всего – высилась мощная сложная прическа. Утыканная перьями.
– Это парик? – жалобно поинтересовался секретарь.
– Это парик. Не правда ли, в таком облачении я довольно сильно похожа на свою сестру.
– Удивительно.
Мадмуазель вдруг разъярилась.
– Ничего удивительного, ведь мы близнецы, сестры-близняшки.
– Этого не может быть.
– Что же так? Уверяю вас, у нас все одинаковое: и размер бюста, и объем бедер, и цвет глаз, и походка.
Только профессии разные. Она пошла в актрисы и проститутки, а я в стенографистки и переводчицы.
– Мадам Ева прекрасна, а вы…
– А я?! – заревела Меропа.
– Отвратительны.
Мадмуазель все же не ожидала столь прямого ответа, ее передернуло, она осклабилась.
– Зачем же вы оказывали мне знаки внимания?!
– Это было недоразумение, дурацкое недоразумение. Всего один раз.
– Один раз?! А все те взгляды, намеки, пикировки?! Вами было сделано достаточно, чтобы я приняла ваши намерения достаточно всерьез. Глубокое женское сердце воспламеняется от самой ничтожной искры.
– Я люблю мадам Еву, и других женщин для меня нет. И девушек.
– Это я уже поняла. Ну, так вот что я вам скажу, ничтожество в панталонах. Ваша возлюбленная бросила вас, но не так, как женщина бросает возлюбленного, а как кухарка бросает грязную отслужившую тряпку. В помойное ведро. Она до такой степени дорожит вашей любовью, что разрешила мне попользоваться вами, если у меня будет такое желание. Со смехом разрешила, "чтоб добро не пропадало", – вот ее слова! Все равно вас потом отдадут Розамунде.
– Что значит отдадут? Это неправда.
– Не-ет, правда. Истинная правда, полная и окончательная.
– Я пойду сейчас к ней, пусть она сама это скажет.
Мадмуазель усмехнулась как можно более оскорбительно.
– Мадам Ева, надо думать, в этот момент подъезжает к Ильву. А может быть, уже беседует с князем. А за вами я сейчас пришлю господина Сусального, чтобы арестовать и препроводить в Стардвор, в распоряжение этой хромой дуры. Она требовала вашу голову – и она ее получит.
– Какую голову, я свободный человек!
– А дуэль? Вы уже забыли?
Иван Андреевич потерянно покачал головой.
– Я вам не верю.
– Это ваше право, но будет по-моему.
– Я люблю мадам Еву, я объяснюсь с ней. Тут какая-то злонамеренная путаница. То, что вы говорите, чудовищно.
Мадмуазель снова усмехнулась и молча вышла. Иван Андреевич обессиленно закрыл глаза и услышал омерзительные детские голоса:
– А-а, вот мы вас и нашли! – Это были Дюйм и Амад. – Нам сейчас уезжать.
– Зачем же вы меня искали?
– Мы же говорим, нам сейчас уезжать, и мы хотели бы получить должок.
И они, по-детски радуясь, в четыре руки начали лепить в лоб лежащему выигранные во дворе дворца щелбаны. Время от времени засовывая отбитые пальцы в рот, чтобы остудить.
Лишь появление начальника полиции спугнуло их. Господин Сусальный явился не один, за его спиной стояли двое полицейских. Крупные, мрачные, но добропорядочного образа дядьки, поросшие одинаковыми соломенными усами. По приказу начальника они взяли Ивана Андреевича за предплечья, резко подняли и повлекли вон из комнаты. Секретарь не сопротивлялся. Через черный ход его вывели к черной карете и молча впихнули внутрь. Проделав в полнейшем молчании короткое путешествие по кривым улочкам Тёрна, они вознеслись все вместе на третий этаж какого-то дома. Там в скупо обставленной, пропахшей дешевым табаком комнате уже находился начальник полиции. Он стоял у зашторенного окна немного сгорбившись, папироса в зубах, печаль в глазах.
Полицейские вышли, усадив пленника на стул.
– Вот, – господин Сусальный показал свернутый в трубочку лист бумаги с висячей печатью, – это приказ о вашем аресте.
Иван Андреевич вопросительно сглотнул слюну.
Полицейский вздохнул.
– Дуэль. В нашем государстве дуэли запрещены. Строжайше. Приказ старый, подписан в тот же самый день. Вы оставались недоступны властям, ибо проживали во дворце мадам Евы. А мадам занимает особое положение не только в Ильванском княжестве, но и во всей европейской политике. Вы, наверное, заметили?
Иван Андреевич не до конца понял, что имеется в виду, но почувствовал, что в этом месте надо кивнуть, и кивнул.
Иван Сусальный опять вздохнул.
– Я ее не люблю, а вы любите, поэтому нам трудно будет понять друг друга.
Пшеничные усы висели самым пессимистическим образом, в глазах – смертный свет неверия в свои силы и в нужность того, что он будет сейчас делать.
– Мадам Ева, требующая, чтобы ее именовали Европой, имеющая в арсенале еще не менее дюжины маскировочных имен, – известнейшая на континенте авантюристка. Она состоит или состояла в тесных, а иногда и интимных отношениях со многими знатными, богатейшими и даже коронованными особами. В известном смысле вы можете считать себя польщенным.
Иван Андреевич стал считать.
– К ее помощи прибегают для исполнения поручений самого щекотливого и тайного характера. Иногда через нее вершится даже высокая политика. Самая высокая. Много весьма любопытного и крайне отвратительного рассказывают о ее давнишних отношениях с самим Францем-Иосифом. Это сейчас все его силы уходят на ношение бакенбардов, а еще каких-нибудь тридцать лет назад он был мужчина хоть куда. Когда-то весьма давно он отбил мадам у небезызвестного графа Консела. Да, да, молодой человек. Граф тогда отнюдь не был такой развалиной, как ныне. Он подобрал юную Еву в каком-то заштатном варьете, дал артистическое образование, истратил на нее уйму денег. У нее были попутные увлечения, но всегда она возвращалась к графу. Думаю, он специально запускал ее в постели таких людей, как австрийский император, чтобы через нее влиять на дела. При этом искренне ее любя. Вот такие случаются психологические выверты в сфере большой политики. Создание переросло создателя; разорив графа, Ева скрылась под крылом Вильгельма, тогда еще наследника престола. И этого он ей простить не смог, возненавидел люто.
Иван Андреевич тупо смотрел перед собой.