Шаман упал в корчах. Его бубен отлетел в сторону. Руки и ноги хрипевшего шамана сплетались. Постепенно его движения становились все медленнее. Наконец он замер. В яранге стало тихо.
Вздрогнув, шаман резким движением поднялся и сел. Курсуй, открыв рот и выпучив глаза, глядел на него, ожидая откровений. Шаман молчал.
– Возвести же слова духа, шаман, – нетерпеливо попросил Курсуй.
– Кереткун открыл свою волю, – тихим голосом произнес шаман. – Он велел передать ее чужеземцу. Пусть прочие выйдут.
В темных углах зашевелились фигуры чукчей и выползли из яранги. Шаман резким движением пригласил Курсуя приблизиться. Он схватил его за кухлянку и притянул вплотную к себе. Шаман шептал, наклонясь к уху Курсуя.
Якут напряженно слушал, задрав вверх редкую бороденку. Сначала лицо Курсуя выражало лишь крайнее внимание. Постепенно его нижняя челюсть опускалась, открывая рот и искажая лицо в улыбку злобной радости.
13. Сполох играет
Над занесенным снегом Нижне-Колымским острогом – мрак полярной ночи. Луна не поднималась уже вторую неделю. Мрак и лютая стужа снаружи, духота и темнота в избах.
Однажды Дежнев засиделся у Попова. Попов с женой и пятерыми покручениками жил в тесной избе, разделенной тонкой перегородкой. Две лампады, в которых смрадно горел тюлений жир, едва освещали грубо сколоченный стол и сидевших за ним людей. Нары, настланные вдоль стен, терялись в тени. На них смутно угадывались фигуры сидевших и лежавших покручеников.
Дежнев с Поповым беседовали, и отсветы лампад двигались по их лицам – по спокойному, задумчивому лицу Дежнева и по возбужденному лицу Попова.
Кивиль сидела за шитьем кухлянки.
– Вот уже шестую зимнюю ночь, Семен Иваныч, – говорил Попов, – переживаю я здесь, в Сибири. Думается, пора бы мне приобыкнуть к этим ночам, что тянутся два месяца. Но нет. По-прежнему тягостно мне зимней ночью; не сплю, гневаюсь попусту.
– Не один ты, Федя, не любишь зимних ночей. Я дольше тебя на северных реках, и то с ними не свыкнусь, – сказал Дежнев.
– Вспоминаю я первую зиму на Оленек-реке, – продолжал Попов. – Тяжелая была зима. Но она все же скрашивалась новизною, заботами. О себе думать недосуг было. Вторая зимовка, там же, вспоминается тяжелым сном. Безрадостно влача дни, я тогда отчаялся, жизнь свою считал пропащей. Видно, счастье мое, думал я, промеж пальцев проскочило. Вот, думал я, мне уж двадцать пять годов стукнуло. И в эти-то лучшие годы я в этой медвежьей берлоге пропадаю. Когда ж я жить-то буду? Когда я до большого дела-то доберусь? А силы большие чувствовал. Хотелось не попусту прожить. Хотелось большое дело по себе найти.
– Не того бы, знать, молодцу хотелось, что сталось, – посочувствовал Дежнев.
– А Яна-река! Никогда мне не забыть той стужи. Казалось теми днями, что я вовсе даже не существую. Душа оледенела.
– Тамошнюю стужу я знаю, – сказал Дежнев. – Тяжеленька.
– В четвертую зимовку, на Индигирке, я работал и днем, и ночью, лишь бы о своей пропащей жизни не думать. Боялся я этих мыслей словно смерти. Но вот смотри ты, Семен Иваныч, как схватился я позапрошлым летом за эту нашу затею – идти морем новые реки проведывать, жить мне стало много легче. Жизнь моя уж не кажется пропащей, как раньше, когда я лишь соболей хозяевам добывал. Нет!
Кивиль давно не работала и широко раскрытыми глазами тревожно следила за лицом Попова. Попов подвинулся к Дежневу.
– Скажу тебе, Семен Иваныч, я сюда, на край света, в этот забытый богом угол, не для того ехал, чтобы здесь сидеть, а чтоб дальше идти! Туда идти, где до нас никого еще не было!
Попов говорил громко и возбужденно. Спавшие по лавкам покрученики пробудились и окружили собеседников. Дежнев задумчиво слушал Попова и понимающе покачивал головой.
– Мальчишкой еще задумал повидать чужие края, неведомые страны, невиданных людей. И с этими мыслями в голове приходилось мне быть сидельцем в лавке Усовых. А там разговоры пошли: в Сибири, мол, бабы коромыслами соболей бьют! Тут надоумил я хозяина послать меня в Сибирь за соболями. Поехал я двадцатитрехлетним мальчишкой и попал в глушь, где не о подвигах нужно было думать, а о том, как бы хозяину больше соболей выслать. А как забрала меня кручина, стал я Усову писать, чтоб он дозволил мне вернуться до сроку. По уговору я должен девять лет прослужить в Сибири.
– Ну, а хозяин что же? Ответил он тебе?
– На первое письмо, с Оленек-реки писанное, ответил, что, мол, не дури и работай, а жалованье, мол, прибавлю. А на второе, с Индигирки, еще и ответа не было: туда – год-полтора, назад – столько же. К этой весне ответу быть.
– А что, Федя, вдруг он просьбу твою уважит да назад потребует. Поедешь ли?
– Не раньше, чем побываю на Погыче. Каков бы его ответ ни был, а я от нашей затеи не отказчик!
– Люблю молодца за твердость! Не давши слово – крепись, а давши – держись.
– Мне легко держать слово. Никогда так не хотел я идти проведывать неведомые земли! Никогда не был я столь уверен в успехе!..
– За большое дело мы с тобой, Федя, взялись, – Дежнев хлопнул Попова по колену. – Выполним его!
В сенях послышались шаги и возня, словно там кто-то отряхивался от снега. Дверь распахнулась, и в клубах пара появилась высокая фигура с заиндевевшими усами и бородой. Сняв шапку и меховую рукавицу, вошедший "дед-мороз" обтер иней с бороды и усов. Все тотчас узнали Мезенца Исая Игнатьева.
– Государю-хозяину! Государыне-хозяюшке! Всему честному обществу! – проговорил Мезенец, отвешивая поклоны.
Перед каждым поклоном он поднимал шапку до головы, а потом резким движением опускал руку, словно бросая шапку оземь.
– Милости прошу, гость желанный! Честь и место! – Попов встал и широким жестом пригласил гостя.
– Благодарствуйте! Только гостевать я вдругоряд к вам зайду. Теперь же прошу вас наружу выйти. Сидите вы тут у печки, государи мои, и, чай-поди, не ведаете, что за чудеса за дверью делаются. Одевайтесь-ко поживее! Идемте-ко поглядим, как сполох разыгрался.
Накинув кухлянки и шубы, все вышли из избы.
Величественное зрелище полярного сияния открылось перед взорами людей.
Высоко в небе висел светящийся купол, сотканный из разноцветных лучей. Они непрерывно передвигались то в одну сторону, то в другую, словно плясали. Цвет их, бледный над головой, ближе к горизонту переходил в ярко-красный, розовый, голубой, желтый. "Багрецы наливаются", – говорят поморы о красных лучах. Все цвета радуги сияли и играли, меняясь местами в непрерывном движении. Сполохи часто играли в Нижне-Колымском, но такой яркости и красоты в них не бывало.
Собаки в остроге всполошились. Их надрывающий душу вой раздавался со всех сторон, переливаясь, замирая и снова нарастая.
Необъяснимая тревога вдруг овладела Поповым. Схватив Кивиль за руку, он оглядывался по сторонам. Он волновался, словно трепет разноцветных лучей передался и ему.
Кивиль протянула руку к сиянию и кричала по-якутски непонятное заклинание. Дежнев, дольше Попова живший среди якутов, вслушивался в ее слова и, видимо, понимал ее. Вот что она пела или, вернее, выкрикивала:
Беломордых коней хозяин,
Тот, кто черную ночь раздвинул!
Сделай так, чтобы муж Кивили
Никогда ее не покинул!
Прочь бегите, духи злые!
Прочь их гоните, лучи цветные!
Дежнев, сдвинув шапку на затылок, любовался игрой сполоха.
– Чудеса! Чудеса-то какие, государи мои! – восторженно повторял Мезенец.
То там, то здесь хлопали двери изб. Люди выходили на двор острога и глядели на игру сполоха, перебрасываясь восклицаниями. Группа людей окружила Дежнева и Попова. Подошли и приказчики Гусельникова.
Полярное сияние вспыхнуло с новой силой. Широкая огненная лента, извиваясь, появилась на востоке. Словно змей из волшебной сказки, летела она над землей, охватывая полнеба и сияя всеми цветами радуги.
– Что, Ивашка, рот-то разинул? – пошутил Дежнев над Зыряниным, выбежавшим из избы в расстегнутом полушубке.
– Сказка словно, дядя Семен, – восторженно бормотал Зырянин. – Гляжу и не ведаю: наяву ли, во сне ли я!
– Ты вот, Федя, книгочей, – обратился Дежнев к Попову, – а что ты в книгах о сполохе вычитал? Откуда он?
– Не знаю, Семен Иваныч, – ответил Попов, переводя дух. – Никто, должно быть, этого не ведает.
– Вот то-то!
– Много незнаемого на земле, – произнес старый Афанасий Андреев. – И когда-то люди еще дознаются до всего!
– Да что, братцы, говорить о сполохе! – воскликнул Дежнев. – О земле, нашей матери, и то многого мы не знаем. Сряжаемся мы с тобой, Федя, идти по морю, а что там, на востоке, никому то неведомо!
– Каких только чудес мы еще не насмотримся! – ответил Попов, не отрывая взгляда от игравших багрецов.
– Насмотримся! А там, глядишь, и новой рекой поклонимся государю.
– Ха-ха-ха! – раздался вдруг пьяный хохот. – Хо-хо-хо! Новой рекой чарю хоцет кланяться! А наш атаман сказал: не видать тебе той реки, как своей маковки!
Все обернулись и увидели пьяного анкудиновского подручного Пятку Неронова. За спиной Неронова, подбоченясь, стояли двое его товарищей.
– Что за рожа! – изумился Попов. – Как ты сюда попал?
– Известно как: воротами. А на Погыце-то реке не бывать тебе, молодеч. Не бывать там и ему, Сеньке Дежневу. Сам атаман Герасим Анкудинов идет с нами Погыцу проведывать.
– Не на Погыче, на виселице вам быть, – вспылил Дежнев, – тебе да Гераське, твоему воровскому атаману!
– Веревка еще не скруцена нас вешать. А тебя, Сенька, атаман обещался разгромить, коли сунешься на Погыцу. Разгромит он тебя и твоих людишек! Рыбам на корм вас пустит! Я, грит, пять сороков соболей привезу! Ха-ха-ха! Пять сороков насулил!
– Пять сороков! – захохотали сотоварищи Неронова.
– Дозволь, дядя Семен, я из этого вора зараз дух вышибу! – Зырянин сбросил полушубок и рванулся к Неронову.
– Не трожь! – раздался бас подошедшего приказного Гаврилова. – Эй, стража! Выбросить воров за ворота! И не пускать их больше в острог!
Анкудиновцев схватили и поволокли к воротам. Зырянин успел-таки отвесить им по затрещине.
Слух, пущенный анкудиновцами, все же вызвал кое у кого смущение.
– Эх, навязались нам на горе лихие люди!..
– Быть беде…
Долго еще под заревом сполоха, там и здесь меж сугробами, стояли люди, толкуя то о сполохе – невиданном по силе сиянии, то об угрозах лихих людей.
14. Весна
Снег уж не слепил глаз. Он потемнел и покрылся жестким настом. Снежные шапки, украшавшие зимой деревья, пооблетели. Их остатки таяли. Звонкая капель приветствовала весну.
На южных склонах холмов зачернели проталины. В лесах среднего и верхнего течения Колымы просыпались медведи. Холодные вешние воды выгоняли их из берлог.
Медведи возились на проталинах, подкрепляясь муравьями и высматривая, не желтеет ли где морошка, не краснеет ли брусника, не синеет ли голубика.
Колымчане повеселели, слыша радостные голоса пернатых переселенцев, тысячами пролетавших над острогом. Как выйдешь из избы да глянешь вверх, в какую бы сторону ни поглядел, всюду в вышине – косяки гусей, лебедей, казарок. Ниже шумят стаи уток.
Веселы птичьи голоса! Дальний перелет окончен. Здесь птица будет гнездиться, высиживать птенцов.
Нижне-Колымский острог ожил. Судовые мастера принялись за обшивку кочей. Еще осенью из ободранной еловой поросли они накрутили "вицу" – гибкие жгуты, применявшиеся для пришивания досок. Теперь вицу распаривали в горячей воде. Зырянин усердно кипятил воду в большом котле и доливал кипяток в кадки с вицей.
Афанасий Андреев, старший приказчик купца Гусельникова, ровно шест, торчал за спиной Степана Сидорова. Старик внимательно следил за умелыми руками кочевого мастера, вращавшего сверло быстрыми движениями небольшого лука. Михайла Захаров, нажимая на круглую деревянную головку, надетую на тупой конец сверла, удерживал инструмент в нужном положении. Сверло, пронятое меж двумя скрученными ремнями (тетивой лука), вращалось то в одну, то в другую стороны.
Кочевой мастер и Захаров были сосредоточенно-строги. Они совершали важное дело, священнодействовали.
Двое молодых покручеников удерживали обшивную доску у ее места на опругах коча.
Афанасий Андреев каждый день бывал на плотбище вместе с Дежневым и Поповым. Любознательный старик охотно согласился идти в поход с Дежневым, хоть и знал, что море его укачивало. Старику все было ново и любопытно. Андреев обо всем расспрашивал бывалых людей и умельцев. Казалось, проживи он хоть сотню лет, по-прежнему бы все любопытствовал.
Еще пуще, чем сверлением, Андреев интересовался шитьем вицей. Изумленный старик видел, как Сидоров пронимал гибкие деревянные жгуты сквозь отверстия и укладывал их в канавки, чтобы сделать шитье заподлицо с досками.
– Ну, братец Степан, молодец! Шьешь деревянным жгутом, ровно сапожной дратвой! – восхищенно говорил Андреев.
Сидоров выпрямился и оправил подстриженные в скобку волосы, выбившиеся из-под ремешка. Он спокойно взглянул на торгового человека.
– Дело-от нам, господин купец, в примету, в свык, значит… Чтоб я его лучше спознал, отец меня не единожды за вихры драл, когда я вот этаким еще был, – Сидоров показал на аршин от земли.
– А скажи мне, Степан, – допытывался Андреев, – отчего вы, поморы, не пришиваете досок гвоздями? Не крепче ли стало бы?
Сидоров презрительно усмехнулся.
– Для нас, добрый человек, железный гвоздь – не больно какое диво. Мы знаем, где его вбить, и вбиваем. А только вицы гвоздем не заменишь.
– Почему так?
– А вишь ты, господин купец… – начал Сидоров.
– Да не купец я, братец. Я приказчик.
– Все одно – торговый человек. Вишь ты, какое дело: походит коч, помотается по морю, расшатываться станет. Тут гвоздь-от течь даст. Негоже это. А вица, она, брат, разбухнет, воды не пропустит. Нет, гвоздем у нас шить не будут. Михайло! Звони ко второй выти.
Захаров степенно сложил к месту сверло и его лучок, поднял топор и несколько раз ударил по нему молотком.
Резкий звон разнесся по плотбищу.
– Кончай работу! Обедник! – послышались голоса.
Стук топоров тотчас же замер. Плотники, сплеснув водицей руки, расстилали, кто на досках, кто на земле, свою лопотину и ставили на нее деревянные миски для ушицы.
Подошли дни, когда судовые мастера завершали работу. На плотбище постепенно затихал стук топоров и тесел, скрип напарьев.
Все кочи были однодеревками, то есть имели лишь по одной высокой мачте. Носы кочей, гордо поднятые вверх, украшены звериными мордами, вырезанными из дерева.
Попов назвал свой коч "Медведем", в память Улуу-Тойона. На носу его коча красовалась медвежья морда. Коч Дежнева был украшен головой моржа. Он назывался "Рыбьим зубом". Коч Исая Игнатьева назвали "Соболем". Коч Семена Пустоозерца – "Сохатым". Коч Ерофея Агафонова – "Бобром". Борис Николаев назвал свой коч "Лисицей".
Весенний ветер бушевал над тундрой. Клочья облаков низко летели над почерневшим льдом реки, наполовину залитым водою.
Наклонясь вперед и придерживая шапку, Андреев пробирался меж избами, отыскивая Дежнева. Наконец он добрался до его избы и, преодолевая напор ветра, отворил дверь. Едва Андреев перешагнул порог, ветер с силой захлопнул дверь. Старик достал большой красный платок и вытер слезинки. Лишь после этого он смог рассмотреть находившихся в избе Дежнева, Попова и Кивиль.
– Ну и силен ветерок-от! – весело проговорил он после приветствия. – Ох, хороша же у тебя женка, Федюха! – подмигнул он Попову.
Смущаясь, Кивиль приняла от него шапку.
– Что ты будешь делать! – обратился Андреев к Дежневу. – Не спится старику, мысли разные лезут! Все о затее нашей думаю. Далеко мы с вами, соколы мои, залетели, а как начну думать, куда лететь дале задумали, то и страшно, и вместе с тем радостно.
– Неужто страшно? – посмеиваясь, спросил Попов.
– Да ведь темнота перед нами, Федя.
– Бог не без милости, казак не без счастья, – сказал Дежнев.
– Вот и я говорю: бояться несчастья – и счастья не будет. А какого несчастья мне бояться? Я – одинешенек. Вот уже тринадцатый год пошел, как сынок мой Вася сложил голову под Смоленском. Погиб он в несчастной войне с поляками.
– Мир его праху! – проговорил Дежнев.
– Думал государь Михайл Федорович вернуть наши старые русские города, да не вышло, – вздохнул Андреев, – так они под польскими панами и остались – и Смоленск, и Глухов, и Путивль.
Собеседники помолчали.
С улицы послышались крики и топот бежавших людей. Дверь распахнулась, и в избу ворвался раскрасневшийся молодой человек. Это был Бессон Астафьев, младший приказчик Гусельникова. Лицо его было возбужденно и радостно.
– Пошла! Пошла Колыма! – крикнул он, сияя глазами.
Попов вскочил, едва не опрокинув стола. Все выбежали на двор, а затем и за ворота острога.
На реке стоял треск и грохот. Казалось, целый полк стрелял из пищалей. Лед дружно двигался, ломаясь, становясь торчком. Льдины кружились и крошились.
Народ радостно бежал вдоль реки с криками:
– Пошла! Пошла кормилица! Пошла матушка Колыма!
Как же им было не радоваться? С концом ледохода кончится голодное время, начнется рыбная ловля.
Собаки с лаем прыгали около людей, словно и они понимали, что скоро конец голоданию.
Но для мореходцев ледоход означал нечто другое.
– Ну, скоро и в путь, в дороженьку, – проговорил Дежнев.
Лицо Дежнева было строгим. Чуть сдвинутые брови и твердый взгляд выражали решимость.
Афанасий Андреев снял шапку.
За ним поснимали шапки и все мореходцы, окружавшие Дежнева.
К концу ледохода на плотбище уложили лежни, по которым должны были спустить суда на воду.
Последние льдины догоняли отшумевший ледоход, когда выбили первый "поп" – бревно, подпиравшее готовое к спуску судно. Под крики жителей острога "Рыбий зуб" соскользнул по смазанным салом лежням и закачался на волнах Колымы, описывая высокой мачтой широкие дуги.