- Дай сюда! - рявкнул Джек. Он схватил журнал, поднес страницу к свету и впился в нее взглядом.
- "В Эшгроу Коттедж, Хилтон Адмирал, что в Хантсе, супруга капитана Обри, "Боадицея"…. сына…" Черт меня побери! Господи, благослови! Боже, боже! Честное слово, меня словно в ад кинули и взяли обратно… Как обухом по голове! Киллик, Киллик! Бутылку шампанского сюда и доктора позови! Киллик, это тебе, Господь любит нас! - и Джек счастливо захохотал.
Киллик принял пригоршню монет, медленно высыпал их в карман с видом крайней подозрительности, и вышел из каюты, неодобрительно сжав губы.
Джек вскочил со стула, несколько раз прокружился по каюте с тихим счастливым смехом, переполняемый любовью, счастьем и внезапной пронзительной тоской по дому и семье.
- Спасибо, Пуллингс, спасибо от всего сердца!
- Я так и думал, что вы обрадуетесь, сэр, - отозвался Пуллингс. - Мы же знали, и миссис П. и я, как вы хотели мальчика. Девочки - это, конечно, замечательно, но это немножко не то… С ними не хочется быть все время, да и непонятно с ними - что из них получится. А мальчик! Наш пострел, сэр, если только у меня к тому времени будет корабль, выйдет в море сразу, как только оденет штаны.
- Надеюсь, миссис Пуллингс и Джон в добром здравии? - осведомился Джек, но, еще до того, как он получил исчерпывающий ответ, в каюту ввалился Стивен в компании мешка с почтой.
- Стивен, - провозгласил Джек, - Софи родила мальчика!
- Правда? Бедняжка. Но ты, полагаю, теперь успокоишься.
- Ну, - краснея, отозвался Джек, - я никогда и не заикался об этом, ты же знаешь.
Он уже вычислил в уме, что далекое, пока безымянное чудо было зачато в ночь перед его отплытием, и теперь робел и смущался.
- Ну что ж, желаю тебе радости с твоим сыном. Надеюсь, Софи в порядке? Ко всему прочему, - заметил он, глядя, как Джек возится с завязками почтового мешка, - теперь ты не будешь так уж против баронетства?
- Господи, что со мной! - воскликнул Джек. - Первым делом - приказы!
Он бросил мешок, разорвал пакет с адмиральским письмом и тут же обнаружил то, что ожидал: приказ по получении сего с максимальной скоростью проследовать на соединение с эскадрой на или вблизи Родригеса. Он рассмеялся и заметил:
- Может, баронетство когда и придет ко мне, но здесь оно мне точно не светит. Я смещен.
Он вышел на палубу и отдал приказ поднять сигнал о смене эскадренного курса, прочь от Маврикия, а затем другой - сплеснить грота-брас. Глядя на обалделое выражение на физиономии Сеймура, он понизил голос (насколько смог), и сообщил тому, что только что получил известие о рождении сына. Приняв поздравления офицеров с квартердека и заметив искреннюю радость в глазах ближайших матросов, Джек вернулся с Китингом, зазвав того "пропустить стаканчик". Бутылка вскоре опустела, почта была рассортирована, и, отдавая полковнику его пакет, Джек заметил:
- Надеюсь, полковник, что ваши новости будут столь же хороши, как и мои, дабы возместить неприятности. Вы оказались пророком как минимум наполовину, и, боюсь, на Родригесе вас будет ждать генерал, как меня уже ждет адмирал.
С этими словами Джек удалился со своими письмами на кормовую галерею, являвшуюся на корабле его маленьким персональным местом отдыха, оставив пораженного полковника, бледного и трясущегося от негодования.
Незадолго до обеда он вышел с галереи и обнаружил в салоне одинокого Стивена. Пуллингс, узнав о новом курсе эскадры, понял, что с его стороны было бы не худо не спешить с известиями, которые стоили коммодору его планов и славы, теперь уныло торчал на юте у поручней, проклиная себя за неуместное усердие.
- Надеюсь, что и у тебя нашлись хорошие новости, Стивен? - Джек кивнул на кучу распечатанных писем.
- Отчасти, спасибо. Но ничего, что ввергло меня бы в радость, сравнимую с твоей. Ты, братец, разрумянился и аж светишься весь. Расскажи же, как там Софи?
- Пишет, что никогда в жизни не чувствовала себя лучше. И клянется, что роды прошли легко, как письмо в щель ящика. Я знаю, Стивен, что к детям ты относишься примерно как старина Ирод, но…
- Нет-нет. Я вовсе не такой упорный несгибаемый детоненавистник, хотя и разделяю мнение, что большинство детей - совершенно излишни.
- Без детей не будет следующих поколений.
- И оно и к лучшему, если посмотреть, во что мы превратили мир, где им предстоит жить. Сперва волчья стая сверстников, а затем больное, бесчеловечное общество - вот что формирует их. Но бывают, конечно, исключения: воспроизведение таких славных созданий как Софи, и, даже, осмелюсь заметить, как ты сам - безусловно, доброе дело. Но, боюсь, я тебя перебил.
- Да я просто собирался сказать, что, может, тебе бы хотелось послушать, как Софи его описывает. Выходит, что это самый необыкновенный, исключительный ребенок…
Стивен слушал с приличествующим любезным выражением, тем временем запах жареного мяса и лука поплыл на корму, барабан грянул "Сердца из дуба", созывая к обеду кают-компанию. Желудок Стивена к тому времени уже вполне был готов подхватить мелодию - а рассказ о замечательном младенце все продолжался:
- Ты даже представить не можешь, Стивен, как это меняет все будущее мужчины - иметь сына! - возглашал Джек. - Вот теперь мне вполне есть смысл посадить в имении грецкий орех. Да что там, заложу целую плантацию дубов!
- Девочки могли бы собирать грецкие орехи и бегать под дубами. А их внуки - уже срубить их.
- Нет-нет, это совсем другое дело. Сейчас, благодарение Господу, у них есть приданное - и они неизбежно выйдут за каких-нибудь сальных типов с фамилией что-нибудь вроде Снукс… Стивен, согласись, это - совсем другое дело.
Прямо перед пятью склянками Джека прервал приход Пуллингса, все еще не в своей тарелке, и до сих пор кипящего негодованием полковника. Ровно в пять склянок появился Киллик собственной персоной со словами:
- Кушать подано! - и неподражаемым жестом ткнул большим пальцем в сторону столовой, куда и проследовала вся компания.
Пуллингс ел свою баранину молча, без особого аппетита, полковник Китинг, хотя и мог, согласно обычаям, говорить свободно за коммодорским столом, оставался также нем, видимо, боясь спугнуть словами последний малый шанс, на который у него еще оставалась надежда. Стивен предавался размышлениям, хотя время от времени ему удавалось заполнять паузы в потоке бодрого красноречия Джека. Когда, наконец, долгий обед был закончен, выпили, чокаясь, теплого портвейна за короля, миссис Обри и новорожденного Потрясателя Вселенной, и гости удалились проветриться, Стивен сказал Джеку:
- Я даже не могу сказать, чем я больше восхищаюсь: твоему неуемному чадолюбию, или твоему великодушию перед лицом разочарования. Не так еще давно ты бы предпочел, по примеру Нельсона, "приложить подзорную трубу к слепому глазу". Ты бы "не получил" этих приказов и взял Маврикий еще до того, как мистер Берти пронюхал бы, где ты находишься.
- Ну да, я разочарован, я признаю. Сначала, когда я еще месяц назад понял, что задумал адмирал, у меня была мысль пройти западнее. Но это бы не прошло, ты понимаешь. Приказ есть приказ, исключение из этого правила бывает одно на миллион, и это явно не тот случай. Маврикий должен пасть на следующей неделе - кто бы не командовал, и кому бы не досталась слава.
- Китинг настроен отнюдь не так философски.
- Так Китинг и не получал новости, что у него родился сын. Ха-ха, съел, Стивен?
- У Китинга их пятеро, обходятся папаше в копеечку, и, вдобавок, являются постоянным источником неприятностей. Так что известие о рождении шестого вряд ли бы погасило его возмущение, вот если б дочка - другое дело, ее он хочет давно. Странно, странно: данные чувства совершенно не находят отклика в моей душе - сколько я к ней не прислушиваюсь.
Возмущение Китинга вполне разделяли на "Боадицее" и других кораблях эскадры. Общее мнение гласило, что права коммодора грубо попрали, его обжулили и теперь убирают с глаз долой чуть не пинком под зад. Ведь всем было известно, что в гавани Порт-Луи дожидаются два захваченных "купца" Ост-Индской Компании и еще несколько не менее лакомых кусочков. А теперь, после явления на театре военных действий абсолютно ненужных линейного корабля, восьми фрегатов, четырех шлюпов и чуть не двенадцати полных полков "омаров", призовые выплаты придется делить с этими "дармоедами" - и хорошо, если хоть на пару пинт пива хватит.
Возмущение все нарастало, и, к моменту рандеву эскадр на Родригесе, достигло такого накала, что когда грохнул первый выстрел салюта с "Боадицеи" адмиральскому флагу, наводчик ляпнул:
- Эх старина, жаль, что оно не было заряжено картечью! - а рядом стоящий офицер не приструнил его.
С последним выстрелом салюта, и до того, как раздался ответ с адмиральского корабля, Джек распорядился:
- Спустить вымпел. Мой катер - на воду.
Уйдя в каюту снова простым пост-капитаном, он распорядился подать бриджи, шляпу с кокардой и мундир первого срока, дабы предстать перед адмиралом. Тяжело было пережить спуск своего вымпела, но его нельзя было оставлять в виду адмиральского флага без специального на то указания, но и уйдя вниз, Джек не обрел покоя. Чувство несправедливости происходящего жгло Киллика, подогреваемое дополнительной порцией грога, выданного экипажу, и, наконец, излилось на главную жертву. Своим самым сварливым тоном он заявил:
- Нет у вас мундира первого срока, сэр. Весь кровью заляпан и прострелен, надо было, видите ли, щеголять на борту "Венус", когда можно было бы в две минуты переодеться, - он прошелся щеткой по галунам шляпы, протер ее рукавом, - но вам так или иначе его одеть придется, другой крысы испортили. Так что из мундира и бриджей - вот лучшее, что я смог сделать, я пришил старый эполет. А если этому сыну госпортского пердуна не понравится, он может…
- Пошевеливайся! - прикрикнул Джек. - Подай чулки и вон тот пакет, и хватит бурчать тут без перерыва.
То же самое мрачное негодование излучали гребцы, доставившие капитана Обри к "Илластриесу". Оно сквозило в напряженной фигуре рулевого, в том, как он грохнул по борту флагмана швартовочный крюк, содрав краску на ширину ладони, и в подчеркнуто ничего не выражающих физиономиях в ответ на дружелюбные взгляды и возгласы из портов нижней палубы.
Адмирал Берти предполагал нечто подобное, ибо прекрасно осознавал, что он делает, и он подготовился к любой реакции… кроме дружелюбной. С самого начала адмирал надел маску бодрого добродушия, изрядно сдобренного весельем, он разговаривал так, словно не ожидал никакого недопонимания, не говоря уж о худшем, ничего иного, кроме согласия и готовности действовать.
К своему удивлению, со стороны Джека он встретил именно такое отношение. Морской Устав не предполагал ничего иного - любой отказ подчиниться или хотя бы отклониться от выполнения приказа трактовался им, как нарушение дисциплины, подлежащее наказанию, но адмирал служил не первый год, и прекрасно знал, что флот на бумаге и флот в деле - далеко не одно и то же. Хотя в теории пост-капитан старшего срока был таким же его подчиненным, как и любой вновь произведенный гардемарин, на практике уязвленный коммодор имел кучу возможностей сделать жизнь своего обидчика невыносимой, не выходя при этом за рамки закона. Сам адмирал в свое время не раз прибегал к различным вариантам обструкции, и отлично знал, как это делается. Он приготовился к коварнейшим уловкам либо злобным нападкам (его секретарь присутствовал в полной готовности зафиксировать и засвидетельствовать малейшее грубое слово) - но тщетно, его обошли и застали врасплох. Он решил прощупать собеседника поглубже, и спросил: не удивлен ли разве Обри, что столько кораблей заявилось, чтоб стянуть его приманку? Но Джек, с не меньшей веселостью, ответил, что ничуть, и что чем больше будет их превосходство - тем меньше предстоит кровопролития (ненавистного ему, как любому нормальному человеку), и что его девиз: "Вместе - веселее". После этого адмирал и секретарь вопросительно переглянулись: уж не пьян ли капитан?
Но подозрения не оправдались: на последующем совещании капитанов эскадры, созванном на борту флагмана, по запросу адмирала Джек Обри представил ясный и убедительный анализ ситуации, с фактами и цифрами. На горькие сетования об опасности рифов, окружающих Маврикий, жестоком прибое и малочисленности бухт, он предъявил карту - маленький шедевр гидрографического искусства, с изображением Флэт Айленд и Гранд Бэй, лично вычерченную им самим, с тройной системой пеленгов и двойными промерами глубин. Карта демонстрировала наличие достаточного места для стоянки семи кораблей и достаточного же количества защищенных пляжей для высадки десанта. Свой доклад Джек закончил выводом, что, учитывая приближение сезона штормов, он почтительнейше советует немедленную высадку.
Адмирал считал также, но еще задолго до рождения капитана Обри его старая нянька говорила ему: "Тише едешь - дальше будешь". Потому решение он примет только после совещания, конечно, срочного! - с генералом Аберкромби и его штабом.
Когда встреча закончилась, адмирал задержал Джека, дабы прозондировать его настроение, ибо или Обри являлся светочем послушания (а репутация на флоте у него была совсем иной), или имел какой-то козырь в рукаве, что заставляло адмирала нервничать. Ему казалось, что за всем своим явным почтением Джек определенно прячет отчужденность, граничащую с неуважением, а, поскольку адмирал не был законченным подонком, это казалось ему несправедливым. Опять же, адмирал частенько сталкивался с враждебностью подчиненных, он был сыт ею по горло, хотя она и служила ему запоздалым оправданием. И потому он позволил себе небольшой акт великодушия:
- Кстати, Обри. Это, конечно, правильно, что вы спустили свой вымпел, но вы должны поднять его снова, как только ступите на борт "Боадицеи".
Однако до того, как адмирал добрался до своей койки, он разнервничался еще больше. За это время, поскольку флот стал на якоре в бухте Родригеса, и шлюпки с визитерами шныряли туда и сюда, мистер Петер уже успел предстать перед своим близким родственником мистером Шефердом. Мистер Петер давно присматривался к доктору Мэтьюрину. Доктор воспользовался этим интересом, а с помощью потока писем из метрополии и отдельных вскользь брошенных замечаний (порой весьма неосторожных) он сумел бы убедить и не такого простака, что: генерал Обри, отец коммодора и парламентарий, видимо, ведет сложную игру и собирается сменить партию; что втайне он в прекрасных отношениях с кабинетом и просто нынче не имеет возможности являться в комиссию по производству и даже в само Адмиралтейство лично. Стивен слишком много занимался дезинформацией, чтоб это маленькое упражнение доставило ему хоть какое-то удовлетворение, но этот ползучий слушок достиг ушей того, кому предназначался через несколько минут после прибытия на флагман мистера Петера, и дело свое сделал. Он прекрасно объяснил обескураживающую беззаботность Обри: с человеком, имеющим таких союзников, стоило обращаться осторожно.
На утреннем совете собравшиеся капитаны судов и старшие армейские офицеры обсуждали план вторжения, разработанный Джеком и полковником Китингом. Мольбы генерала Аберкромби и его штабных не спешить, были решительно отвергнуты адмиралом лично. Генерал выглядел удивленным и даже уязвленным, этот тучный пожилой джентльмен, набычась, взирал глазами навыкате как бы сквозь своих визави, не понимая - что случилось? Но после сорока пяти минут повторения своих замечаний он вынужден был сдаться под напором адмирала, и план был принят в практически неизменном виде, хотя и без особой радости. Через полчаса флагман с хорошим верхним бризом вышел в море и направился к северной оконечности Маврикия - к Флэт Айленд и пляжам за Порт-Луи.
Завоевание Маврикия началось ни шатко ни валко, полки совершали марши и контрмарши совершенно как по учебнику, радуя генеральские сердца на обоих сторонах, солдаты истекали потом, но не кровью. Высадка прошла гладко, без противодействия, и теперь перед генералом Декэном встала нерешаемая задача. Его многочисленные милицейские части оказались бесполезны - многие ополченцы успели прочитать плакаты Стивена и прокламации губернатора Фаркьюхара, и их куда больше волновало возрождение их задушенной торговли, чем судьбы империи Бонапарта. Ирландские подразделения оказались ненадежными, а регулярные французские полки были чересчур малочисленны - соотношение оказывалось пять к одному не в их пользу, флот же его был блокирован превосходящими силами и бездействовал.
Единственным, что оставалось французскому командующему, было пытаться сдерживать продвижение Аберкромби до тех пор, пока тот не оценит его сопротивление, как достойное и не предложит ему и его людям в Порт-Луи достаточно почетных условий капитуляции.
В этом он преуспел, Аберкромби особенно хвалил отступление двух его фланговых батальонов в ночь на вторник, отошедших в полном порядке с Тьер Руж и Длинной Горы, причем им дважды пришлось перестраивать фронт. "Вот это - настоящие солдаты!" - воскликнул генерал.
Пока совершались все эти ритуальные военные танцы, эмиссары сторон сновали туда-сюда, и, хотя Порт-Луи все еще номинально оставался французским, Стивен Мэтьюрин зашел в тамошний военный госпиталь без обычных маневров. Там он обнаружил сидящего на веранде Мак-Адама.
- Как наш пациент нынче утром? - спросил он.
- Ох, ночь прошла спокойно, благодаря вашей настойке, - удовлетворения в голосе Мак-Адама, однако, не ощущалось, - и с глазом чуть получше. А вот шея меня беспокоит - струпья, струпья и опять струпья, и сегодня выглядит так же жутко, как и до этого. И он во сне дергает повязку. Доктор Мартин предлагает зашить рану, стянув неповрежденную кожу вокруг.
- Мартин - дурак. А с артериальной стенкой мы что делать будем, а с отслоениями тканей? Вот и остается: чистые перевязки, успокаивающие и никакого беспокойства - дабы физическая сила организма присутствовала в изобилии. Как его настроение?
- Неплохо сегодня. И он спал с моего раннего обхода.
- Замечательно, замечательно. Тогда нам, конечно, не нужно его беспокоить: сон - лучшее лекарство для него. Я вернусь как-нибудь днем, приведу коммодора. У него письмо от леди Клонферт, доставленное с Мыса, и он хотел бы доставить его лично и сказать Клонферту, как флот оценил его героическое сопротивление на "Нереиде".
Мак-Адам фыркнул и скривился.
- Думаете, не стоит? - осведомился Стивен.
Мак-Адам почесался: у него не было ответа. Клонферт был очень странен в эти дни, он не разговаривал со своим врачом, не открывался ему более, а только молча слушал отдаленную канонаду час за часом.
- Пожалуй, было бы лучше, если б вы зашли за несколько минут до этого. Мы бы посмотрели на его состояние, и, если он не будет чересчур возбужден, коммодор мог бы с ним повидаться - великодушно согласился старый доктор.
И тут же, дабы скомпенсировать этот приступ доброты, брюзгливым голосом спросил:
- Ну что, ваш Великий Обри, чую, уже ступил на землю острова, как Господь во славе своей? Как там дела, не поведаете?
- В основном как и предполагалось. Мистер Фаркьюхар уже высадился с "Оттера" и, ручаюсь, капитуляцию подпишут еще до обеда.