– Увиденный вами эпизод не единственный на этой пленке. На ней зафиксировано и то, как мадам Европа соединяется с болгарином. Со своим идиотом-садовником. Понимаете, о чем я говорю? Она делала это как раз в разгар вашего с нею "медового месяца". С садовником. Не после того, как вы поссорились, а во время романа. Какая неуемность! Вы считали этого болгарского мужика чем-то вроде домашнего животного…
– Хватит! – прохрипел Иван Андреевич.
– Прикажите включить машину, мои слова можно подтвердить документально.
– Не надо. – Иван Андреевич прижал ладони к вискам.
Оружейник продолжал говорить:
– Кстати, история с садовником имеет неприятное завершение. У нас есть сведения, что император ознакомился с фильмой.
– Погодите.
– И вместо того, чтобы расправиться с мадам, как мы очень рассчитывали, он велел наказать садовника. Не более и не менее, как кастрировать.
– Что же в этой ситуации ждет эрцгерцога? – поинтересовался тихо киномеханик и испуганно замолчал. Пан Мусил продолжал обращаться к Ивану Андреевичу:
– Теперь вы понимаете, юноша, что…
Юноша поднял на него безумный взгляд.
– Я понимаю только одно, что я люблю мадам Еву.
– Вас не волнует тот факт, что вас могут приравнять к садовнику?
– Вы говорите непонятно.
Пан Мусил снова вытер под подбородком. Лицо его сделалось страшным.
– Сейчас вы меня поймете. Вы цепляетесь за этот свой эфемерный месяц любви как за воспоминание о потерянном рае. Эпизод с садовником вам кажется всего лишь недоразумением. Гадким, но всего лишь случаем. Так я вам сейчас докажу, что никакбго эдема, июньского эдема не было. С самого первого дня, с самого первого часа эта чудовищная женщина просто использовала вас. Как? Вам ведь известно, что мадам актриса. Так вот, сюда, в Ильв, она приехала не только для торговли французскими пушками, но и для съемок некой фильмы. Весьма и весьма скандальной. Самой скандальной из всех до сих пор существовавших. Не догадываетесь, какой именно?!
– Не догадываюсь, – с трудом ответил Иван Андреевич. Он чувствовал, что ему лучше не знать того, что он сейчас узнает.
– Вспомните, разве не заставляли вас напяливать на себя бутафорские костюмы и заниматься любовью всякий раз на мебели иного стиля, всякий раз в новом интерьере? Вы небось думали, что это просто оригинальное и невинное извращение, ничего более. Причем шло дело каждый раз под довольно громкую музыку. Вам это казалось тоже немного странным, верно? Так вот, это были съемки, мой юный, слепо влюбленный друг. Съемки. Господин Делес – кинопорнограф, главный изготовитель отвратных лент по всей Европе. Трансильванский дворец в Ильве – идеальное место для подобной работы. Интерьеры, колоссальные запасы старья, нужно было привезти всего лишь дюжину-другую кроватей. Фирма "Шнейдер и Крез" обязалась финансировать эту затею в обмен на услуги в торговле своим оружием. Вас использовали, как дешевую постельную скотину. Над вами надругались так, как только можно надругаться. Кроме того, вы в смертельной опасности: если император увидит вас в одном голом кадре с мадам… Вас найдут, как Аспаруха, кастрированным среди роз. Или берез. Как вам будет угодно.
– Он погиб только потому… – Иван Андреевич обессиленно, по инерции продолжал защищать разгромленную позицию. – Его Величество увидел в действиях садовника то же, что я в действиях эрцгерцога, – насилие. И болгарин, и Его Высочество грубо принудили мадам… принудили, принудили… и тогда Его Величество…
– Убейте ее, молодой человек из России, – раздался за спинами собравшихся глухой невеселый голос. Все обернулись. У дверей стоял князь Петр в надетом на голое тело золотошитом мундире и с пузырем льда, приложенным к желчному пузырю.
– Убейте ее. Это надо сделать, и у вас нет другого выхода. Вы спасете меня, хотя на меня вам, наверное, наплевать. Вы спасете союзный вашему отечеству народ, ибо этот контракт – смертный приговор княжеству. Вы спросите – почему я? Во-первых, вы уязвлены этой тварью бесконечно сильнее, чем кто-либо другой. Во-вторых, вы – в отличие от прочих – лицо абсолютно частное. Вам легче будет скрыться после того, как вы совершите мщение. Сделайте это. Княгиня тоже просит вас об этом.
– Но моя голова…
Князь страдальчески поморщился.
– Это недоразумение. Имелся в виду ваш мозг, то есть… ну, вы понимаете, княгиня хотела побеседовать с вами на славянские темы. В переносном смысле голова, в переносном! Убейте. Поверьте, жизнь моя сделалась несносна и непереносима.
В руку Ивана Андреевича само собою переползло из волосатых лап пана Мусила шестиствольное чудо имперской оружейной промышленности.
– Это нужно сделать немедленно, – опять взял дело в свои руки торговец. – Мадам сейчас почивает. Слуги или подкуплены, или арестованы. Вас никто не остановит. О будущем не беспокойтесь, вы не только останетесь живы, но и сделаетесь обеспеченным человеком.
Иван Андреевич начал подчиняться командному голосу, встал, волоча по воздуху тяжелый пистолет, направился к двери. Князь Петр уступил ему дорогу. Во дворе (прокуренный киноподвал находился, оказывается, в княжеской резиденции в Стардворе) Иван Андреевич увидел автомобиль, за рулем сидел тенор.
Откуда-то с первого этажа донесся медный лепет невидимых часов. Они жаловались на то, что заняты заведомо бессмысленным трудом.
Все находящиеся в комнате посмотрели на массивный ящик красного, но некрасивого дерева с тусклым висячим маятником внутри. Кабинетный хронометр был мертв. Воистину, время остановилось в правительственной келье.
Пан Мусил нехорошо переглянулся с графом Конселом, сэр Оскар сделал трагические глаза Луиджи Маньяки, а потом все вместе обратили взоры на князя.
– Чаму ён нейдзе? – громко сказала княгиня. Подражая эрцгерцогу Фердинанду, она (втайне, конечно) стремилась сделаться покровительницей, а может, и повелительницей балканских славян. Для того чтобы постичь душу народа, надо изучить его язык. Поскольку народов славянских было много, она принялась учить сразу все языки, ни секунды не сомневаясь, что добьется успеха на всех фронтах. Немка, что и говорить.
Князь Петр считал, правда, что под видом всех этих волосатых второкурсников Загребского университета к ней шляются все новые и новые любовники. Как ни странно, в данном случае он был неправ. Княгиня строго разделяла слово и тело. К своей будущей политической роли она относилась очень серьезно. Не менее серьезно, чем эрцгерцог к своей. Он хочет из двуединой монархии сделать триединую, германо-венгеро-славянское государство. Прекрасно, она будет ему в этом помогать. Фердинанд станет в этом деле заведовать кнутом, она пряником. Если же его убьют, она готова была взять на себя и его долю исторического дела. Влияние Ильва будет расти, он станет балканским Пьемонтом. Если, конечно, пристрелят эту кошмарную развратную тварь. Которую ненавидит даже собственная сестра.
Правда, тоже кошмарная.
Неужели сегодня?
Почему же так долго?! От дворца до дворца сто секунд езды на машине.
Но вот наконец шаги в приемной.
Княгиня встает несколько неровно, несмотря на бесчисленные тренировки. Князь отнимает от левого соска ледяную подушку. Присутствующие, как им и положено, замирают.
Дверь, обе высоченные створки, нараспашку! В окружении лакеев и гвардейцев стоит окровавленный тенор. Что-то он сейчас пропоет.
– Ну что же вы, молчать не сметь! – мучительно взывает князь. – Она мертва?!
Окровавленная голова поворачивается отрицательно и медленно, чтобы не расплескать то, что еще осталось внутри.
Немая, но очень шумная сцена. Скрипит паркет, стучат каблуки, вспышки кашля повсюду. Руки жестикулируют, хватаются за голову, за горло.
Наконец подробности: этот, казалось, затравленный открывшейся правдою секретарь шарахнул тенора рукоятью пистолета по голове, выкинул из машины и удрал на огромной скорости. К западным воротам.
Князь с истерическим стоном с размаху нанес удар ледяным астероидом по албанскому побережью и отломил итальянский каблук. Смятение в кабинете. Некому даже выставить вон любопытных слуг. Очень чувствуется отсутствие трезвого человека, такого, как начальник полиции.
Невнимательный обмен невнятными мнениями. Кто-то говорит, что отчасти готов к такому повороту события. Слишком легко этот юноша согласился на убийство любимой (хотя и отвратной). Порой судьба неповоротлива, а порой… Что же теперь?
За неимением вооруженных властью деятелей за дело взялся оружейник. Пан Мусил прикрикнул на лакеев, и дверь затворилась. Он же велел дежурному офицеру организовать погоню. Телеграфировать в Зборов, Чаплич и другие крупные села на Чишском тракте, чтобы немедленно и всенепременно задержали одинокого автомобилиста.
– Живьем, обязательно живьем, – подсказал сэр Оскар.
Князь опять затеял ходьбу вокруг стола.
– Жива, жива, она же жива! Но теперь она уедет, проснется сейчас – и уедет. И увезет все бумаги. Я не посмею ее задержать.
Княгиня Розамунда со вполне понятным отвращением смотрела на мужа.
– Не увезет, – успокоил его пан Мусил. – У мадам Евы сильная простуда, подхваченная во время ночной гонки из Тёрна. Она панически дорожит своим здоровьем и проведет в постели не менее трех дней. Делес, этот борец за черномазые права, при ней неотлучно.
– Как он умело скрывал свой союз с нею, – продолжал хныкать князь, – если бы не мадмуазель эта противная, вы бы так и не догадались, что он ее сообщник и киношник, дураки!
– То, что он имеет отношение к грязным махинациям в сфере кино, мы знали уже давно, тем не менее…
Князь махнул на оружейника ледяным пузырем.
– Почему же он сразу не уехал в Париж, как только получил текст контракта с подписью?
– Он не хочет ехать без своих коробок с кинопленкой, а их около сорока. С таким хозяйством не прошмыгнешь незаметно. Ведь его вы посмели бы задержать, Ваше Высочество? – тихо отомстил князю пан Мусил. Князь обиженно кивнул, судорожно вздохнул, в очередной раз прошелся по кабинету. Подойдя к портняжному манекену, грубо толкнул его пальцем в грудь, как бы спрашивая: а ты кто такой? Манекен некрасиво упал. Его Высочество резко обернулся.
– А офицера этого вы так и не сумели найти?
Пан Мусил поклонился почтительно, но ответил весьма твердо:
– Его искал господин Сусальный. Вы это поручили ему. Я лично не имею к этому ни малейшего…
– Хорошо, хорошо, – жалобно замахал рукою князь, не имевший сил ссориться, – однако меня беспокоит, как бы он нам… как бы это сказать… не повредил.
– Как? – усмехнулся граф Консел.
– Он может рассказать всю правду о съемках. О том, как он играл роль эрцгерцога в… нехорошей фильме. Ведь он как две дробины схож с Фердинандом.
– Без грима не слишком, – заметил сэр Оскар.
– Но все же, – продолжал ныть Его Высочество, – если пойдет такой слух…
– Опасным он может стать лишь тогда, когда дойдет до императора. А вы. Ваше Высочество, можете себе представить, чтобы на прием к императору мог проникнуть провинциальный, вечно полупьяный комик?
– Тем более в ситуации, когда никто из придворных этого не хочет, – поддержал пана Мусила граф.
– А…
– А если он начнет рассказывать о своих похождениях по трактирам, его просто-напросто отправят в сумасшедший дом, – радостно подвел итог общему мнению Луиджи Маньяки.
– Кстати, господа, а что сделалось с господином Сусальным? – раздался голос княгини.
– Он бросился под поезд, – пожал могучими плечами сэр Оскар.
– После того как господин Пригожин… – начал оружейник.
– А куда он, собственно, теперь едет?
Разговор, по трусливой княжеской тропе вильнувший в сторону, не мог не вернуться к сегодняшнему беглецу, и произошло это в вопросе доселе молчаливого капитана Штабса. Пруссак как-то посерел и зачах в последние дни. Им недовольны были в Берлине, им пренебрегали в Ильве. Сегодня никто не ждал от него разумного вопроса. Но еще меньше от него ждали ответа, который он дал на собственный вопрос:
– А ведь он, господа, поехал в Сараево.
– Сараево?!
– Сараево.
– Да, завтра, двадцать восьмого числа, эрцгерцог Франц-Фердинанд въедет в город, и господин Пригожин убьет его.
– Он не успеет добраться до Сараево, – с надеждой сказал пан Мусил.
– Успеет, – мрачно заверил тенор, зная свою машину. Между тем высказанная капитаном мысль воцарялась в кабинете. Было видно, как она движется от одного к другому и как по-разному действует на собравшихся. Вспыхивали и гасли глаза, ползли кривые и растерянные улыбки, схватывало животы.
"Он нам все испортит!" "Он вооружен!" "Если его схватят на границе, Потиорек отговорит эрцгерцога въезжать в город". "Или отговорит жена". "Но Иованович уже предупреждал Билинского, что может найтись искренний сербский юноша, который не задумываясь бросит бомбу или выстрелит из револьвера. Но эрцгерцог не изменил свои планы". "Билинский мог не передать это предупреждение Фердинанду. Вам не хуже моего известно, что не все в Вене обожают эрцгерцога". "А если и передал, то сведения могли показаться Фердинанду чушью". "А когда ему предъявят живого террориста, совершенно реального террориста…" "С шестиствольным револьвером фирмы "Шкода"?" "Это нюансы, хотя и неприятные, так вот, в таком случае он, поверьте, задумается". "И если не отменит этот въезд…" "Между нами, довольно провокационный". "Пусть так. Так вот, он велит нагнать в город столько войск и агентов, что наши "искренние" сербские юноши из кармана спички не посмеют достать, не то что пистолет". "Господа, господа, а не все ли нам равно, кто именно убьет "великого триолиста"? Господин Пригожин тоже довольно искренний юноша". "Тем более русский, в этом деле русский лучше серба". "Лучше-то лучше, но, думаю, что даже русского в этом деле мало. Император даже русского простит". "Ну, вы уж…" "Да, да, ревность – жуткая сила!" "Да, после того, что старику показали, он не скоро отойдет". "Но есть еще и Берлин". "Вильгельм настоит, он не упустит такой шанс!" "Настоять-то он сможет, но он не уверен, что стоит настаивать". "Если хотите, я могу вам описать реакцию Берлина на убийство Фердинанда". "Если оно состоится!" "Я не боюсь сглазить. В первый момент Вильгельм взбесится. Бросит свою Кильскую регату, примчится в Потсдам и потребует наказать цареубийц. Будет бомбардировать телеграммами и Вену, и Лондон, и даже Санкт-Петербург. Вера в династический корпоративизм в нем безгранична". "Да, они все родственники". "Но уже на следующий день его ярость начнет ослабевать. Он так же, как и все в Европе, ненавидит Фердинанда за пессимизм и мизантропию, к тому же завидует его бесстрашию и садоводческому дару". "Правильно, а тут еще появятся осторожные голоса прагматиков-миротворцев, у этой публики полные карманы липких аргументов". "И он передоверит право и ответственность за окончательное решение Францу-Иосифу". "Тем более, что подчеркнутое уважение к старику – издавна культивируемая линия его поведения". "А как старик относится к сынку-хаму, мы уже обсуждали". "Кроме того, прошу не забывать, что господин Пригожин нужен нам для другого убийства". "Но он не хочет убивать мадам, разве он не убедительно продемонстрировал это!" "Мы еще вернемся к этому вопросу. Тут нужно и, я уверен, можно что-то придумать". "Так думайте". "Вам тоже не запрещено этим заниматься". "Ох, Сусальный, Сусальный, я ведь считал его умным человеком". "Это во многом его вина, его безумная идея вывести русского секретаря из игры". "Вы говорите, умный? А по-моему, идиот. Он ведь решил, что попал в компанию масонов, ей-богу". "Да и вы хороши с вашими "магическими" эффектами!" "А как быть?! Нельзя же было силой притащить его в спальню к мадам и нажать за него курок?" "А во-вторых, мы зря так уж волнуемся, господа, он физически не может добраться до Сараево". "Не успеет все же?" "Успеть-то он, может быть, и успел бы, но ему не дадут". "Жандармы?" "Жандармы тоже будут в этом участвовать".
Иван Андреевич сидел за рулем второй раз в жизни. Никто никогда не попросит его описать дорогу от ворот трансильванского дворца до этого невзрачного моста, а ведь это могло быть поразительное описание. Он сидел за рулем, окостенев, как мумия, схватившись бесполезными руками за рулевое колесо и до предела вдавив педаль в пол. Это объяснялось не лихачеством или спешкой, а тем, что, раз вцепившись в скорость, он уже не мог "вынуть шпоры из брюха". Из боязни, что машина, поняв, под каким она седоком, проявит норов. Заглохнет или бросится от стыда в ближайший каменный угол.
Каждый появившийся по курсу предмет, каждый человек – это был внезапный враг. Скольких утренних гуляк разогнал он по магазинам и кафе, скольких заставил распластаться по ближайшей стене! Вылетев за городские ворота, сделался грозою телег и тарантасов. Возмущенные крики летели ему вслед из некошеных рвов по обе стороны тракта. Собаки и петухи надолго запомнили его рейд. Стайки поселян с косами через плечо (похожие на коллективную смерть), заслышав машину, торопели, а завидев, бросались вон с тракта и падали в живую траву, а потом крестились вслед. Коровы, разумно оборачиваясь, поджидали, когда этот грохот подкатит поближе. Слава Богу, ни одна из них не стояла в этот раз посередине дороги. Иван Андреевич рулил как аптекарь, грамм туда, грамм сюда. Он искренне не верил, что этим дрожащим колесом можно повлиять на движения автомобиля.
И вот такой водитель вылетел из-за поворота (отвесная скала в пятнах плюшевого мха) к деревянному мосту через широкий ручей. На мосту три обещанных жандарма на лошадях. Подкручивают усы руситские, перекрывают путь. Машину они сначала услышали. За каменным поворотом возник и стал быстро расти сгусток неестественных звуков. В нем, как игла в яблоке, крылась угроза. Жандармы расстегнули пистолетные сумки. Звук все рос – и вдруг как бы разродился клубящимся пылевым облаком. Механизм был внутри него, но неуязвим для глаза. А значит, и для пули.
Всадники выхватили револьверы, но увереннее себя не почувствовали.
Иван Андреевич, так и не сообразивший, как ему удалось обогнуть каменное препятствие, вынырнул из облака саженей за двадцать до моста. Что можно было сделать за секунды, остававшиеся до столкновения? Рассмотреть, что какие-то форменные безумцы гарцуют на мосту, размахивая револьверами; понять, что он неотвратимо и скоро въедет в них; содрать липкие пальцы с руля, схватиться за верхний край лобового стекла, поставить ногу на борт машины и прыгнуть через низенькие перила моста в недалекую воду.
Все это под аккомпанемент револьверной пальбы. Жандармы палили не в него, а в то, что было по-настоящему опасно, – в автомобиль, но пулею не остановишь впавший в самозабвение механизм.
Вода протащила Ивана Андреевича под мостом, он вынырнул и успел досмотреть финал битвы "фиата" со стражами моста. Кони орали, жандармы ржали, сложные разноногие существа, ломая перила и хребты, рушились в воду. Механический убийца в плен не брал, скомкав и сбросив с моста последнего жеребца и его жандарма, он ринулся следом. Содрал водяную кожу с потока, закачался на волнах, накренился, что-то высматривая фарою в глубине. Из ноздрей капота шибанул пар.
Иван Андреевич стал выгребать к берегу.