- А это из какой деревни так выслали?
- Чудак человек! Я ж тебе объясняю: не деревню высылали, а немцев, - по слогам произнес Павел, - ежели где немцев серединка на половинку, то высылали немецкую серединку. А половинке праздник - дома да подворья без хозяев! Раскулачивай не хочу!
Но Юрген его не слушал. Лишь теребил за рукав, повторяя:
- Ты это точно знаешь? Ты это сам видел?
- Как же я мог видеть, коли я в лагере в это время был, - ответил, наконец, Павел, - я и узнал–то только месяц назад, когда первое письмо от матери получил, первое за все эти годы. Там знаешь, сколько новостей было: кого убило, кто без вести пропал, сеструха не знамо от кого родила, молчит, дед помер, племяша за колоски посадили, в общем, много всего случилось, но и о вас, немцах, строчка была, выслали, написано, всех немцев подчистую, как кулаков. Мать знает что говорит, даром что неграмотная. Так что все точно, никакой ошибки.
"Да нет же, конечно ошибка! - убеждал себя Юрген. - Не в том ошибка, что выслали ни за что. Ошибка в том, что ничего этого не было. Этого просто не могло быть! Есть лишь цепочка неправильно понятых слухов. Или нарочно перевранных. Ведь этот русский был в лагере, теперь вот в штрафном батальоне, люди там и там озлобленные, обиженные на власть, вот и распускают слухи. Такое и раньше было - клевета, измышления разные, отец рассказывал. И ему, и односельчанам в клубе. А война все это только усилила".
Но как ни убеждал себя Юрген, тревога не унималась. Было что–то в словах русского, что заставляло верить ему. Пусть не полностью, пусть на малую йоту, но и этой малости было слишком много для Юргена. Потому что перед глазами вдруг встала сестра с большим узлом в руках, а рядом муж ее Петер и два безликих ребенка, мальчик и девочка, цепляющие ее за широкую длинную юбку. "Обычное дело, Юрген", - сказала сестра. Они повернулись и побрели по жнивью к стоящим поодаль товарным вагонам с широко раздвинутыми дверями, в которые с трудом забрасывали узлы и залезали старики, женщины, дети. Со спины сестру было не узнать, обычная крестьянка, каких миллионы. И картинка сразу обезличилась, обернулась туманным воспоминанием из детства. Что–то такое он видел! "Как обычно" - вот что зацепило в словах Павла.
Diese waren Ivanen
Это были иваны. Погруженный в свои мысли Юрген проворонил момент их появления. Он–то ждал, что немцы с громкими криками посыплются сверху, а вместо этого по ходам сообщения просочились иваны и безмолвно наполнили ров. Юрген очнулся лишь тогда, когда Павел схватил его за шкирку, резко поднял, встряхнул и тут же зажал его голову под мышкой. Так что Юрген мог видеть только кирзовые сапоги подходивших солдат да слушать их разговоры.
- Ба, Колотовкин, живой!
- Для меня еще пулю не отлили!
- Наших–то сколько полегло!
- Наверху еще больше. Но мы фрицам тоже фитиль в задницу вставили. До самых их окопов гнали.
- Мы на дороге тоже дали им прикурить.
- А это что за блоха?
Тут в поле зрения возникли кожаные сапоги.
- Пленный, гражданин старший лейтенант! Свалился прямо на меня. Я ему промеж рогов, а потом: "Хенде хох!" Он и лапки кверху: "Гитлер капут". Но взбрыкивает временами, так что я ему воли не даю.
Павел еще сильнее надавил на шею.
- Не хочет в плен!
- Да кто ж хочет!
- У тебя не побрыкаешь!
- В эти руки что попало, то пропало!
Юрген поначалу действительно немного поелозил, пытаясь вырваться из крепкого захвата, но потом присмирел, сообразив, что под мышкой русского медведя куда как безопаснее и что, вполне возможно, новый камрад укрывает его так от разгоряченных атакой солдат. И то еще сообразил Юрген, что Павел своими словами сигнал ему посылает: помалкивай покуда. Да он и без его советов не спешил высовываться, это всегда успеется.
- Молодец, рядовой Колотовкин! Отконвоировать пленного в тыл. Заслужил.
- Есть, гражданин старший лейтенант! - бодро.
- За дорогу, к майору Яхвину. Исполняйте.
- Есть! - уныло. Кожаные сапоги удалились.
- Вот уж наградил так наградил. Из огня да в полымя. Днем на дорогу!
- Не дрейфь, солдат! Мы там такой коридор расчистили!
- Можно гулять, как по аллее со шмарой!
- Оно и со шмарой ночью сподручнее.
- Эх, была бы шмара…
- Ладно. Двинулись.
Захват разомкнулся. Сильные руки схватили Юргена за плечи, встряхнули, поставили посреди рва.
- Давай, марш, айн, цвай, драй!
За словами последовал легкий тычок между лопаток. Юрген, опустив голову, медленно пошел вперед по бесконечным ходам сообщения. Поворачивал, следуя направляющему нажиму руки Павла, сторонился, прижимаясь к стенке, если в поле зрения попадали бегущие или бредущие ноги. Глаз он не поднимал, испытывая и стыд, и унижение, и досаду. Поражение есть поражение. Черт с ней, с чужой войной, он проиграл личную схватку. А он этого с детства не любил. Да и плен - препоганая штука, как ни крути. Лагерь - он везде лагерь. Еще хуже армии. Он прошел и то, и другое, так что мог сравнивать.
- Тпру, - тихо сказал Павел и положил руку ему на плечо.
Перед ними была стенка окопа. Юрген поднял, наконец, глаза. Бруствер. Голубое небо. Между бруствером и небом плывут желтоватые тротиловые облака. Павел осторожно высунулся над бруствером, потянул за собой Юргена. Тот тоже высунулся самую малость, открыл узкую смотровую щель между надвинутой на лоб каской и поверхностью земли, обозрел окрестности. Они были в первом ряду окопов по другую сторону высоты. Перед ними был пологий спуск без единого торчащего вверх кустика. Земля вокруг свежих воронок искрилась на солнце. Рядом лежали тела, расцвечивая красным однотонную весеннюю грязь. Метрах в двухстах от них, на невысокой насыпи, пролегала дорога. Почти вплотную к ней подступала высокая отвесная стена леса. Справа и слева, на концах подковы немецких позиций, огибающих высоту, шел бой, оттуда доносился стрекот пулеметов и автоматов, разрывы ручных гранат. Вдруг бабахнуло сзади, куда громче, и еще раз, и еще - немцы возобновили артиллерийский обстрел высоты.
- Здесь становится жарко, - тихо сказал Павел, - ну, давай вперед, короткими перебежками - и без глупостей.
Первейшей глупостью было оставаться на высоте. Юрген без дополнительных понуканий перебрался через бруствер и бросился вперед. Просвистела пуля, он упал на землю. Выдохнул, вскочил, пробежал шагов десять. Опять просвистела пуля - опять упал, запоздало сообразив, что уж коли просвистела мимо, так, значит, мимо, чего и падать. А еще сообразил, что это не по нему стреляют, что это шальные пули от боя, идущего по обеим сторонам. А от шальной пули как убережешься? Она же шальная. Бежишь ты во весь рост или на земле лежишь, затаившись, она тебя найдет, если захочет. Так что лучше не искушать.
И Юрген во всю прыть помчался к дороге, нырнул в спасительную глубину придорожной канавы. Через пару минут рядом с ним плюхнулся Павел.
- Здоров ты бегать, - сказал он, тяжело отдуваясь, - а теперь - бросок через дорогу. Резко. Эх, черт, как на блюдечке будем!
- Им сейчас не до нас, - сказал Юрген.
- Кому - им?
- Да всем.
- Тоже верно. Ну, давай.
Юрген рывком взметнулся на дорогу, кувыркнулся, в который раз помянув недобрым словом длинные полы шинели, и скатился в канаву с другой стороны.
- Ловко, - одобрительно заметил Павел, - теперь самое опасное - последние метры.
- Почему самое опасное?
- Так получается. Смотришь: вот они, свои, совсем рядом, рукой подать. Ну и припускаешь, как лошадь к дому. И об опасности забываешь, кажется, что если товарищи рядом, то они тебя защитят, прикроют. Тут–то пуля тебя и достает.
- Так рассказываешь, будто с тобой было.
- Нет, не со мной. Друг у меня так погиб. У меня его радостная улыбка, последняя, вот тут, - он ударил кулаком по левой стороне груди, - и тут, - он постучал по лбу.
- Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, - сказал Юрген.
Сказал и сам удивился - откуда взялось?
- Правильно понимаешь, товарищ.
Тут уж Павел удивился непроизвольно вырвавшемуся "товарищ". Они посмотрели на озадаченные физиономии друг друга, усмехнулись и одновременно перевели взгляды на лес.
Отсюда, вблизи, уже не казалось, что лес почти вплотную подступает к дороге. "Почти" составляло метров тридцать–сорок. Все деревья в этой полосе были спилены, лишь пеньки торчали. Стволы деревьев пошли, наверно, на строительство укреплений на высоте, а ветки сожгли. Кусты тоже вырубили, виднелась лишь чахлая прошлогодняя поросль. Зато лес прямо перед ними был густой, с буйно разросшимся подлеском, в котором угадывалось несколько пробитых проходов. С десяток рухнувших елей, перебитых снарядами где посередине, где почти у самого основания, надежно скрывали от взглядов то, что было в лесу. Слева, метрах в двухстах, была поляна, на которой разместилась батарея, бившая по немецким позициям. На прогалине справа высился вал свежевырытой земли, из–за него одна за другой взлетали вверх мины.
- Нам сюда, - сказал Павел, показывая рукой на лес перед ними, - держись вплотную за мной, мало ли что.
Так, гуськом, они и вбежали в прорубленный в подлеске туннель и через несколько шагов оказались в окружении товарищей Павла, таких же, как он, солдат без всяких знаков различий, небритых и расхристанных, всех возрастов, от желторотых, даже по меркам Юргена, юнцов до дядек лет под пятьдесят.
- Колотовкин, живой! - слышалось со всех сторон.
Юрген даже подумал, что за давностью лет он подзабыл русский язык или что–то в нем за эти годы изменилось, что слово "живой" означает сейчас "привет".
На Юргена поначалу никто не обращал внимания. Наконец кто–то спросил:
- Твой?
- Мой, - с гордостью ответил Павел, - приказано в тыл отконвоировать. Эй, фриц, хенде хох! То есть руки за спину, шаг вправо, шаг влево - попытка побега, прыжок на месте - провокация, стреляю без предупреждения.
Юрген не понял, что в этой тираде вызвало бурный общий смех. Он заложил руки за спину и тут же подумал, что это была ошибка. Но никто не заметил этого, все еще пуще рассмеялись. Что–то уперлось в спину Юргену. Штык, догадался он.
- Вперед, - скомандовал Павел.
- Форвертс, - донеслась подсказка из толпы.
По мере того как они углублялись в лес, тот наполнялся людьми, шалашами, палатками. Все сильнее заглушали отзвуки идущего боя самые что ни на есть мирные звуки: стук топора, потрескивание еловых веток в горящих там и тут кострах, смех сидящих вокруг них солдат, ржание лошадей. Кто–то тихо напевал песню, в которой Юрген не понял ни слова. Он с любопытством посмотрел на певца. Круглое, как циркулем очерченное лицо, узкие щелочки раскосых глаз, редкие волосинки по низу скул. Юрген таких и не видал. Как–то через их деревню проехали башкиры, дикие люди, сказал тогда отец, но это был не башкир. А вот еще один, и еще, отмечал про себя Юрген. Скоро все лица вокруг слились в одно.
Они вышли на большую поляну, на которой стояли в ряд разномастные палатки. На краю дымили две полевые кухни, их ни один солдат ни с чем не спутает. Крышка бака на одной из кухонь была откинута, над ней возвышался солдат и длинным черпаком с видимым усилием размешивал содержимое. Юрген втянул носом воздух. "Каша с мясом", - определил он. Какая каша, осталось загадкой. Да какая б ни была, проурчал желудок.
Чуть впереди и сбоку стоял какой–то мужчина и презрительно поплевывал сквозь зубы. Юрген и не обратил бы на него внимания, но это было первое европейское лицо после множества азиатских. Выражение на лице было наглым и хищным, фигура расслабленная, ремень приспущен для форсу, на ногах - кожаные сапоги, похожие на немецкие офицерские. "Урка, да к тому же мародер", - безошибочно определил Юрген. Интернациональный тип.
Они уже проходили мимо мужчины, когда тот вдруг сделал шаг вперед и больно ударил Юргена ногой по голени, и еще раз, истерически выкрикивая:
- Ах ты сволочь фашистская!
Первый удар Юрген пропустил от неожиданности, второй стерпел из чувства самосохранения, но мужчина занес ногу для третьего. Кровь ударила Юргену в голову, мгновенно вытеснив все здравые соображения, тело развернулось, ноги вцепились в землю, пальцы сами сжались в кулак, рука согнулась для удара, короткий замах - и вот уже кулак летит в то место, которое у всякого приличного солдата скрыто пряжкой от ремня.
Павел перехватил его еще на дальних подступах, сжал запястье так, что пальцы враз онемели и кулак рассыпался безвольной пятерней. А Павел, используя руку Юргена как опору, продлил движение и резким ударом локтя сбил нападавшего с ног.
- Ты бы, Свищ, на передовой так геройствовал! - воскликнул Павел. - Что–то я тебя там не видел! Или опять живот скрутило?
- Скрутило, - ответил Свищ, медленно поднимаясь, - не знаешь, каково это? Могу дать прочувствовать, - он вперил в Павла ненавидящий взгляд, - это когда кишки из распоротого брюха медленно вытягивают и на руку наматывают.
- Стоять! Смирно! Что за драка? - раздался начальственный голос.
Das war ein Jude
Это был еврей. Юрген никогда не видел живого еврея. То есть в Гданьске, может быть, и видел, но в памяти не отложилось. Дети безразличны к национальным различиям, они начинают замечать их, когда на этом акцентируют внимание родители. Вольф–старший не акцентировал. Когда же Юрген дозрел до собственных умозаключений и, лишенный отцовского влияния, стал пристальнее вглядываться в окружающий мир, евреев в нем уже не было. Но разговоров хватало, как и пропагандистских фильмов. В детдоме ими плешь проели. "Германия - форпост борьбы с всемирным еврейским заговором". Евреи правили всюду - в Америке, Англии, Франции и Советском Союзе. Западные страны были для Юргена такой же абстракцией, как и евреи, они легко складывались в образ врага. Да и отец, выступая в клубе, клеймил их теми же самыми словами: засилье банковского капитала, нещадная эксплуатация, упадническая культура, ложные ценности. Капиталисты всего лишь обрели национальность. Но нацистские пропагандисты приписали еврейскую национальность к комиссарам, своими устами порушив в сознании Юргена возведенное ими стройное здание. В комиссарах, чай, он понимал побольше ихнего. Комиссар в буденовке с большой красной звездой, в шинели с тремя горизонтальными красными полосами на груди был героической фигурой. Доблестный командир Красной армии и комиссар сливались воедино. Когда они играли в детстве в войну, главным командиром был комиссар. Юрген был комиссаром. Сталин был комиссаром, всегда на самых опасных участках. Комиссаром в сознании Юргена был и отец. Они не были евреями. Все вранье!
И вот - еврей. Под фуражкой с зеленым верхом, под добротной габардиновой гимнастеркой, под наброшенной на узкие плечи шинелью с никогда не виденными погонами, с одной звездочкой, скрывался еврей. Юрген определил его сразу и безошибочно, уроки расовой чистоты не пропали даром. Крупный нос загибается на самом кончике "еврейской шестеркой". Лицо худое, с впалыми щеками, а уши большие, мясистые и оттопыренные. То же и губы, как бы вывороченные. Тяжелые веки, тяжелый взгляд. Бог, подумал Юрген.
- Гражданин майор! - воскликнул Павел, вытягиваясь в струнку. - Рядовой второй роты Колотовкин! Согласно приказу этапировал в тыл захваченного мною пленного. Предотвратил попытку самосуда.
- Фашиста пожалел, - сказал Свищ.
- Молчать, мразь! Лежать! Свищ рухнул ничком на землю.
- Вторая рота, - протянул майор, - достойно дрались. Потери большие?
- Человек двадцать…
- Небольшие.
- …осталось, - докончил Павел.
- А ты без единой царапины, - сказал майор, обводя Павла подозрительным взглядом, - повезло…
- Это как посмотреть, - буркнул тот, - по сравнению с теми, кто там навсегда остался, - он махнул рукой в сторону высоты, - конечно, повезло.
- Отставить разговорчики! Как пленного взял?
Павел слово в слово повторил свой давешний рассказ. На этот раз прозвучало неубедительно, это даже Юрген понял. А майор так и вперился в лицо Павлу. Тот не выдержал, отвел взгляд.
- В глаза смотреть! - взвизгнул майор.
- Да он сам в том рве заховался, герой! - раздался голос снизу.
- Молчать!
Майор на мгновение отвлекся, и Павел вырвался из паутины его взгляда, опустил голубые шторки на глаза, майор как ни бился, не пробился.
- Пленного обыскал? - спросил майор, оставив свои попытки.
- Знамо дело, обыскал, - расслабился Павел, - своя шкура дороже. Пырнет исподтишка.
- Хорошо. Возвращайся в расположение роты. Павел с тоской посмотрел на полевую кухню, где кашевар оделял кашей штабных и дежурных, потом повернул голову в сторону дороги, откуда порывом ветра донесло звуки непрекращающегося боя, тяжело вздохнул.
- Есть возвратиться в расположение роты.
Он отдал честь, четко повернулся через левое плечо, отчеканил три шага и затем, отбросив воинский устав, медленно побрел, как крестьянин, возвращающийся с поля после длинного трудового дня. Штык блестел, как вилы.
Но майор Яхвин уже не смотрел в его сторону. Он шарил глазами по небольшой очереди у полевой кухни, по устроившимся на поваленном дереве солдатам с мисками в руках. Потом ударил ногой в бок лежащему Свищу.
- Вставай, падаль! Быстро разыскать сержанта Гехмана!
Свищ вскочил, бегло огляделся и порскнул в заросли кустов, за которыми просматривалась еще одна группа обедавших солдат.
- Битте, - сказал майор Яхвин Юргену и сделал приглашающий жест в сторону большой палатки.
От кустов, спотыкаясь на каждом шагу и путаясь в длинных полах шинели, бегом приближался приземистый мужчина с пустой алюминиевой миской в одной руке и ложкой в другой. Три узкие лычки на погонах, черные волосы низко спускались на лоб и перетекали в начинающуюся от самых глаз густую щетину, полные губы маслено блестели, шинель топорщилась над ремнем и опадала широкими складками ниже, от чего фигура была похожа на бабью.
- Товахищ майох, сехжант Гехман… - хрипло доложил он, останавливаясь перед Яхвиным и отдавая честь рукой с зажатой в ней ложкой.
- Приведите себя в порядок, сержант! - оборвал его майор. - А то вас не отличить от этого немецкого замухрышки, - добавил он мягче.
Юрген в душе обиделся, не столько на непонятного, но пренебрежительно звучащего "замухрышку", сколько на уподобление этому, черт подери, еврею. Сержант, спохватившись, засунул ложку за голенище сапога, одернул шинель, вытер тыльной стороной ладони губы. Губы по–прежнему блестели.
- Битте, - повторил майор.
- Kommen, - сказал сержант, откидывая полог палатки.
"Dolmetscher, - сообразил Юрген, - так даже лучше, будет время подумать, прежде чем отвечать на вопросы".