Привыкнув выступать на огромных сборищах, где фюрер умел овладевать вниманием аудитории, он оказался в невыгодном положении. Слушателей было немного. Держали они себя сдержанно. Кроме того, он понимал, что генералы хотят основательно выпотрошить его. Вяло, без подъема и слишком пространно говорил он о немецком народе, о его исторических традициях, жизненном пространстве и так далее. Генералы начали скрывать зевки… Это подействовало на Гитлера. Он воспламенился.
- Господа генералы, если бы не позор Версаля, если бы не серия политических глупостей, которые позволяли себе державы-победительницы в продолжение пятнадцати лет, я не стоял бы здесь перед вами.
Эта циничная фраза расшевелила всех.
- Рейхсвер - неоспоримый наследник старой славной немецкой армии мировой войны, к которой принадлежал и я. Я никогда не соглашусь, чтобы рядом с этой армией стояла другая, как это сделал Муссолини со своими чернорубашечниками.
Генералы притихли: это были слова, которые всем им пришлись по сердцу. Они знали о притязаниях командования штурмовых отрядов подчинить себе рейхсвер.
Чувствуя, что настроение меняется в его пользу, Гитлер ободрился. Голос его, обычно глуховатый, загремел. Он обещал генералам истребление пацифизма в любой его форме и окончательное искоренение коммунизма как в Германии, так и за ее пределами. Он указывал, что долг его партии - воспитать в народе волю к борьбе за жизненное пространство. Партия употребит все средства для пропаганды необходимости войны как вернейшего исхода для народа, целью которого должно быть завоевание всего мира. Он сказал далее, что введет жесткие наказания за неподчинение национал-социалистскому руководству и тем мерам, которые оно сочтет необходимым проводить сейчас и в будущем. Эти Меры будут направлены, в основном, к созданию грандиозной военной мощи Германии, способной уничтожить самые могучие армии противника. В этой связи он заявил, что демократия есть политическая пошлость. Она будет лишь помехой огромным планам, которые он, фюрер, мысленно уже разработал. Они включают в себя беспощадное подавление всякой оппозиции, смертную казнь за измену национальному делу, неустанную борьбу против Версальского договора и требование равноправия в вооружении.
- Однако словами и речами, - сказал фюрер, - мы этого не добьемся. Бронированный кулак нации - армия. Вот козырь, который мы должны выложить в Женеве. Стало быть, первоочередная задача - это создание вермахта, могучего средства внешнеполитической борьбы и в деле упрочения власти национал-социалистской партии в Германии.
…Ставя на повестку дня всеобщую воинскую повинность, - сказал потом Гитлер, - национал-социалистская абсолютная и авторитарная власть возьмет на себя заботу о надлежащем воспитании молодежи, напрочь искореняя из ее сознания лживый демократизм, ядовитый пацифизм и, главное, идеи большевизма, к сожалению, еще властвующие в рядах рабочего класса Германии.
Потом он заговорил об экономике, вооружении и так далее.
Генералы остались явно довольными, хотя внешне ничем не выдавали тех бурных чувств, которые владели ими. А они были для них закономерными: армия снова выходила на арену борьбы за величие Германии, за нацию, за германизацию Востока.
Когда Гитлер ушел, начался сдержанный обмен мнениями.
Кто-то сказал:
- В конечном счете, он хочет военными акциями разрешить социальные проблемы, чего не сумели сделать его предшественники. Брюннинг? Кто знал его? Кто доверял ему? А Гитлер завоевал доверие трети народа. Какими способами - это другой вопрос. Еще одну треть к нему привел Гинденбург, вступив с ним в союз…
- Ну, мы приняли его вполне достойно, - заявил Хаммерштейн.
- Да ведь не мы нуждаемся в нем, а он в нас, - вставил кто-то под общий смех. - Пока он должен делить власть с националистами. Он всего лишь уполномоченный Гинденбурга, не больше.
- И очень хорошо, что мы встретили его не как вождя, уже увенчанного победами. До этого ему еще далеко, - заметил генерал Клейст, командовавший тогда восьмым корпусом рейхсвера, дислоцированным в Бреслау.
- Господа, - сказал в заключение Хаммерштейн. - Он нуждается в нас, это ясно. Что до меня, я готов служить ему, если все, что он говорил об армии и его целях, не пропаганда, а живое дело.
Все согласились с ним. В конечном счете, Гитлер повторил затаенные мысли генералитета рейхсвера. Нам, разумеется, неизвестно, о чем размышлял Гитлер, покинув квартиру Хаммерштейна. Прежде всего, думается, он был очень зол на начальника Управления сухопутных сил рейхсвера за то, что тот разрешил своим генералам и офицерам разглядывать его, словно музейный экспонат, тем самым целый час продержав его на раскаленной сковороде. Вряд ли ему понравилась и генеральская надменность Хаммерштейна. И вот следствие: Хаммерштейн снят. Начальником Управления сухопутных армий стал монархист генерал Вернер фон Фрич.
Несколько дней спустя, это нам сообщил Тиссен, Геринг пригласил к себе домой Крупна, Феглера (директора Стального треста), Винтерфельдта (электроконцерн "Симменс"), Яльмара Шахта (директора Рейхсбанка) и еще двадцать магнатов. Этим генералам и маршалам экономики Гитлер слово в слово повторил то, что говорил на квартире Хаммерштейна генералам пехоты, кавалерии и артиллерии. Промышленники поручили Шахту положить в кассу нацистов три миллиона марок.
Глава третья.
КЛИЕНТЫ И ДРУЗЬЯ ФИРМЫ "КЛЕМЕНС И СЫН"
1
Кризис лишь слабым ветерком прошелестел над крышей фирмы. Словно кем-то предупрежденный, Петер Клеменс вовремя ликвидировал ценные государственные бумаги, учел векселя и продал акции впоследствии разорившихся предприятий, потерпев на этих операциях незначительные убытки, восполненные операциями другого рода. Многочисленные родовитые семьи, опасаясь революции, несли драгоценности в сейф Клеменса: о фирме, устоявшей перед натиском свирепствовавшего смерча, создалась легенда как о чем-то незыблемом.
В числе вкладчиков Клеменса оказалась фрау Гертруда фон Корф унд цу Лидеман.
Происхождение самой фрау было сомнительно, зато родословная ее супруга восходила к временам первых германских императоров. Это был род наследственных вояк, правда, ничем особенно себя не проявивших, но преданных престолу. Иоганн фон Корф унд цу Лидеман был военным атташе в какой-то балканской стране, там он и умер от кровоизлияния в мозг. Супруге, как утверждали, он оставил сильно пошатнувшееся состояние: расточительство фон Лидемана и его мотовство вошли в поговорку.
Фрау Лидеман - свет отметил это не без злорадства - как-то слишком поспешно сняла траур и вернулась в общество такой веселой и общительной, какой ее никогда не видели при жизни мужа.
Она словно дорвалась до развлечений, и вихри носили ее по Берлину и его злачным местам. Утверждали, будто еще при жизни мужа фрау Лидеман обзавелась постоянным любовником (ибо прочим, как повелось думать, имя - легион). Им был домашний врач Шильдкредт, видный специалист по детским болезням, еврей по национальности. Слухи о ее связи с Шильдкредтом на какое-то время утихали, потом снова становились предметом разговоров в высшем свете. Дело в том, что фрау родила мальчика, названного ею Рудольфом, спустя ровно одиннадцать месяцев после того, как Лидеман отдал богу свою легкомысленную душу. Свет помнил кутежи фон Лидемана. Поговаривали, что он давно исчерпал свои мужские способности. Дамы иронизировали над тем, что фрау родила сына гораздо позже установленного природой срока.
Фрау Лидеман вела разгульную жизнь, нимало не заботясь о ребенке. Им занимались доктор Шильдкредт и кормилица Луиза, причем каждый из них старался перещеголять другого в заботах о мальчике. Шильдкредт безоглядно баловал ребенка. Руди рос капризным и легкомысленным; короче, это была копия матери.
Однако оставим Луизу, Шильдкредта и Руди, мы еще встретимся с ними, и вернемся к фрау Лидеман. Очарованная Клеменсом, она раззвонила о нем в обществе. Клиентура фирмы расширялась. Как мы уже заметили, высший свет столицы пользовался услугами почтенного выходца из Голландии.
2
Однажды фрау Лидеман зашла к Клеменсу с очередной просьбой выдать ей "крошечную сумму" под заклад драгоценностей, давно лежавших в сейфах фирмы.
Фрау сопровождал Руди - довольно высокий и довольно тощий молодой человек, лет двадцати пяти, в мундире СС. Развинченной походкой он подошел к Клеменсу, вяло пожал его руку, сел и принялся рассматривать носки собственных сапог.
На Клеменса он произвел не ахти какое впечатление: остро срезанный подбородок Руди свидетельствовал о безволии. Нижняя губа оттопырена - признак капризности и неустойчивости; ногти наманикюрены - значит фат. Мундир С-С сидел на нем слишком щеголевато.
- Не правда ли, моему Руди очень идет эта униформа? - сказала фрау.
- Да, пожалуй, - неопределенно ответил Клеменс.
- Он поклонник фюрера, мой Руди, - с долей иронии заметила фрау.
- Потому что фюрер наш обещает завоевать для рейха весь мир, мама.
Это было сказано тоном высокомерным.
- Так уж и весь? - откликнулся Клеменс.
- Да, весь.
- Гляди и учись, Руди, - Фрау повела рукой вдоль витрин с драгоценностями. - Вот у кого в руках власть.
- Что вы, фрау! - отмахнулся Клеменс. - Я просто торговец безделушками. Все это принадлежит фирме, а не мне.
- Как вам нравятся последние события? - спросила фрау.
- Какие, фрау? Их столько каждый день, что не запомнишь.
- Ну, например, новые выборы.
- К сожалению, на днях я покину Берлин и не смогу принять участие в голосовании. Дела в Европе и Америке. Быть может, навещу сына в Африке.
- Ты слышишь, Руди? Господину Клеменсу объехать Европу, Америку и походя заглянуть в Африку легче, чем нам пробраться через толпы штурмовиков, которые заполнили улицы.
- Нам пора, мама. У меня срочные дела, - пробормотал Руди.
Удалившись с Клеменсом в его кабинет и поговорив с ним, фрау вернулась с сияющим лицом: под заложенные драгоценности она опять получила добрые денежки.
3
Прошло недели две. Клеменсу доложили, что его ждет какая-то старуха. Она требует свидания с главой фирмы.
Клеменс попросил провести женщину в свой рабочий кабинет, расположенный в глубине магазина. Здесь он принимал клиентов, если речь с ними шла о каких-либо щепетильных делах. Кабинет представлял из себя звуконепроницаемую комнату, выходившую в сад единственным окном, забранным солидной решеткой. Была еще дверь, ведущая в сад; плотно пригнанная к дубовым панелям, она не могла быть обнаружена посторонним человеком. Сюда-то и привели женщину, рослую, с пожелтевшим лицом, хранившим в морщинах следы глубоких и тяжелых переживаний. Она была в трауре и в черной наколке, скрывавшей седые волосы. Ей можно было дать лет шестьдесят.
Клеменс вежливо спросил, чем он может служить госпоже.
Женщина едва приметно усмехнулась.
- Ах, нет, господин Клеменс, я вовсе не госпожа. Напротив, тридцать лег отдала своей госпоже, чтобы быть выброшенной, когда мое прежнее проворство безвозвратно ушло.
"Вульгарное начало!" - подумалось Клеменсу.
- Хорошо. Тогда назовите свое имя, чтобы я знал, с кем имею честь разговаривать.
- Меня зовут Луизой, господин Клеменс, Луиза Штамм, с вашего разрешения. Все началось из-за брата… Он… он был коммунистом, видным функционером здесь, в Берлине. Месяца три назад его арестовали, он участвовал в разгоне нацистской демонстрации. И вот он сгинул. Все, что у меня было отложено на черный день, я потратила на взятки кому попало, лишь бы узнать о судьбе брата. Я сочла долгом сообщить моей госпоже о постигшем меня несчастье. Она сказала, чтобы я немедленно покинула ее дом. Я не жалуюсь на фрау, она добрая женщина, хотя и ведет рассеянный образ жизни. Боюсь, что выгнала она меня по настоянию своего сына. Он офицер СС и очень печется о своей карьере. А ведь я выкормила его… Выкормила своим молоком! - Слезы появились в глазах Луизы. - Вот я и осталась без угла и средств. Как-то при мне фрау сказала Руди, что вы очень добрый и отзывчивый человек…
- Вы хотите, чтобы я навел справки о вашем исчезнувшем брате? - тронутый рассказом Луизы, спросил Клеменс.
- Нет, ему уже не помочь. Позавчера я получила извещение о его смерти. Ни слова о том, где он умер и что послужило причиной смерти. Я ничего не понимаю: он был очень здоровым и сильным человеком. Он прожил бы долго, вы бы только видели его! - Снова слеза скатилась по пожелтевшему лицу.
- Тогда я не понимаю, чем могу быть полезен вам. Если деньги… - начал Клеменс, но Луиза не дала ему договорить:
- Избави вас бог думать, будто я пришла попрошайничать. У меня есть драгоценность. Видит бог, я бы не хотела расставаться с ней, но что поделаешь! Завтра мне не на что будет купить хлеба и заплатить за комнату, которую я снимаю.
- Пожалуйста, покажите, - сказал Клеменс, думая, что старуха принесла какую-нибудь безделушку стоимостью в сотню марок. Бедняки, храня такие вещи, думают, что они обогатят их. Старая история!
Луиза, отвернувшись, достала из-за выреза платья платок, завязанный узлом. Там оказалось кольцо. При одном взгляде на него Клеменс определил солидную стоимость этой вещи, если только камень не подделка. Он вынул из стола лупу и долго рассматривал кольцо и огромный бриллиант в чудесной оправе.
- Одну минуту, - сказал он. - Я сейчас вернусь.
Луиза кивнула. Клеменс прошел в лабораторию рядом с кабинетом и пробыл там несколько минут. Вернувшись и отдав кольцо Луизе, он сказал:
- Фрау, оно стоит огромных денег, и я куплю его. Но есть закон, обязательный для всех ювелирных фирм мира: приобретая какую-нибудь уникальную вещь, мы должны, непременно должны знать, как она попала в руки продающего. Поймите меня правильно. Я вовсе не подозреваю вас в чем-то неблаговидном. Но без доказательств того, что это кольцо принадлежит вам, сделка не может состояться.
- Я знаю, - заметила Луиза. - Не вы первый оцениваете кольцо. Я была в двух фирмах. Там мне ответили точно так же.
- Зачем же вы обращались к ним?! - досадливо воскликнул Клеменс. - Я никому и никогда не плачу за покупаемые вещи меньше или больше того, что они стоят, - нахмурившись, добавил он.
- Вот поэтому, отбросив колебания, я в конце концов и пришла к вам. Доказательство того, что кольцо принадлежит мне, я принесла. Вам угодно посмотреть?
- Безусловно.
Луиза вынула из сумки сложенную вчетверо бумагу.
- Если разрешите, я прочитаю…
Клеменс кивнул.
"Дорогая Луиза, примите этот подарок в знак глубокой признательности за спасение жизни нашего мальчика Руди и беззаветное, многолетнее и честное выполнение своих обязанностей". Подписано: фрау фон унд цу Лидеман, доктор Шильдкредт. Заверено у нотариуса. - Луиза передала бумагу Клеменсу.
- Этой бумаги было бы вполне достаточно, - заговорил Клеменс, откладывая дарственную, - если бы я хоть что-нибудь понял из нее. Такой огромной ценности подарок!… Буду откровенен, фрау Луиза. Мне известны не только дела фрау Лидеман, но и ее характер. Я никогда не поверю, что она могла подарить вам вещь стоимостью в семьдесят тысяч марок по меньшей мере.
Луиза покачала головой и усмехнулась.
- Вы правы. Фрау, простите за это слово, мотовка, но ее расточительность не распространяется на слуг. Я подозреваю, что кольцо купил на свои сбережения доктор Шильдкредт, а фрау лишь поставила подпись, что не обошлось ей и в пфенниг.
Клеменс улыбнулся.
- Все сказанное вами еще больше запутывает дело. Почему доктор Шильдкредт вдруг дает кормилице сына фрау Лидеман подарок стоимостью в десятки тысяч марок?
- Могу я думать, что мой рассказ не выйдет за стены этой комнаты? - неуверенно заметила Луиза.
- Фирма строго хранит свои секреты, - с подчеркнутой серьезностью ответил Клеменс. - Мы надежнее любого священника, принимающего исповедь.
- Хорошо. Я постараюсь не отнимать у вас слишком много времени. Дело в том, господин Клеменс, что Руди родился спустя одиннадцать месяцев после того, как умер покойный фон Лидеман. Он был хороший и добрый человек, но… но фрау слишком увлекалась мужчинами. Вот он и пил… И допился до кровоизлияния в мозг. Вероятно, смерть мужа, а может быть, и то, что фон Лидеман промотал почти все свое состояние, сильно подействовало на фрау. Скажу откровенно: Руди не был сыном моего умершего хозяина. В той бумаге истинная правда… Много ночей я провела у постели ребенка, прежде чем вернула его к жизни, едва теплившейся в маленьком синем комочке. Простите!
Слезы снова оросили лицо Луизы, она поспешно вытерла их. Клеменс дал ей воды. Она выпила, помолчала и продолжала рассказ:
- Я выкормила Руди своим молоком. Он рос капризным, очень капризным и взбалмошным. Я частенько ссорилась с доктором Шильдкредтом. Он души не чаял в ребенке, господин Клеменс, тем более что моей госпоже было вовсе не до сына. Она развлекалась… Я не в укор ей…
- Я не совсем понимаю горячей любви доктора Шильдкредта к этому мальчишке, - пожав плечами, заметил Клеменс. - Он что, домашним врачом был?
- Да. Еще при жизни фон Лидермана его пригласили в дом. Он там был своим, совсем своим… Больше, чем своим, - дрогнувшим голосом добавила Луиза
- Фрау и доктор?…
Луиза безмолвно качнула головой.
- В каком доме не случается такого, - словно оправдываясь, сказала она.
- Это ваше подозрение или…
- Доктор Шильдкредт был так добр, так снисходителен к моим слабостям, что я не хотела бы… Поймите меня, господин Клеменс! - Голос Луизы слабел.
- Впрочем, с меня вполне достаточно и того, что вы рассказали, - сдвинув сросшиеся седые и густые брови, медленно проговорил Клеменс. - Еще одно условие… Вы не были бы против того, чтобы повторить ваш рассказ в присутствии моего нотариуса? Он запишет его, а вы подпишетесь, только и всего.
- Но это… Это не повредит фрау?! - испуганно воскликнула Луиза.
- Вы слишком добры, - покачав головой, сказал Клеменс, - слишком добры! Вас выгоняют на улицу, простите, как отслужившую службу собачонку, ваш выкормыш забыл, что вы спасли его жизнь. А вы еще думаете о зле, которое можете причинить этим людям!
- Я христианка, господин Клеменс, - понурив голову, отозвалась Луиза.
- Могу вам дать слово: ваш рассказ и документ… - Клеменс постучал пальцем по дарственной. - Не покинут пределов этой комнаты и вон того сейфа. А в нем, могу сказать по секрету, сотни человеческих судеб.
- Я верю вам.
- И поставим на этом точку. - Клеменс открыл сейф, положил дарственную в большой коричневый пакет с фирменным знаком и какой-то надписью. - Вот, я кладу документ сюда, - сказал он. - Сюда же будет положен ваш рассказ. Кстати, я объясню, зачем он нужен мне. Дело в том, фрау Штамм, что время от времени наши сделки, отчетность и так далее проверяются. Сделка с вами подтверждена документом, который сам по себе ничего не говорит. Если у меня потребуют объяснения, я предъявлю ваш рассказ.
- Значит, все-таки кто-то будет иметь доступ к нему… - упав духом, проговорила Луиза.
- Да, чиновники, обязавшиеся иод присягой хранить свои секреты, как храним их мы.