- А как у гляциологов? - спросил он.
- Чердынцев считает, что до них вода не дойдет. То есть в том случае, если завал взорвут не позже, чем через две недели. Но он уже ошибся: думал, что вода будет подниматься метров на пять-шесть, а она скачет по десять-двенадцать. Да еще ледники начали сильно таять… - Он указал на самодельную мерную шкалу, нанесенную черной краской на отвесном утесе. Малышев взглянул: вода плескалась на отметке двадцать два пятьдесят.
- Откуда вы считаете? От уровня Фана?
- Если бы! Поздно спохватились! Маркшейдер высчитал приблизительно по своим горным картам.
Малышев молча прыгнул в амфибию. Севостьянов оттолкнулся от берега. Мотор застучал, и от каменных склонов понеслось эхо, похожее на пулеметную очередь, только эта очередь длилась без перерывов и все усиливалась, словно противник не отступал, а приближался.
Что делать, на то похоже. Еще вчера ты спокойно сел обедать, вполне довольный своим днем. И позавчера ты был спокоен. И много дней подряд. Та боль, что терзала и мучила тебя, стала понемногу утихать, как будто ты примирился с нею или привык. А другой боли или горя ждать было неоткуда. И солнце светило ясно, и люди были добры к тебе. Но видно, и войны и катастрофы схожи одним: они приходят неожиданно. Тебе не пришлось повоевать, так вот тебе другое испытание. И помни: отступать нельзя. Тут тоже как в бою. Ты отступишь - кто-то погибнет. Тоже как на войне…
4
Притихший Севостьянов сидел сзади. Капитан видел в смотровое зеркальце его широко раскрытые синие глаза и неловкие повороты туловища, когда перед Севостьяновым открывались одна за другой неожиданные картины этого странного мира.
Малышев не стал мешать солдату: пусть учится наблюдать. Особенно интересен именно новый мир. Он и сам разглядывал все вокруг с наивным изумлением.
Солнце висело в зените, но здесь жара была приятна: слишком холодна была вода, бившая в днище амфибии. Она охлаждала ноги, пластиковые сиденья; готовая ворваться в машину, предупреждала своими ударами об опасности. Вокруг леденели вершины, покрытые снегом, а под ними, на небольших плато, пышно распускались травы альпийских лугов, необычно яркие цветы, и нигде не было следа человека. Словно Малышев и Севостьянов оказались на чужой планете, где все создается заново.
Севостьянов думал, вероятно, о своем, для него сейчас самом важном. Теперь, когда он немного успокоился от необычности этой поездки по озеру, он снова вернулся к тому, с чего началось путешествие, и опять - в который уже раз! - пожалел, что так глупо опростоволосился перед командиром батальона.
Он, как и все молодые солдаты последнего призыва, попав в часть, сначала долго присматривался к командирам, не очень доверяя россказням "стариков", которые, по мнению молодых, любили похвастать, что у них-де в подразделении самые умные, смелые и даже самые красивые командиры. Но постепенно Севостьянов сам привык думать, что так оно и есть и что ему крепко повезло - попал в такую отличную часть.
От солдат ничего не укрывается. Весел ли, печален ли командир, груб ли сегодня, а завтра вдруг участлив и щедр на доброе слово - всему солдаты найдут свое объяснение. Да оно и понятно, каждый живет на виду, а знания накапливаются, как вода в колодце. Один скажет слово, другому родители напишут, третий сам увидит командира в неслужебной обстановке, и легенда все полнится и полнится, и вот уже известно, что командир женат, что жена не едет к нему, что жена пишет все реже…
Севостьянов и сам подумывал проситься в командирскую школу: не сейчас, нет, попозже, когда покажет себя на солдатской службе. И тут ему был нужен пример, а капитан Малышев вполне для примера и образца годился. Кончил академию. Вернулся в ту же часть. Выбрал дело по душе: строительство противоселевых укреплений. Конечно, это не создание укрепрайонов, но дело не менее важное. Разработал новый проект создания противоселевой защиты: взрывы на выброс и возведение этими взрывами защитных плотин большой мощности.
Севостьянов знает, что такое сели. Стоит кишлак в долине, а над ним нависают горы. Горы как горы. Вечные. Неподвижные. Но в какой-то миг в складках гор собирается столько воды, что горы набухают, как ватное одеяло, и тогда порой бывает достаточно еще одного ливня, чтобы вдруг вся эта набухшая поверхность горы стронулась с места и пошла, пошла, пошла. И вот уже гигантский поток катится вниз, волоча камни, деревья, весь покров горы, всю намокшую глину, всю почву, и тогда нет от него спасения. Он накрывает все - ущелье, кишлак, сады, поля и рощи. Бушующая черная масса сминает, стирает все на пути. Это и есть сель.
Севостьянов не напрасно слушал лекции капитана. Если ему удастся когда-нибудь попасть в офицерское училище, он обязательно выберет себе саперную специальность и вернется в батальон капитана Малышева. Впрочем, очень может быть, что тогда Малышев будет командовать не батальоном, а, скажем, полком. Но Севостьянов все равно попросится к нему. Здесь, в Средней Азии, много опасных участков, которые грозят селевыми потоками, так что работы хватит…
И Севостьянов стремился подражать своему командиру. Читал те книги, которые читал или советовал прочитать Малышев, и вообще чувствовал себя взрослым, умным, сильным человеком. И все благодаря капитану.
Так как же он потерял уважение своего командира, где было его хваленое присутствие духа и его храбрость в тот день, когда он испугался какой-то паршивой реки? Река - это же не сель! Сель - это смерть, а река - это жизнь! Так здесь говорят и думают все. Ну, искупался бы, ну, пронесло бы по бурному мутному руслу метров сто - двести, пусть даже километр, но ведь и река-то не широка, это тебе не Кама!
"Что же произошло с тобой, солдат?" Когда именно так спросил у него Малышев, Севостьянов ничего не мог ответить. А что скажешь? Вода холодная? Бывает и похолоднее, как, например, в этом озере. Или в Днепре в те дни, когда батальон, в котором служил ныне Севостьянов, форсировал реку под огнем противника. В те дни тридцать два человека из состава батальона были награждены Золотой Звездой Героя. Что река мутная и очень быстрая? Так тут все реки мутные и все одинаково быстрые. А саперу часто приходится работать на воде, тут всегда можно сорваться с понтона, с возводимого моста, но сапер умеет плавать!
Так Севостьянов казнил себя и давал зарок, что никогда больше ничего не станет бояться. Одна мысль утешала его: Малышев взял с собой, значит, надеется, что Севостьянов еще может стать человеком! И эта мысль была как спасительное лекарство: будет, будет солдат Севостьянов настоящим человеком, если так надеется на него командир.
А Малышев, поглядывая время от времени в зеркальце, замечал, как проясняется лицо солдата.
Они пересекли озеро и подошли снова к правому берегу. Здесь над ущельем виднелась дорожная выемка, и подъем к этой выемке был довольно пологим. Малышев выключил водяной винт амфибии, убрал его, и машина легко всползла на берег всеми колесами.
Дорога была приличной. Она находилась так высоко над водой, что озеро не могло бы ее залить и через неделю. Жаль только, что амфибия не сможет преодолеть крутой подъем и полосу валунов, а то можно было бы проехать до Ташбая. Впрочем, может быть, в Ташбае есть свои машины? Тогда их можно вызвать сюда по радио, чтобы детям и женщинам не брести пешком до кишлака. Но сначала надо определить место встречи.
Малышев прошел несколько сотен метров, пока не увидел белый столбик с отметкой "342". Ташбай находился в десяти километрах, если судить по карте, которую развернул Малышев. Десять километров - не большой переход. Школьникам он даже понравится.
Он спустился к амфибии, включил рацию. Понтонеры, видимо, ждали сигнала, отозвались немедленно. Малышев дал азимут на мыс 342-го километра, приказал выходить немедленно. Потом он соединился с Адыловым, попросил секретаря сообщить по райкомовской рации в Ташбай, что к шестнадцати ноль-ноль на 342-м километре будут высажены дети и женщины с рудника, - не могут ли ташбаевцы прислать к этому времени машины? Если нет, пусть пришлют проводника: сам он разведать дорогу не может.
Адылов ответил, что в Ташбае находится член райкома Фаизов, который прошел до Ташбая два дня назад и сообщил, что дорога вполне удовлетворительна. В Ташбай просьбу Малышева он передаст немедленно.
Глава шестая
1
Утром на следующий день после обвала Чердынцев поднялся на плотину. Ему помогали Ковалев и Каракозов. Но перевалить через нее и спуститься в кишлак оказалось невозможно. Склон был рыхлый и грозил камнепадом.
Чердынцев увидел солдат, копавших шурфы для взрыва в новом русле, увидел первые бульдозеры, только что остановившиеся на кишлачной площади, но выстрелы из ружья, которое взял с собою Ковалев, там не слышали. Пришлось возвращаться обратно.
На станции, даже не переодевшись, он прошел на рацию.
Волошина опять сидела рядом с Галаниным и заносила в вахтенный журнал радиограммы. Чердынцев небрежно поздоровался, взял журнал и прочитал сообщения от Коржова, поселок которого уже затопило, из Ташбая, отрезанного теперь от мира с обеих сторон - хорошо, еще, что там было достаточно продуктов, - от капитана Соболева, застрявшего со своими понтонами и машинами в ста километрах от места назначения, сводку событий, переданную Адыловым из Темирхана, и добрался наконец до вызова, обращенного лично к нему. Председатель правительственной комиссии Уразов просил связаться с ним по радио.
Едва Чердынцев сказал, что поднялся на вершину завала, посыпались вопросы. Уразова и его помощников интересовали точная высота завала, ширина, плотность… И не только Чердынцев, но и Волошина поняли главное: Уразов боится, что не скоро еще они освободят реку…
Чердынцев докладывал спокойно, обстоятельно. Высота - триста пятьдесят метров. Ширина в верхней точке - тридцать. Оседание окончилось. Ширина завала у основания не меньше пятидесяти - шестидесяти метров. Можно надеяться, что просачивания воды или полного сдвига и разрушения завала не будет.
Уразов поблагодарил за информацию и сообщил, что со стороны Темирхана подняться на завал до сих пор не удалось. Первый взрыв на будущем канале произведут через три-четыре дня. Бульдозеры уже пришли. Но горные рудники Коржова окажутся затопленными, так как на постройку канала уйдет не меньше десяти дней.
- Они строят подпорную стенку, - сказал Чердынцев.
- Если вода станет прибывать с такой же скоростью, стенка не поможет, - ответил Уразов.
- Есть еще одно средство, - посоветовал Чердынцев. - Забетонировать вентиляционные штреки и входы в шахту.
- Хорошо, я посоветуюсь с Коржовым, - сказал Уразов. - В чем вы нуждаетесь?
- У нас все в порядке…
Уразов отключился. Волошина тихо сказала:
- Вы ведь собирались отправить меня в Темирхан? Попросите Уразова прислать вертолет…
- У вертолетчиков есть более важные и неотложные дела, - неохотно ответил Чердынцев.
- Принести вам кофе? Или вы сначала переоденетесь?
- Салим покормит меня.
- Вы все еще считаете мою помощь обременительной?
Чердынцев заметил, как радист улыбнулся про себя, слушая этот разговор, и сердито сказал:
- У вас есть уже обязанности. Помогайте Галанину.
- Мы теперь так далеки от центра событий, что Миша и сам справится…
"Вот-вот, для нее уже все здесь Миши, Жоржики, Юрочки… Скучать она не будет!" Он и сам понимал, что думает о Волошиной хуже, чем следует, но раздражения сдержать не мог.
- Товарищ Волошина просила у меня разрешения передать радиограмму в редакцию, - официально сказал Галанин.
- Если на ее радиограмму не уйдет вся энергия станции, можете передать.
- Тут пять страниц, - предупредительно сказала Волошина.
- Однако! Впрочем, можно передать ночью, - согласился Чердынцев.
Он вернулся к себе, сбросил грязные горные ботинки, штурмовку и брезентовые брюки, надел теплый лыжный костюм, отнес все мокрое в сушилку и взял у Салима завтрак и бутылку коньяку. Он и проголодался, и устал, да и ночь была беспокойная. Теперь поспать бы немного, но пока эта женщина здесь, вряд ли он вернет свое привычное хладнокровие.
В дверь постучали, и появилась Волошина. В руках у нее был поднос с двумя чашками кофе.
- Это должен был сделать Салим, - сказал он.
- Салим готовит обед и любезно принял мою помощь. О, у вас есть и коньяк? Налейте и мне, я ведь тоже не спала всю ночь.
- Пожалуйста! - Он подвинул ей свою только что налитую рюмку.
- Нет. Только вместе! - Она вышла и вернулась с рюмкой. - Вот видите, как прелестно! Два старых друга сидят и потягивают старый коньяк, а за окном бушуют стихии. Вы не находите, что это и впрямь здорово?
- Что касается старости, то стар только я, - умышленно перевернул он ее слова.
- Не говорите! Женщины живут быстрее. К тридцати годам они знают столько же, сколько пятидесятилетние мужчины. А разве мудрость не является следствием возраста?
- Вы всегда сбиваете меня с толку своими афоризмами, - признался он.
- А вы меня - вашей иронией по отношению ко мне, - пожаловалась она. - Неужели я такое беспомощное существо, что каждая моя попытка быть полезной должна быть осмеянной?
- Нет, почему же, - смилостивился Чердынцев. - На радиостанции вы выглядели великолепно.
- А вы - в вашей мокрой штурмовке и заляпанных грязью башмаках показались мне настоящим Прометеем, - любезно заметила Волошина. - Пожалуй, именно за Прометея, который может хоть изредка оторваться от своей скалы, мы и выпьем!
Чердынцев ничего не ответил (не нашелся, что ли, подумал он про себя), просто поднял рюмку.
Кофе оказался отличным. Она заметила, с какой жадностью он пил, и похвалилась:
- Салим умеет заваривать только чай. Мы с ним разделили обязанности. Теперь вы каждое утро - а если пожелаете, то и по вечерам - будете получать чашку или две отличного кофе.
- Лучше две! - улыбнулся он.
- Пожалуйста!
Она снова вышла и вернулась с кофейником. Чердынцев спросил:
- А Каракозов и Ковалев получили кофе?
- О них позаботился Салим, - небрежно ответила она.
Сейчас, отдыхая, он мог сколько угодно рассматривать Волошину. А она делала вид, что не замечает его изучающего взгляда. Так было удобнее обоим.
Она не переменила свой скромный наряд - черная юбка и закрытая кофта - и носила его как прозодежду. Вероятно, торжественность момента, трагичность положения сделали ее серьезнее. И хотя она по-прежнему держалась с Чердынцевым вызывающе, он понимал, что на его помощников эта женщина производила совсем иное впечатление. Они-то не знали ее так, как знал Чердынцев.
Краску на глаза она больше не накладывала, только губы подкрашивала, но и то выбрала какую-то блеклую помаду. Это подчеркивало ее серьезность. Она свободно меняла позу, тут помогала спортивная фигура, каждый поворот по-новому показывал ее прелесть. Конечно же, Волошина умела воспользоваться природными достоинствами, не очень, кстати сказать, скрывая и свои недостатки. Вот она закурила, и Чердынцев отметил, что курильщик она заправский, даже пальцы на правой руке - указательный и средний - пожелтели от никотина. И рюмку коньяку, которую она еще не выпила, держала так, словно с детства пила вместе с мужчинами. Потянулась к бутылке, налила рюмку Чердынцева, капризно спросила: "А что же вы?" - и подала ему. Пришлось взять - неудобно же отказываться, когда женщина настаивает. А тем временем ее пальцы коснулись его руки, и Чердынцев не мог не признать - его словно ударило током. Впрочем, это бывает и от той жизненной силы, которой наполнен человек…
Он снова поднял рюмку на уровень глаз, не чокаясь, лишь приглашая ее выпить, но она поскучнела, глаза ее были устремлены в окно. Поворачивая рюмку меж пальцев, она спросила:
- А когда нас затопит?
- Типун вам на язык! - сердито сказал он. - Вы бы хоть представили себе, что произойдет в других местах, если затопит нашу станцию! На рудниках около трехсот человек и среди них полсотни детей. В Ташбае больше полутора тысяч жителей! Вы бы еще спросили: а когда сорвет завал? Людоедка вы!
- О, я просто надеялась, что вы будете спасать меня… Но если это так опасно, я не настаиваю…
"Никогда нельзя понять, говорит ли она серьезно или шутит. Но ее шутки подобны юмору висельника!"
Он невольно отстранился от нее и перевел глаза на окно, куда она так нетерпеливо смотрела.
Всю нижнюю часть ледника уже залила вода. Он подумал: "Я не рассчитал, что ледник будет так быстро таять. Вот откуда такая ошибка в предполагаемой прибыли воды!" Не успел он подсчитать, насколько скажется эта дополнительная прибыль воды на общем уровне, как откуда-то издалека послышался пушечный залп. Волошина воскликнула:
- У вас здесь есть даже айсберги! А вы не хотели, чтобы я приезжала сюда!
В голосе ее было очаровательное легкомыслие, которое так хорошо при застольной беседе. Но когда он увидел то, что Волошина назвала айсбергом, у него прошел мороз по коже. Нижняя часть ледника оторвалась и теперь всплывала на поверхность озера ледяными горами…
Он бросился к окну.
Пушечные залпы звучали все громче. Самая подвижная часть ледника, вырвавшаяся из-под морены в ущелье, когда-то покрытая трещинами и озерцами воды, теперь затопленная новым морем, высвобождалась от давления и выходила на поверхность. Каждая льдина отрывалась с оглушительным гулом, словно где-то внизу под ними были заложены мины, и теперь они взрывались одна за другой почти с равными промежутками времени.
Он смотрел на взрывающийся ледник, который действительно шел айсбергами по синему морю. Льдины выныривали, иная с таким грузом каменной морены, что тут же переворачивалась, камни с грохотом осыпались, и, являя всю геологическую подошву ледника, всплывали их подножия. Эта канонада, этот фонтанирующий лед создавали бурное волнение, и неизвестно было, когда и как оно прекратится…
Он выскочил из комнаты, бросив поднявшейся Волошиной: "Я сейчас вернусь!" - пробежал на рацию и крикнул Галанину:
- Радируйте Коржову! Эвакуацию детей задержать до завтра! Станция закрыта ледяным полем! - И объяснил: - Он собирался отправить ребятишек с рудника на плотах! Вряд ли плоты проберутся среди льдин…
Когда он вернулся к себе, Волошиной уже не было. За стенкой, в столовой, слышались взволнованные голоса. С ледника вернулся Милованов и рассказывал о своих переживаниях. Каракозов, Ковалев и Волошина перебивали его - у них тоже было чем поделиться, - шел суматошный разговор, когда главное теряется за мелочами, случайная неудача приобретает характер беды.
Чердынцев вошел в столовую, и все сразу притихли.
Салим, вместо того чтобы подавать обед, сидел на корточках у стены: нарушение порядка. Милованов еще не переоделся: тоже нарушение.
Чердынцев сухо сказал:
- Продолжайте!
Салим вскочил и начал накрывать на стол. Как видно, ему хотелось дослушать.
- Ледник ускорил движение! - выпалил Милованов и уставился круглыми глазами, на Чердынцева.
- Ну и что же? - холодно спросил Чердынцев.
- Но, Александр Николаевич, если он упадет в озеро…
- Все, что могло "упасть" в озеро, уже там! Оторвались только подтаявшие языки ледника. Само тело ледника такой толщины, что ни потрескаться, ни всплыть оно не может. Насколько убыстрилось движение льда?