До Мантуи еще не дошла весть о скоропостижной смерти Пейроля-отца.
Так как герцог - обыкновенно сама любезность - в тот день был в скверном настроении, он подумал:
"Верно, старый лис решил послать своего родича, чтобы выудить у меня денежки!"
И, придя в ярость, крикнул слуге:
- Скажи этому оборванцу, пусть убирается! Я его не знаю и знать не желаю!
Однако никакой итальянец, будь он даже самого низкого звания, не передаст подобного приказания дословно. Так что, вернувшись к Пейролю, лукавый слуга в изысканнейших выражениях объявил просителю, что в аудиенции отказано.
Юноша ничуть не смутился, но, заметив, что слуга поглядывает исподтишка на некое открытое окно, хладнокровно сказал:
- Любезный, произошло некоторое недоразумение. Его светлость, как видно, не понял, что я сын одного из ближайших его друзей - ныне, увы, уже покойного. Так ответь мне… - Он указал рукой на то окно, которое притягивало к себе взоры лакея: - Его светлость, вероятно, там? Я так и знал!.. А не с дамой ли? Нет? Чудесно! Тогда попрошу передать всемилостивейшему господину герцогу одну вещицу, которая послужит мне лучшей рекомендацией…
С этими словами юный плут на глазах у невозмутимой свиты и лакея, который разинул от изумления рот, развязал тесемки своего объемистого кошелька, извлек оттуда нечто, завернутое в тряпицу, и бережно, словно мать распеленывает ребенка, принялся освобождать сей загадочный предмет от покровов.
- Вот, гляди, - улыбнулся Антуан.
Это оказалась гроздь мускатного винограда.
Карл-Фердинанд тоже напряг зрение - и вдруг, переменившись в лице, перегнулся через подоконник и крикнул путнику в трауре:
- Входите, сударь, я жду вас!
Как ни был самоуверен младший Пейроль, он все же оробел при виде высокомерного герцога Мантуанского, который сидел в кресле, небрежно перекинув ногу за ногу, и презрительно глядел на него из-под полуопущенных век.
Карл-Фердинанд и в домашнем платье выглядел по обыкновению импозантно: тонкое бледное лицо, стройная белая шея в пене изящных кружев, холеные руки, выглядывающие из венецианских манжет, иссиня-черные крупные локоны, казавшиеся дорогим парадным париком.
Все в этом государе обличало гордость и твердую волю в сочетании с прирожденным даром притворства: и резко очерченные дуги бровей, и орлиный нос, и живые каштаново-бархатные глаза, вдруг загоравшиеся золотистыми искорками, и тонкие алые губы…
Хотя Антуан еще не так хорошо разбирался в людях, герцога он раскусил с первого же взгляда: "Блестящий вельможа, но служить ему будет непросто".
Не поведя и бровью, смотрел Гонзага на этого юнца, который, согнувшись пополам в поклоне, мел пером шляпы пол и мямлил:
- Государь… почитаю высочайшей честью засвидетельствовать вашей светлости…
Герцог оглядел его с головы до ног с нескрываемым недовольством и подумал: "Экий скользкий малый… на дворянина совсем не похож… Не то учителишка, не то судейский, не то лавочник… кто знает, что там у него в ножнах! Уж не вертел ли? Словом, надо спровадить его поскорее".
Не предложив юноше сесть, Карл-Фердинанд томным голосом сказал:
- Что вам угодно, молодой человек? Разве вы не слыхали, что я нездоров?
Обескураженный весьма прохладным приемом, Пейроль так и застыл в поклоне, не решаясь поднять глаза на герцога. Однако мысль о виноградной кисти очень скоро придала ему смелости. Как бы ни пытался Карл-Фердинанд изображать из себя небожителя, он, тем не менее, всецело в руках у него. У Антуана!
- Государь, - сказал он тихо, - если бы не мое искреннее желание защитить интересы столь могущественного властителя, я бы никогда не перешагнул порога вашего дома. Быть может, я поступил дерзко…
- Несомненно, - сухо сказал герцог.
- Простите же великодушно и предоставьте мне изложить то, с чем я, сын небезызвестного вам Сезара де Пейроля, ехал сюда из Гвасталлы.
Карл-Фердинанд не возразил, и Антуан бойко повел свою речь дальше:
- Когда я попал в Гвасталлу, меня заинтересовал сочный виноград, который подают у его светлости герцога - да продлит Господь его дни! Мне еще подумалось: Страстная неделя - и вдруг столь роскошный дар лета! А потом я нашел вот этот пузырек… Разрешите же, государь, вернуть его вам!
И он вынул из кармана склянку с ядом Медичи. Герцог Гонзага побледнел, однако промолчал и только пристально поглядел на Пейроля. Не зная о смерти своего сообщника, он терялся в догадках. Кто же стоит перед ним - простой ли проходимец, которому удалось проникнуть в его страшную тайну, или вымогатель, действующий по поручению старого Пейроля. Наконец герцог бесстрастно проговорил:
- Сударь, мне странны ваши темные намеки, и я советую как следует усвоить: всякому, кто вздумает докучать Карлу-Фердинанду IV из рода Гонзага, остается только помолиться Богу. Вы меня поняли?
Пейроль улыбнулся и ответил:
- Я ведь принял меры. Прежде чем отправиться сюда предложить свои услуги вашей светлости, я вручил стряпчему, хранившему завещание драгоценного и приснопамятного моего отца, некий запечатанный пакет, содержащий сведения об одном особом сорте мускатного винограда и флакон с жидкостью, улучшающей вкус золотистых сицилийских гроздьев… - Он бросил склянку на ковер и расхохотался: - А в этой бутылочке, государь, - aqua simplex, обычная вода!
"Ну-ну, - подумал герцог, не теряя, однако, самообладания, - а малый-то, оказывается, не промах… Придется быть с ним поосторожнее."
И он невозмутимо указал молодому Пейролю на кресло.
Тот сел, довольно отметив про себя: "Как видно, шансы мои повышаются. То-то же!"
После недолгого молчания, которого юноша не пытался нарушить, Карл-Фердинанд сказал:
- Вы только что произнесли слова о своем приснопамятном отце. Неужели достойного интенданта моего тестя уже нет в живых?
- Увы, со вчерашнего дня он покоится под одной из плит собора святого Павла… Наипредусмотрительнейший из отцов, он спешно вызвал меня к себе, когда понял, что жить ему осталось недолго. И в первую же ночь после моего приезда в Гвасталлу его сразил апоплексический удар. Слава небесам, в своей печали я утешен хоть тем, что отец успел поведать мне о том, что заботило его перед смертью, и в частности, о справедливых притязаниях вашей светлости…
Щеки герцога порозовели:
- То, чем издавна владели Гонзага, - заявил он, - обязано остаться у них!
- Вне всякого сомнения, - согласился Пейроль. С этой минуты высокомерного Карла-Фердинанда как подменили. Видя, что Пейроль-младший готов служить его интересам, герцог встал, направился к торопливо вскочившему юноше и ласково протянул ему руку.
- В лице вашего отца, друг мой, - произнес он с чувством, - я потерял надежного союзника. Но мне кажется, что вы, несмотря на свою молодость, а может быть, как раз благодаря ей, не только замените, но и превзойдете его. Не правда ли?
- Конечно, государь, - ответил без ложной скромности Пейроль, - а как же иначе?
С этими словами он закрыл окно, проверил, нет ли кого за дверными портьерами, затем приблизился к Карлу-Фердинанду и прошептал:
- Герцог Гвасталльский угасает. И месяца не пройдет, как он успокоится в соборе Санта-Кроче. Времени осталось немного, так что нам следует поторопиться. Мой отец кое-чего не предусмотрел. Так позвольте мне, государь, изложить, что надумал я.
III
СЧАСТЛИВОЕ СЕМЕЙСТВО
Русло реки Гав-де-По выше Лурда окаймляют вначале пологие холмы, между которыми тянется Лаве-данская долина, от места же, где Гав сливается с Кот-ре, начинаются крутые горы. Иные из них достигают трех тысяч метров, и их вершины, покрытые вечными снегами, купаются в лазури.
На границе этих двух местностей, там, где равнину сменяют горы, находится Аржелес-Газо.
В те времена, о которых мы повествуем, Аржелес представлял собой настоящую глухомань - едва ли не край света.
Подобные уединенные утолки земли словно созданы для влюбленных. Что бы там ни говорили, истинное счастье способны познать только несуетные люди. Надо уметь довольствоваться малым, пить лишь ключевую воду и жить одной любовью - и тогда вам откроется настоящее блаженство.
Именно любовью и жили в Аржелесе Рене де Лагардер и его жена; пища их была скудной, и одного только было на их столе всегда вдоволь: жареных каштанов.
Да и как еще, если не по любви, тут оказалась бы молодая красавица-итальянка знатного происхождения? Дория Гонзага Гвасталльская провела детство и юность среди роскоши, окруженная толпой слуг. Нарядам ее позавидовали бы германская императрица и венгерская королева! Она пила из драгоценных кубков и ездила на породистых лошадях. Ей кланялись кардиналы и благороднейшие вельможи почтили бы за великое счастье получить ее руку.
И вот она поселилась в родовой усадьбе Лагардеров. Это было провинциальное жилище без всяких претензий: только башня и голубятня говорили о том, что оно дворянское. Дом был выстроен из золотистого туфа; по стенам к черепичной крыше тянулся вверх виноград, а вокруг благоухали кусты жимолости и жасмина. В ясные дни дом был весь залит солнцем, из окон же открывался то возвышенный, то печальный - смотря по времени года - вид.
Счастливо текла здесь жизнь госпожи де Лагардер. Радостная, беззаботная, она вполне довольствовалась властью над двумя служанками-беарнезками, преданной горничной Сюзон Бернар и тремя лакеями, которые помогали и в доме, и в поле и были на посылках. Мало было надо, чтобы блистательная дочь герцога Гвасталльского весь день пела от счастья: лишь бы муж утром обнял ее и в восторге прошептал:
- Дория, Дория, золотая моя!
Любовь словно птица: витает там, где захочет. Рене де Лагардер, едва представ перед красавицей герцогской дочерью, сразу же завоевал ее сердце.
Это был настоящий гасконский дворянин: стройный, крепкого телосложения, с голубыми, отливающими сталью глазами. Красотою он мог бы сравниться, а то и поспорить с дворянами Италии. Ибо в его облике не было ни намека на их изнеженность, женственность: одно лишь мужественное французское изящество, каким был так славен король Генрих IV. Не это ли пленило Дорию? Как знать… Истинные влюбленные не способны объяснить, за что они любят.
После свадьбы, покидая вместе со своей женой герцогский дворец в Гвасталле, Рене мог сказать, подобно завоевателю Галлии: "Пришел, увидел, победил". Был миг, когда безмерность счастья даже испугала его. Вдруг, думал он, жена, пожертвовавшая для него всем, в конце концов не выдержит однообразия деревенской жизни и затоскует в глуши? Но Дория только посмеялась над его опасениями и развеяла их, решительно объявив:
- Хоть на край света, где ни души вокруг, - лишь бы с тобой, саго mio!
Время оказалось не властно над этими словами. Дория наслаждалась обществом своего мужа и забыла ради него весь мир.
Однажды, вскоре после приезда в Аржелес, Рене де Лагардер, в который уже раз любуясь своей женой, нежно спросил ее:
- Хочешь, отправимся зимой в Версаль? Это будет чудесная поездка! Неужели ты не мечтаешь блеснуть при французском дворе? Твое происхождение позволяет тебе рассчитывать на достойный прием - да и мы, Лагардеры, издавна обладаем привилегией сидеть в карете короля! Ты не знала об этом? Правда, титулов нам даровано не было, однако род наш очень древний и дал Франции немало славных рыцарей. К тому же я служил в мушкетерской роте господина д'Артаньяна.
Дория только недоуменно поглядела на своего Рене.
Сколько женщин во Франции - да и во всей Европе - жило неосуществимой мечтой показаться в Версале! Однако дочь герцога Гвасталльского об этом даже не помышляла. Она любила мужа - и была совершенно счастлива.
Впрочем, Рене де Лагардер не отступился. Он не искал почестей для себя - но не хотел, чтобы его жена называлась просто госпожой де Лагардер, и задумал получить графский титул. Тайком от Дории Рене написал одному из друзей, который имел доступ к Королю-Солнце, прося найти способ представить ко двору свою жену. С притязаниями на титул он предпочел пока повременить.
А спустя всего несколько дней Дория, зардевшись от радости и волнения, шепнула на ухо любимому, что у них будет наследник. Молодая женщина не сомневалась: она родит своему мужу сына!
Рене разделил ее радость, но одновременно и обеспокоился. Осознав, что превращается из влюбленного молодожена в отца семейства, он задумался о будущем…
Если родится сын, нужно будет дать ему достойное воспитание поместить в коллеж, представить ко двору, словом, вывести в люди. Если дочь - еще больше хлопот: придется собирать приданое…
Только сейчас Рене де Лагардер заметил, как скудно он живет: прежде его целиком поглощала любовь. Он отдал себе отчет, что денег у него нет, что его скромное поместье приносит ровно столько доходов, сколько требуется для двоих непритязательных людей, что земли его заброшены и поросли бурьяном - и что его обожаемая Дория носит самые простые платья…
Вы спросите: как могло случиться, что дочь богатейшего властителя Италии покинула родительский кров без гроша за душой? Вот как это было.
Хотите верьте, хотите - нет, но в тот день, когда Рене де Лагардер понял, что любит Дорию, он сказал себе:
- У меня есть только моя шпага, - она же так богата! Если я посватаюсь к ней, никто не поверит в мою любовь. Всякий назовет меня подлым охотником за приданым. Так не бывать же тому!
Сказано - сделано. На другой день на рассвете он, даже не попрощавшись с хозяевами, вскочил в седло. Он хотел бежать, бежать, как вор, и навсегда покинуть прекрасную герцогскую дочь, которая не может принадлежать бедному гасконцу!
Однако белокурая сестрица Винченты тоже была влюблена - и поднялась в то утро очень рано. Выйдя на балкон, Дория оперлась на мраморные перила и взглянула на двор. Тут она с удивлением увидела, что молодой французский дворянин собирается в путь, - все прочла в его душе, как в открытой книге.
Девушка кликнула свою преданную камеристку и показала на всадника, который подтягивал у лошади подпруги.
- Передай господину де Лагардеру, что я прошу его остаться, ибо намерена выйти за него замуж!
Рене закусил губу, однако повиновался. Спустя час Дория с герцогской смелостью призвала его к себе и в присутствии Винченты сказала:
- Господин де Лагардер, угодно ли вам, чтобы я просила у герцога, моего отца, вашей руки? Ибо знайте: я не мыслю своим мужем никого другого, кроме вас, и последую за вами, куда бы вы ни направлялись.
Тут Винченте пришлось притвориться, что она засмотрелась на что-то во дворе, так как сестра ее подошла к юноше и скрепила свое признание поцелуем.
Однако едва Лагардер опомнился, он не замедлил поделиться с возлюбленной своими щепетильными соображениями.
- Ну что же, - сказала Дория, - если вас смущает мое богатство, то я прошу позволения взять только свадебную рубашку да кое-какие девичьи безделушки.
На это гордый гасконец согласился с легким сердцем.
Герцог и герцогиня Гвасталльские были безмерно удивлены, когда перед ними рука об руку появились Рене с Дорией. Еще больше они изумились, узнав, что молодые люди не просят ничего, кроме согласия на их брак.
Тщетно герцогиня, уверяя, что ценит бескорыстие Лагардера, умоляла его взять если не приданое дочери, то хотя бы, выражаясь языком юристов, "денежный аванс в счет будущего наследства". Тот был неколебим: он твердо решил увезти из Гвасталлы только свою белокурую возлюбленную да ее брачную рубашку.
Но Дория тайком от своего молодого супруга и господина захватила из отчего дома, помимо девичьих колец и ожерелий, также небольшой запас дукатов, флоринов, луидоров и цехинов, на чем настояла ее мать.
Впоследствии Лагардерам крайне пригодились эти деньги.
Предчувствие не обмануло красавицу Дорию: в положенное время на свет явился крепкий мальчуган. Его назвали Анри - по трем причинам. Во-первых, потому, что в Гаскони все еще жива была память о добром короле Анри - Генрихе IV. Во-вторых, потому, что один из предков Рене был любимцем и личным секретарем этого Короля-Повесы. И, в-третьих, потому, что это имя получил при крещении дед мальчика, герцог Гвасталльский.
По случаю крестин состоялся праздник, на который было приглашено все окрестное дворянство. За новорожденного выпили немало жюрансонского вина, закусывая цыплятами по-беарнски.
На крестинах дальние родственники приступили к Рене де Лагардеру с расспросами. Зная историю его женитьбы, они считали этот брак редкостно удачным, но вот дальнейшее поведение Рене - неразумным. Один из них выразил общее мнение:
- Что ж, у тебя славный потомок. Уже сейчас ясно: мальчишка станет настоящим беарнцем. Он унаследует все достоинства нашей породы: и храбрость, и веселый нрав… Только этого, пожалуй, будет мало. Надобны еще денежки! Так порадуй нас и скажи, верно ли, что герцог Гвасталльский собрался отказать все состояние - говорят, огромное - твоему малышу.
- С чего вы взяли? - расхохотался молодой отец. - У меня с Дорией хватает, слава Богу, ума не ждать манны небесной.
Гости, однако, потребовали объяснений - не из праздного любопытства, а на правах родственников. Тогда Рене, подтверждая благородство своей натуры, сказал:
- Никто не знает воли моего тестя. Но, полагаю, достояние Гонзага не должно перейти к чужеземцу - это было бы вопиющей несправедливостью. Оно по праву обязано принадлежать семье моего свояка герцога Мантуанского, старшего в другой ветви Гонзага. Винчента, его жена, более всех достойна пользоваться отцовскими богатствами.
Рене не знал - и, увы, так и не узнал - о беспутном поведении Карла-Фердинанда, ибо Винчента, которая часто писала сестре, была столь сильна духом, что даже ей не открыла своего горя.
Именно Винчента и сообщила Лагардерам о смерти герцогини Гвасталльской, и о недуге, который поразил овдовевшего государя, - и, наконец, о том, что дни их батюшки сочтены.
Дория хотела было поехать в Гвасталлу попрощаться с отцом, однако жестокая лихорадка задержала ее. А когда, вопреки всем стараниям невежественных лекарей, она справилась с болезнью, пришло письмо от герцога Мантуанского, которое заставило ее, скрепя сердце, отказаться от задуманной поездки.
Карл-Фердинанд писал своим изящным, кудреватым почерком: "Винчента, полагаю, сообщала вам, что состояние здоровья досточтимого герцога, моего тестя, внушает серьезнейшие опасения; но, чтобы не слишком тревожить вас, она, несомненно, не открыла вам всей правды. Я же, любезная Дория, считаю своим долгом поведать об истинном положении дел, так как знаю, что дочерние чувства могут побудить вас пуститься в путешествие, которое будет сопряжено с немалыми тяготами и расходами. Поверьте, что приезжать в Гвасталлу вам вовсе не следует, ибо возлюбленный наш государь впал в детство и давно уже никого не узнает - даже Винченту. Вам это зрелище только причинило бы боль; помочь же герцогу и как-то укрепить его дух вы, к несчастью, не сможете".
Рене де Лагардер и его супруга нимало не усомнились в искренности и правдивости своего родственника и, горестно вздохнув, остались дома.