И тут я увидел, кто. Ее светлость стояла у противоположной стены, опираясь слишком гибкими пальцами о золоченую консоль и купая подбородок в веере. И поощрительно улыбаясь. У меня от этой приязни обледенел желудок. Но офицерская воля уже влекла меня. Положение мое было вполне безнадежным. Я еще ловил возмущенно распахнутым ртом последние глотки свободы, а ревнитель родовой чести уже рекомендовал меня ее светлости.
Кажется, я что-то отвечал, с перепугу – по-русски. Родная моя речь странно подействовала на высокопоставленную немку.
– Тебя удостаивают танца, – прошептал мне на ухо прусский ус.
Я еще не успел испугаться, а рука княгини уже закогтила мое плечо. Оркестр швырнул нам под ноги что-то неотвратимо танцевальное. Смычки стаями рушились на струны.
Меня учили танцевать, но меня не учили танцевать с царствующими особами. К тому же мне следовало помнить о скрытом дефекте ее походки. Или все же это дефект моего зрения?
Три-четыре пары закружились вслед за нами. Я был им благодарен.
– Вы русский? – спросила княгиня.
– Да, ваше высочество.
Она улыбнулась и закатила задумчиво глаза. То ли в восторге от сделанного открытия, то ли в попытке что-то вспомнить. Вспомнила и поинтересовалась с искренним участием:
– Пшепрашем вшистко?
Звук неродной, но родственной речи смутил меня. Я знал, что должен понять, о чем меня спрашивают, но не понимал.
– Тепло? Студено? Наистудено?
Она продолжала меня ласково пытать, а я вспыхнул от стыда, словно вопрос касался моего белья или стула.
– Заедно? На здрав?
Тут уж нельзя было отделаться одними красными пятнами на физиономии, я собрал в кулак все свои умственные силы, и пожалуй, что зря. Потому что мой ответ получился никак не иначе, как вот таким:
– Вшистко, студено, на здрав.
Ее высочество чуть не подвернула свою таинственную походку, приходя в тихий экстаз; так бывает, когда внезапно встречаешь в толпе врагов родственную душу. Вальс меж тем великодушно заканчивался. Я в три вращения препроводил Розамунду к консоли, у которой отнял ее пару минут назад, и начал откланиваться.
– Тырново! – торопилась мне что-то сообщить венценосная танцовщица.
– Трнава, – почти резко парировал я, делая шаг прочь. Последним с ее губ слетело "Буг", но я уже был вне пределов досягаемости.
– Она что, ненормальная? – спросил я вернувшегося господина журналиста, стремительно уносясь в сторону выхода.
– Ну, зачем вы так, – урезонил меня ругатель всех и вся, – просто ее высочество думала, что говорит с вами по-славянски. И тем делает вам приятное. Она у нас тут панславистка – на свой особый манер. Вы отличены, поздравляю.
– К дьяволу!
Я быстрым шагом покидал танцевальную залу.
– Может быть, может быть. Но в данном случае на вашем месте я не уносился бы с такой скоростью. Ее высочество решит, что вы делаете это под впечатлением, которое она произвела на вас.
– К черту!
– Если вы твердо решили составить компанию именно этим двум господам, то не могу не отметить – вы следуете правильным путем.
Мне и самому пришло в голову, что я заблудился. Ничего похожего на выход, через который я явился на бал, по дороге мне не попадалось. Все меньше света и все больше пыли. Не слуги, а тени. Назло себе, Ворону, Штабсу я сделал еще несколько поворотов, промчался еще несколькими тусклыми коридорами, и передо мною оказался заброшенный подъезд дворца. Я убегал в сторону, противоположную спасительной. Огромный темный вестибюль со скошенным вдаль и вниз потолком. Дно его не ощущалось моими чувствами. Забит он был отслужившим мебельным веществом. Щепки, обломки, ржавые пружины, тряпки, обглоданные листы фанеры, рваные края мраморных плит. Элементы мебели превращались здесь в элементарное вещество.
Из этого темного зрелища я сделал неожиданный для моих спутников вывод:
– И все же я не понимаю, почему должен стреляться с Вольфом!
Журналист поскреб матерчатую лысину.
– Попытаюсь объяснить несколько издалека. Вот, скажем, все знают, что Цезаря зарезали Брут – простите, капитан, пришлось, так сказать, к слову, – Брут и Кассий. Но почему имя первого стало нарицательным, а второй превратился в нюанс для специалистов?
– Откуда мне знать? Потому что Цезарь не сказал: "И ты, Кассий!"
– Нет, дело не в этом. А в том, что может быть только один. Только один, понятно?! – проникновенно произнес Штабс.
– Великолепно, капитан! Есть дела, в которых возможен только один! Вы мешаете Вольфу.
Я чувствовал, что мне говорят правду, на все вопросы отвечают полностью и максимально точно, но ничего не понимал.
– Но это какая-то чушь! Кто такой этот Вольф?! Откуда он взялся? Вы можете мне это сказать?!
– Лично мне о нем известно очень мало. – Ворон выпятил губы. – Он повсюду следует за мадам. Фигура загадочная, с призрачным прошлым. Знаете что, пойдемте отсюда.
И мы стали подниматься по широкий, застеленной драным ковром лестнице. Я заметил, что деревянная свалка потянулась за нами, как будто мы ее разбудили своим вторжением. Как из первобытного океана, из нее выбирались зародыши вещей. С каждой ступенькой их вид становился все осмысленнее. Наконец стало возможным применять к ним какие-то, для начала уродливые, названия: продавленная кушетка, кривой стул, бюро с вырванной ящичной челюстью, кресло со взорвавшимся сиденьем.
Наступил момент, когда закончилась изнаночная сторона дворца, уроды вымерли. Но легче не стало – повсюду торжествующе правили свой стоячий бал отвратительно смешанные семьи. Кровать из рода бидермаеров топталась в обществе стульев рококо, венецианские кресла жались к английским готическим ящикам, а меж консолями от Людовиков XIV и XV нагло торчала решетчатая спина Чиппендейля.
Профессиональная тошнота подступила к моему горлу и превратилась в чисто человеческое страдание. Мои спутники показались мне иллюстрацией хаоса, в который мне только что пришлось опуститься. Я давно догадался, что эти двое не случайно вьются подле меня и лезут с разговорами. Они приставлены. Кроме того, они явно не союзники, чем дальше, тем явнее становилось, что они не могут меня в каком-то смысле поделить.
– Между прочим, уже светает, – сказал Штабс, отдернув на мгновение гардину, – мне пора готовить пистолеты.
– Какие пистолеты? – жалобно просипел я.
– Так езжайте, – пожал плечами Ворон.
– Но вам не пора ли в редакцию, мсье?
– Может, и пора.
– Какие пистолеты?!
– Я ваш секундант, вы разве забыли, мсье Пригожин?
– Так идите, приводите в порядок свои железки.
– А вам неплохо бы очинить свои перья…
Мы все втроем продолжали передвигаться и уже оказались на территории, обжитой балом. Появились группки балагурящих фраков и платьев.
– У меня такое впечатление, капитан, что вы мне, как бы это мягче сказать, слегка не доверяете.
– У меня сходное мнение на ваш счет.
Меня смущало и пугало то, что они почти полностью перестали считаться с фактом моего присутствия. Чем бы это кончилось, сказать трудно, когда бы не появление откуда-то сбоку мадмуазель Дижон.
– Вот вы где, – без какой-либо эмоции в голосе сказала она.
– Мы осматривали дворец, – нашелся Ворон.
– Осматривали, осматривали, – присоединился капитан.
– Мне кажется, нашему гостю пора поблагодарить мадам за приглашение на бал.
Мои спутники тут же стали пятиться в разные стороны.
– Следуйте за мною, – сухо предложила мне суровая дева.
Я последовал. Идти пришлось недалеко, но через самые освещенные и густонаселенные места. Меня видели все. Включая панславистку из дома Гогенцоллернов. Мадам стояла в окружении нескольких оживленно беседующих господ и дам. Вернее сказать, оживленно слушающих. Говорила мадам. До того момента, как она обернулась ко мне, я успел понять, что на ней то же самое черное платье и те же бриллианты, в которых она была встречена мною нынче утром. Легкомысленный маскарадный пеплос был отринут.
– А, это тот самый молодой человек из России?!
Надев прежние одежды, она не осталась прежней. Ничего от величественной заторможенности не осталось. Она была едва ли не игрива, несмотря на всю свою крупность.
– Да, тот самый, о котором я вам рассказывала, – сообщила мадмуазель, отступая на несколько шагов. Беседующие с мадам как по команде заработали веерами и стали расплываться в стороны.
– Ну и как вам мой прием, юноша?
– О, мадам.
– Вы тут со всеми перезнакомились, и я слышала о вас массу лестных слов, мол, вы именно то, что нужно. Так легко войти в общество не всякому удается. Такой успех не случаен.
– Мадам, я бы хотел…
– А как вам, в свою очередь, понравились мои гости?
Я лишь начал набирать воздух в грудь.
– Не правда ли, собрание ослов и негодяев? А главное, ничтожеств?
Нет ничего обременительнее чужой откровенности.
– Я видела, вам и со здешней ученой княгиней удалось потанцевать. Вам не кажется, что у нее хромает не только славянское произношение?
Говорила она эти злопыхательские фразы самым беззаботным и даже дружелюбным тоном, у меня ни на секунду не появилось ощущения, что я участвую в каком-то нехорошем деле. В этом был фокус ее личности, у меня возникло чувство благодарности к ней. Мадам вдруг прервала свой щебет.
– А как вы находите меня, молодой человек из России? Гожусь ли я еще на что-нибудь?
Каково? В голове моей бедной вскипела путаница определений, кои я хотел бы обратить к ней. Мне хотелось сравнить ее с грациозной, хотя и массивной вазой, восхититься, как она совмещает в себе развязность и изящество, тайну и пошлость. Но произнести вслух все эти домыслы было немыслимо. Равно как и молчать. Сама собой выплыла следующая фраза:
– Что вы не соответствуете городским о вас слухам.
– Каковы же они?
– Считается, что вы родственница Дракулы.
Она помедлила самую маленькую секунду и расхохоталась. Я заторопился с объяснениями:
– Это, разумеется, дикая, варварская глупость, я просто затем, чтобы позабавить.
Мадам потрепала меня по щеке ладонью. Обыкновенной теплокровной ладонью.
– Вам это удалось. Вы меня очень позабавили, хотя на самом деле хотели уязвить.
– Поверьте…
– Но это слухи, а сами вы? Ваше мнение, отчего-то оно мне интересно.
– К стыду… я не успел. Я лишь второй раз с вами беседую.
– Второй раз? – вяло удивилась она.
Она считает меня идиотом? Который же еще?! Но не спорить же!
– Я осмотрел ваш дворец, – залепетал я.
– И что он? – вдруг озаботилась мадам. – Подозрительное, что-то непонятное?
– Какой безумец расставил вашу мебель, мадам? – Я был уверен, что она меня прогонит, она же снова рассмеялась.
– Его имя – Спешка.
И тут я очень остро почувствовал, что разговор окончен. Начал пятиться, кланяясь, но мои поклоны уже никого не интересовали. Я выпрямился, на меня налетел Штабс.
– Пора. В гостиницу. Ванна, полбутылки бургундского и письмо родителям.
Кофе мне подала заплаканная толстушка в кривовато напяленном фартуке. Хотя мне было, в общем-то, плевать на причины ее горестного состояния, я, по законам инерции общения, поинтересовался – о чем слезы?
– Мсье Саловон, – прошептала она, и у нее перехватило горло.
– Он умер? – заинтересованно спросил я, как человек, выяснивший перед неприятным путешествием, что может рассчитывать на попутчика.
– У него удар. Кровь бросилась в голову.
– Кровь?
Не успел я ни во что толком вдуматься, к девушке подпорхнул неотступный Штабс и, обняв за плечи, стал выпроваживать из номера.
Кофе показался мне тошнотворным, кровь Саловона бросилась именно в мой кофейник! Неужели внутренняя боль способна повлиять на вкус окружающего мира?
Штабс тоже отхлебнул дымящейся смолы и объявил камбронновским голосом:
– Дерьмо!
– Это ты о чем (вас ист дас)? – просипели за дверью, потом дверь распахнулась, и на пороге я увидел еще одного типичного германского офицера. Голубой глаз, черный мундир, русый ус и тупой юмор.
– Капитан Юберсбергер! – с нескрываемым удовлетворенном объявил Штабс. – Ваш второй секундант.
С меня было вполне достаточно и одного капитана, поэтому я даже не попытался казаться приветливым. Обиднее всего, что Юберсбергеру было на это плевать. Такой выполнит товарищеский долг, даже если ему придется удушить самого товарища.
Возмущенно раздеваясь на ходу, я направился в ванную комнату, и там, лежа в воде и в слезах, слушал, как территорию моей комнаты топчут каблуки жизнерадостных милитаристов. Они громко обменивались воспоминаниями о своих прежних дуэлях и спорили с отвратительным знанием дела, какие дуэльные раны опаснее для жизни.
От выпитого после ванны шампанского меня, естественно, вырвало. Мне тут же был устроен душ из подходящих к случаю шуточек. Я узнал, что новичков почти всегда тошнит в урочный день. Это так же неизбежно, как полные штаны новобранца в первом бою. Слишком немецкий юмор. Теперь письмо родителям.
Я сел к столу. Штабс молча придвинул ко мне чернильницу с торчащим пером и лист бумаги. Лист был ненормально длинный, на нем можно было описать всю мою жизнь за последний год. Немец деликатно отвернулся, товарищ его тоже. Текст уже составился в моей голове, поэтому я начал бросать слова на бумагу скоро, бойко… "Дорогая, бесценная моя матушка! Пишет тебе сын твой единственный, пишет в горький и последний, может статься, час. Не пройдет…" Дойдя до этого места, я вдруг отшвырнул перо и упал головою на руки. Как бесконечно обессиленный.
Секунданты ничуть не удивились такому повороту моего поведения, в их практике, видимо, случалось и это.
– Тогда едемте!
Когда мы вышли к коляске, нас встретило с особой тщательностью выделанное утро. Все дышало жизненной глубиной, предметы были преувеличенно реальны: свежие горы цветов во влажных корзинах у входа, оживленная болтовня цветочниц, прохладная на вид мостовая, сочно-гнедые кони. А с каким затаенным приветствием скрипнули рессоры, как ласково колыхнулась коляска, как нежно ударило копыто в темя первого булыжника! Итак, едем.
Кажется, еще никому не доводилось описывать свой путь к эшафоту. А может, и доводилось, да я не вчитывался, глупец, уверенный, что это не нужный мне опыт. Вот совет, который я хочу оставить потомкам, пусть их у меня и не будет. Вчитывайтесь, пока не поздно. Вглядывайтесь и вдумывайтесь, милые мои…
Почувствовав стремительное приближение истерики, я взял себя в руки и одернул. Не хватало еще распустить русские нюни перед лицом извечного врага.
А коляска весело катилась, горожане привычно сторонились, облако таяло, невинность синевы казалась все лживее. Пруссаки гоготали все бесчеловечнее. Наверное, они кажутся себе отличными парнями, отвлекающими меня от печальных дум.
Зажмурившись изо всех сил (единственный способ уединиться), я снова подумал: зачем, зачем я туда еду? Почему я не выпрыгиваю из коляски и не бегу к ближайшей подворотне? Пусть свист в спину, пусть улюлюканье и позор, зато живой! Неужели Андрей Пригожин, сын архитектора, до такой степени часть человечества? Неужели до такой степени зависит от мнения людей – людей, которых почти не знает, совсем не уважает?
Нет, я сильней обстоятельств. Сильней! Не хотеть – значит мочь! Я привстал, выбирая момент. Вон там коляска притормозит, делая поворот, засеменит всеми восемью копытами… На выбранном углу, спиной к керосиновой лавке и лицом к моему отчаянию, стоял славный доктор Сволочек. Бок о бок с другом своим Вернером. Вернер был за скобками ситуации, а вот его словацкий коллега поразил меня скорбным своим взглядом. Он полностью смирился с тем фактом, что я еду в этой коляске с двумя пистолетами и двумя капитанами на смертельно опасное развлечение. Эта скорбь встала шершавой стеной на моем пути к унизительной свободе. Я сел на место. Без сил. В поту. С потухшим, вероятно, взором.
– Сволочек, Сволочек, – пробормотал я сокрушенно. Капитаны понимающе переглянулись – дуэлянт горячит себя перед поединком. Правильно делает, потому что пора!
Вот уже сдержанно грохочет мост над безразличной Чарой. Вот уже потянулась тополиная аллея к той затуманенной в сей ранний час поляне.
Противник героя всегда приезжает на место дуэли первым и оскорбленно расхаживает возле своей кареты. Один секундант – близкий друг – держится рядом, стараясь его подбодрить или успокоить. В зависимости от того, что требуется. Второй, попавший в дело почти случайно, в сороковой раз осматривает пистолеты и старается представить себе неприятности, которые его ждут после всего. Он первым видит запоздавшего соперника и громко говорит: "Наконец-то!" Секундантами Вольфа оказались два капитана княжеской гвардии. Им льстило, что их визави будут капитаны армии императорской. Быстро и даже с блеском совершилось несколько обязательных церемоний. Предложение решить дело миром было произнесено лишь до середины, а Вольф уже закричал:
– Ни в коем случае!
Юберсбергер подошел ко мне с открытой коробкой. Я был странно спокоен в этот момент. Взгляд мой бродил по сторонам без всякой нужды, запоминая абрис ивовой ограды вдоль невидимой реки, темные полосы, оставленные на росистой траве колесами и сапогами, обтянутые серо-сиреневым сукном ляжки одного из княжеских капитанов.
Что он так вышагивает?! Это же отвратительно в такой момент! Ах да, отмеряет расстояние…
Отчасти меня привел в себя холод пистолетной рукояти. Штабс дружелюбно приобнял меня за плечи и повлек к "барьеру": к торчащей из мокрого дерна рапире. Моим плечам вспомнилась плачущая служанка из гостиницы, и они дрогнули.
Только став у барьера, я толком разглядел Вольфа. Он был бледен и от этого особенно черноус. Не человек – валет.
– Расходитесь! – крикнул Штабс.
Я сделал шаг назад, потом еще, более всего заботясь о том, чтобы не оступиться. Почему-то я хотел выглядеть достойно в глазах этих незнакомых мне, в сущности, господ. Господ, с которыми у меня, скорей всего, и не будет возможности познакомиться. Я знал, что сейчас умру, но думал о каблуках, о высоте мокрой травы, о кротовых норах, которые всегда подстерегают… Меня сильно качнуло вправо, я едва не упал. Усы собравшегося капитанья начали иронически топорщиться. Господи! Неужели мне не о чем больше подумать. Сейчас все кончится, и эти деревья, и река, и громада замка пропадут. Я навсегда и полностью исчезну.
– Сходитесь!
Я продолжаю, продолжаю им подчиняться, каждой их команде! Они меня убивают, а я им подчиняюсь! Вот они, последние, самые последние шаги. Тут я опять попал ногой в ту же самую кротовую дыру и понял, что не успею вовремя дойти до барьера. Остановился, поднял пистолет и прицелился. И увидел, что поразительно подвижная, как пар из чьей-то пасти, волна тумана накатывает на Вольфа.
И я выстрелил. Торопливо, как будто боялся, что туман отнимет у меня соперника. Выстрела не услышал, так забита голова шумом крови. Но я знал, что выстрелил. Знала рука, знало плечо. Я отбросил оружие и тут же вспомнил, что мог бы использовать его как защиту. Можно ли теперь наклониться за ним? Не нарушение ли это правил?