- Нет! Нет! - прервал его сэр Уильям. - Но после того, что вы выстрадали, я не верил вашему прощению, и хотя признание Бёрнса не могло служить основанием для обвинения меня, я хотел избежать скандала, который должен был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к ответственности…
- А признание это? - живо спросил его Сердар.
- Оно заперто в моем собственном письменном столе в Пуант-де-Галле… Стоит нам только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.
Сердар устремил на него продолжительный взгляд, который хотел, казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.
- Вы не доверяете мне? - спросил сэр Уильям, заметив это колебания.
- Моя сестра приезжает через пять-шесть дней, - отвечал Сердар, не умевший лгать, а потому избегавший прямого ответа, - мне некогда больше сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но раз слово прощения сорвалось у меня с языка, я не буду больше удерживать вас здесь!
Точно молния сверкнула в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:
- Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы проедем мимо Джафны, последнего сингальского порта; я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения… вы немедленно перешлете мне это признание по каналу через Ковинда-Шетти, хорошо известного судовладельца из Гоа. Клянусь вам, сэр Уильям Браун, что имя ваше не будет упомянуто при разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.
- Через сорок восемь часов после моего приезда в Пуант-де-Галль признание Бёрнса будет у Ковинды, - отвечал сэр Уильям, который не мог скрыть свои чувства, несмотря на всю свою хитрость.
В эту минуту Барбассон открыл дверь.
- Парус! - сказал он. - Я думаю, это "Диана", которая, порядком помотав "Королеву Викторию", преспокойно посеяла ее по дороге и бежит теперь на всех парах в Гоа.
Все поспешили на мостик, чтобы удостовериться в этом. Да, это была "Диана", которая виднелась вдали на севере и со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.
- Держитесь ближе к берегу, Барбассон! - сказал Сердар. - Мы высадим сэра Уильяма в Джафне.
- А! - отвечал провансалец, кланяясь губернатору. - Вы лишаете нас своего присутствия?
- Я очень тронут выражением такого сожаления, - отвечал ему в тон сэр Уильям.
Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:
- Смотрите прямо на меня! Вы посмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удалось провести, и это я! - и он ударил себя в грудь. - Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландскую джигу у меня на реях. - И он повернулся к нему спиной.
- Попадись только мне на Цейлоне!.. - мрачно пробормотал сэр Уильям.
Спасен! Он был спасен! Негодяй не мог верить своему счастью; но как хорошо играл он свою роль… сожаление, угрызения совести, нежность, слезы, все было там… Он отправился к себе в каюту, чтобы на свободе предаться радости, овладевшей всем его существом; он сел на край койки, скрестил руки и, склонив голову, предался размышлениям… Никогда еще не подвергался он такой опасности! Приходилось играть вовсю… малейшая неосторожность, и он погиб… Как ловко затронул он чувствительную струну! И как кстати открылось это родство, о котором он не знал… Так сидел он и размышлял, а глаза его и голова все более и более тяжелели… Он очень устал после ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало-помалу склонился на койку и заснул.
Провансалец не терял из виду ни одного его движения и все ходил взад и вперед мимо полуоткрытой каюты, как это делают вахтенные офицеры, которые пользуются часами службы, чтобы прогуляться, приучая слух сэра Уильяма к равномерному звуку своих шагов. Последнему не могло прийти в голову никакое подозрение, потому что он занимал единственную каюту на палубе маленькой яхты. Барбассон был себе на уме! Отличаясь необыкновенно изворотливым умом, как это мы не раз уже видели, он в ту минуту, когда сэр Уильямс горячо клялся, что не похищал признания Бёрнса, заметил один из тех инстинктивных жестов, в которых сознательная воля не принимает никакого участия. Психолог на свой манер, Барбассон старался доискаться причины такого бессознательного движения сэра Уильяма и занялся целым рядом своеобразных выводов одного из тех "maistres en revasseries", которых Рабле называет "des asttracteurs de quintessence". Он также пытался найти квинтэссенцию мысли, управлявшей рукой сэра Уильяма, и задал себе вопрос, не находилось ли признание, о котором говорил Сердар, в бумажнике самого губернатора.
- Бумаги такого рода, - говорил он себе, - не доверяют мебели, которую можно взломать или которая может сгореть. К тому же это такого рода вещи, что их уничтожают рано или поздно, и с этой целью их держат при себе, вследствие чего они забываются, долго залеживаются в карманах. У меня и до сих пор торчит в кармане старого пальто письмо Барбассона-отца, в котором он на мою просьбу о деньгах отвечает мне проклятием, а это было лет четырнадцать тому назад…
В ту минуту, когда сэр Уильям заснул, поддаваясь страшной усталости, ловкая рука осторожно вытащила из его кармана кожаный бумажник такой величины, что он нисколько не мог затруднить того, кто его носил. Это была рука Барбассона; поддаваясь непреодолимому желанию проверить свои психологические умозаключения, он решил прибегнуть для этого к некоторому опыту. В бумажнике находилось одно только письмо, написанное по-английски; Барбассон не знал этого языка, но он увидел имя Фредерика де Монмор-Монморена, повторенное несколько раз рядом с именем сэра Уильяма. С волнением пробежал он последние строчки… там оказалась подпись: полковник Бёрнс.
Провансальцу этого было достаточно; он заглушил крик радости, сложил письмо и спрятал его в карман, а бумажник положил обратно туда, откуда взял; затем он продолжал свою прогулку, потирая руки от удовольствия, к которому не примешивалось ни малейших угрызений совести… Не взял ли он украденный предмет просто-напросто для того, чтобы возвратить его законному владельцу? Он колебался минуту, не зная, что ему предпринять: не воспользоваться ли своим открытием, чтобы заставить Сердара прибегнуть к крутым мерам? Напрасный труд; последний никогда не согласится отправить зятя своей сестры качаться в десяти футах от земли… Что касается того, чтобы оставить его пленником, нечего было и думать… Ну что с ним делать по приезде в Гоа? Посадить в клетку и отвезти в Нухурмур? Нет, Сердар не сделает этого, родство спасало негодяя. Да, наконец, не у него ли, у Барбассона, это оправдание, которого добивались в течение двадцати лет; нет, он лучше отправит Уильяма Брауна искать другое место, где его повесят, и Сердар будет ему благодарен за то, что он избавил его от новой мучительной сцены и от необходимости принять последнее решение. И он предпочел предоставить событиям идти своим порядком.
Приближалась полночь; маленькая яхта бежала по направлению к земле; вдали виднелся уже маяк и огни дамбы Джафны. Барбассон разбудил Сердара и его друзей, и все вышли на мостик; затем он отправился к сэру Уильяму и обратился к нему тем же шутливым тоном, каким обычно говорил с ним:
- Ваше превосходительство прибыли к месту своего назначения.
- Благодарю, господин герцог, - отвечал англичанин тем же тоном. - Верьте мне, я никогда не забуду тех кратких минут, которые я провел на вашем судне.
- Ба! - отвечал Барбассон, - людская благодарность - такая редкая вещь!.. Только позже ваше превосходительство поймет всю важность услуги, которую я ему оказываю сегодня!
Яхта входила на рейд, и он быстро крикнул:
- Слушай! Спусти лодку! Готовься! Руль направо! Стоп!
Все приказания исполнялись с поразительной точностью, и "Раджа", сделав полукруг, сразу остановился по направлению руля, который поставил судно кормой к берегу, чтобы оно было готово немедленно двинуться в открытое море. Яхта остановилась в двадцати метрах от берега; в десять секунд была спущена лодка, и Барбассон, пожелавший сам доставить на берег благородного лорда, сказал ему, отвесив глубокий поклон:
- Лодка вашего превосходительства готова!
- Не забудьте моих слов, Сердар, - сказал сэр Уильям, - через два дня… У Ковинда-Шетти.
- Если вы сдержите ваше слово, я постараюсь позабыть все зло, совершенное вами.
- Не хотите ли дать мне руку в знак забвения прошлого, Фредерик де Монморен?
Сердар колебался.
- Ну, это уж нет, вот еще! - воскликнул Барбассон, становясь между ними, - спускайтесь в лодку, да поживее, не то, клянусь Магометом, я отправлю вас вплавь на берег!
Барбассон призывал Магомета только в минуту величайшего гнева; губернатор понял по его голосу, что опасно и, не сказав ни единого слова, поспешил в лодку.
- Вот так-то лучше! - вздохнул Барбассон, в свою очередь занимая место в лодке. - Греби! - крикнул он матросам.
В несколько ударов весел лодка была у набережной, и сэр Уильям поспешно прыгнул на землю.
Таможня находилась от него в десяти шагах, и губернатору нечего было бояться больше; приложив руки ко рту вместо рупора, он крикнул:
- Фредерик де Монморен, я уже один раз держал тебя в своей власти, но ты бежал; ты держал меня в своих руках, но я ускользнул из них, значит мы квиты!.. Чья возьмет? До свидания, Фредерик де Монморен!
- Негодяй! - донесся с яхты звучный и громкий голос.
Тогда Барбассон привстал в лодке и величественным жестом послал ему в свою очередь приветствие, сказав насмешливым тоном:
- Уильям Браун, предсмертное завещание полковника Бёрнса достигло своего назначения.
И, потрясая в воздухе бумагой, которую он так ловко похитил, Барбассон крикнул своим матросам:
- Налегай на весла, ребята! Дружней!
Сэр Уильям поднял дрожащую руку к груди и вытащил бумажник… он оказался пустым. Негодяй испустил крик бешенства, в котором ничего не было человеческого, и тяжело рухнул на песок.
Он солгал, чтобы провести Сердара: это признание Бёрнса было страшной уликой для него… Оно сообщало факт, который ставил не только его честь, но даже жизнь в зависимость от доброй воли тех, кого он оскорбил.
Дня четыре спустя авантюристы прибыли в Нухурмур, где их ждало ужасное известие.
V
Приезд в Нухурмур. - Зловещее предчувствие. - Анандраен. - Что случилось? - Исчезновение Дианы и ее семьи. - Пленники тхугов.
КОГДА СЕРДАР И ЕГО СПУТНИКИ ВЗОБРАЛИСЬ на верхушку большого пика Велур, господствовавшего над отрогами всех окружающих гор, солнце находилось в зените, освещая во всем своем великолепии открывающийся перед ними ландшафт. Природа, залитая потоками солнца, казалась преисполненной такого величия и такой необыкновенной красоты, что при взгляде на нее даже человек с весьма прозаической натурой останавливался пораженный восторгом и ослепленный. Он чувствовал, как вокруг него звучат аккорды чудного гимна, который поэты называют гармонией природы. Когда перед вами открывается подобное зрелище, вы невольно испытываете жалость к некоторым художникам, которые стремятся идеализировать природу, как будто может существовать идеал красоты вне живой природы.
- Какой чудный день! - сказал Барбассон после нескольких минут молчаливого созерцания дивного пейзажа, выражая таким образом чувства всех своих спутников.
В ту же минуту Ауджали три раза воздал "salam" солнцу, став одним коленом на землю и протянув вперед хобот; затем, узнав издали озеро и очертания Нухурмура, он от радости испустил два довольно негромких, тихих для него крика, напоминающих звуки тромбона.
- Ну уж это, мой толстый дяденька, совсем не подходит ко всему окружающему, - сказал провансалец, - тебе следовало бы взять несколько уроков гармонии у твоего маленького соловья.
Все тотчас же двинулись в путь после шутки Барбассона, который никогда еще не был в таком хорошем настроении.
Сердар, имея на руках признание полковника Бёрнса, испытывал величайшую радость, потому что восстановление его чести умирающим избавляло его от несчастья всей его жизни. Ужасное обвинение полковника против Уильяма Брауна доказывало самым неоспоримым образом, что адъютант герцога Кембриджского не ограничился одним только преступлением, в котором обвинял Сердара, но торговал в течение многих лет, злоупотребляя своим положением, секретными бумагами, планами защиты и атаки адмиралтейства. Это на несколько минут омрачило радость авантюриста - всегда великодушный, он не мог не думать о детях и жене негодяя. Но решив, что все преступления Брауна не подлежат наказанию за давностью лет и что на этом основании он легко убедит заседание военного совета, чтобы в приговоре не было упомянуто имя виновного, Сердар успокоился, и ничто больше не смущало его.
Тем не менее, приближаясь к Нухурмуру, он, как бы по контрасту с красотой окружающей природы, почувствовал, что им снова овладевают мрачные мысли. Что случилось в пещерах? Какие новые сюрпризы ожидают его там? Затем он вспоминал, что найдет пустым обычное место бедного Барнета, так ужасно погибшего при столь ужасных обстоятельствах. Все это наполняло его душу самыми грустными предчувствиями.
- Что с вами, Сердар? Вот уже несколько часов, как веселое расположение духа покинуло вас.
- Я очень беспокоюсь, не случилось ли чего-нибудь во время нашего отсутствия, мой милый Барбассон!
- Ничего худого, Сердар, поверьте мне, а вы знаете, что предчувствия мои всегда сбываются. Смерть Барнета, например, - я могу сказать, что предвидел ее. А маневры Рам-Шудора - кто первый разгадал их? А Уильям Браун? Видите ли, когда я говорю, что есть что-то в воздухе, надо быть настороже, когда же я говорю, как сегодня, что ничего, положительно ничего нет, то можно плыть без боязни! Мы приедем и увидим, что Сами просто-напросто занимается приготовлением "popotte", а Нана-Сахиб тянет свою вечную гуку. Вот субъект, который поистине ведет жизнь ракушки.
- Хотелось бы, чтобы была твоя правда, - отвечал Сердар, который не мог сдержать улыбки, слушая тираду провансальца.
- Кстати о Нана, - продолжал последний, - надеюсь, он будет очень доволен предложением Ковинда-Шетти, который взялся свезти его на "Диане" на маленький остров около Пуло-Кондора, где у него, кажется, есть табачная плантация. Нана может там курить в свое удовольствие.
- Вряд ли принц согласится на это.
- А между тем придется. Надеюсь, он не претендует чтобы мы вечно охраняли его? При бедном Барнете жизнь во время вашего отсутствия была вполне сносной. Мы так хорошо понимали друг друга: две половины одного и того же лица, да! Но теперь, когда нет Пилада, не останется и Орест. Сколько слов я наговорил; вот посмеялся бы он, правда только двадцать четыре часа спустя… понимал-то он туго, не сразу. Но раз, бывало, поймет, так уж не остановится.
- Вы слишком веселы сегодня, Барбассон, - сказал Сердар, которого очень забавляло это южное многословие, - а это, знаете, приносит несчастье.
- Нечего бояться, говорю вам… Мои предчувствия, видите ли, Сердар, непогрешимы… Я только им и верю.
Рама и Нариндра шли молча; они знали Кишнайю и были уверены, что он не упустит случая воспользоваться их отсутствием, чтобы устроить какой-нибудь фокус. Оба так хорошо понимали друг друга, что не находили нужным делиться своими мыслями.
Путешественники приближались к месту назначения. Еще несколько шагов, и они увидят таинственную долину, которая служила садом для жителей пещер; у каждого из них сердце билось от волнения. Даже Барбассон молчал, чувствуя, что на нем отражается общее настроение. На повороте, скалистом и очень крутом, который Барбассон в своем "курсе" географии Нухурмура окрестил "Дорогой в рай", Сердар остановился. Часть этой дороги, которая затем сразу поворачивала в сторону, шла на расстоянии нескольких метров вдоль пропасти, где находилась долина, дно которой нельзя было видеть из-за ее необычной глубины; но зато листва деревьев подымалась так высоко, что сразу бросалась в глаза. Сердар слегка наклонился и заглянул туда; затем он бросился на землю и свесился над пропастью, держась руками за кусты.
- Берегитесь, - крикнул ему Рама-Модели, - я как раз так упал в тот день, когда нашел наше убежище.
- Держите меня покрепче, чтобы я мог высунуться еще дальше, - отвечал Сердар, - мне кажется, я что-то вижу на верхушке одного из фикусов.
Нариндра, отличавшийся необыкновенной силой, взялся держать Сердара, и последний, совсем почти повиснув над пропастью, мог наконец удостовериться в том, что он видит. На одной из самых верхних ветвей неподвижно сидел какой-то туземец.
- Кто этот человек, сидящий в такой выжидательной позе? - спросил Сердар, в высшей степени заинтригованный этим. Как только он замолчал, из глубины долины послышался слабый голос, точно шепот, едва доносившийся до слуха присутствующих.
- Он говорит, - обратился Сердар к своим друзьям, - но не настолько громко, чтобы я мог понять; замолчите, я хочу слушать.
На этот раз голос с видимым усилием крикнул громче:
- Это я, Сами, эхо доносит ко мне сюда каждое ваше слово, а также малейший шум в горах.
- Зачем ты забрался туда? - с тревогой спросил Сердар.
- Чтобы первому узнать о твоем приезде. Тебя здесь ждут на пике Велур; я со вчерашнего дня то и дело прихожу сюда… Анандраен в пещерах, он имеет сообщить тебе нечто важное.
- Хорошо, мы сейчас спустимся.
Сердар встал с помощью Нариндры и передал товарищам все, что слышал, потому что только он один мог настолько ясно слышать слова Сами, чтобы понять их. Странная вещь! Звук передавался только вниз, но не вверх. Сердар был очень бледен, и легкое дрожание голоса указывало на беспокойство, причиненное ему словами молодого метиса.
- Вы видите, Барбассон, - грустно сказал ему Сердар, - что сегодня мои предчувствия вернее ваших.
Они двинулись вперед со всей скоростью, какую только позволял уклон горы; до входа в пещеры со стороны озера оказалось добрых полчаса ходьбы.
- Что может быть нужно от нас Анандраену? - говорил Сердар, спускаясь с горы. - Здесь должно быть что-нибудь не терпящее отлагательства, если он решился оставить свой дом и поселиться в Нухурмуре.
Но вот они достигли входа и вбежали в пещеру, где их ждал Анандраен. Им не понадобилось даже спрашивать его.
- Вот, наконец, и вы, - сказал он, как только заметил их. - Я еще со вчерашнего дня жду вас и не ушел бы до вашего приезда.
- Что случилось? Говори скорее, - сказал Сердар с невыразимом волнением.