Она испугалась собственного вывода и переговорила об этом с Гансом. Сперва он не понял. Когда же понял, то добавил еще кое-какие соображения, которые как будто разрешали вопрос. Он говорил о собраниях золотоискателей; на этих собраниях все обитатели той или иной местности соединялись, обсуждая законы, и приводили их в исполнение. Могло быть всего десять или пятнадцать человек, и тем не менее воля большинства становилась законом для всех десяти или пятнадцати человек, и всякий, кто нарушал эту волю, нес соответствующую кару.
Наконец Эдит все стало ясно. Деннин должен быть повешен. Ганс согласился с нею. Они составляли вдвоем большинство данной социальной группы. Воля этой группы была направлена к тому, чтобы Деннина повесили. Проявляя эту волю, Эдит усиленно старалась соблюдать установленные формы. Но группа была так мала, что Ганс и она одновременно должны были являться свидетелями, присяжными, судьями и исполнителями приговора. Она предъявила Деннину формальное обвинение в убийстве Дэтчи и Харки. Пленник лежал на своей лежанке и слушал показания свидетелей - сперва Ганса, потом Эдит. Он отказался отвечать на вопрос о своей виновности или невиновности и молчал, когда она спросила его, имеет ли он что сказать в свое оправдание. Она и Ганс, не вставая с места, вынесли вердикт присяжных: да, виновен. Затем, уже как судья, она определила меру наказания. Ее голос дрожал, ее веки нервно мигали, ее левая рука судорожно дергалась, но она выполнила то, что было необходимо.
- Майкл Деннин, через три дня вы будете повешены.
Таков был приговор. У него вырвался как бы невольный вздох облегчения. Затем он засмеялся и сказал:
- Тогда, по крайней мере, эта проклятая лежанка не будет больше давить мне спину. Это все-таки утешение.
После произнесения приговора они все как будто почувствовали облегчение. Это в особенности было заметно в настроении Деннина. Вся его суровость и вызывающий тон исчезли. Он говорил вполне приветливо со своими тюремщиками и даже проявлял порывами старое свое остроумие. Он выражал большое удовлетворение, когда Эдит читала ему вслух Библию. Она читала выдержки из Нового Завета, и он особенно интересовался рассказами о блудном сыне и о разбойнике на кресте.
Накануне дня казни, когда Эдит поставила ему обычный вопрос: "Почему вы это сделали?" - Деннин ответил: "Очень просто. Я думал…"
Но Эдит прервала его, просила его подождать и поспешила к лежанке Ганса.
Это было время его отдыха после дежурства, и он проснулся, протирая глаза и ворча.
- Иди, - сказала она ему, - и приведи Негука и еще одного индейца. Майкл признается во всем. Заставь их прийти. Возьми ружье и, если нужно, приведи их силой.
Полчаса спустя Негук и его дядя Хэдикван вошли в комнату приговоренного. Они шли неохотно, понукаемые вооруженным Гансом.
- Негук, - сказала Эдит, - не будет никакой беды для тебя и твоего народа. Вы должны сесть и ничего не делать, только слушать и понимать.
Тогда Майкл Деннин, приговоренный к смерти, исповедался в своем преступлении. Пока он говорил, Эдит записывала его рассказ, в то время как индейцы слушали, а Ганс сторожил у двери, из боязни, что свидетели убегут.
Деннин объяснил, что он не был на родине в течение пятнадцати лет. В его намерение всегда входило вернуться с большой суммой денег домой и обеспечить свою старую мать в последние годы ее жизни.
- Как же мог я это сделать с тысячью шестьюстами долларов? - спросил он. - Мне нужно было все золото, все восемь тысяч. Тогда я мог вернуться в настоящем виде. Я подумал, что ничего не будет легче, как убить вас всех, донести в Скагуэй, что это сделали индейцы, и отправиться в Ирландию. Я и попробовал вас всех убить, но, согласно поговорке, я отрезал слишком большой кусок и не мог его проглотить. Вот мое признание. Я исполнил свой долг перед дьяволом, и теперь, если позволит Господь, я исполню свой долг перед Богом.
- Негук и Хэдикван, - обратилась Эдит к индейцам. - Вы слышали слова белого человека. Его слова здесь на бумаге, и вы должны на этой же бумаге поставить знаки, чтобы белые люди, которые потом придут, знали, что вы это слышали.
Индейцы поставили кресты против своих подписей и получили приглашение явиться на следующий день со всем своим племенем для засвидетельствования того, что должно произойти. После этого им позволили уйти. Ремни на руках Деннина были ослаблены, и он подписал документ. После этого в комнате наступило молчание. Гансу было не по себе, и Эдит тоже нервничала. Деннин лежал на спине и глядел вверх, на крышу с щелями, забитыми мхом.
- А теперь я исполню свой долг перед Богом, - шептал он. Он повернул голову по направлению к Эдит.
- Прочтите мне, - продолжал он, - из книги. Может быть, - прибавил он полушутливо, - это поможет мне забыть про лежанку.
День казни выдался ясным и холодным. Термометр показывал 25 градусов ниже нуля. Холодный ветер пронизывал до костей. Впервые после многих недель Деннин стоял на ногах. Его мускулы так долго не работали, а он так давно не принимал стоячего положения, что едва мог стоять. Он качнулся вперед и назад, пошатнулся и схватил Эдит связанными руками, чтобы не упасть.
- У меня как будто кружится голова, - засмеялся он слабо.
Минуту спустя он сказал:
- И рад же я, что все это кончено. Эта проклятая лежанка меня все равно бы уморила.
Когда же Эдит надела ему на голову меховую шапку и начала натягивать на уши наушники, он засмеялся и сказал:
- Для чего вы это делаете?
- На улице мороз, - ответила она.
- Да, но через десять минут не безразлично ли будет бедному Майклу Деннину отморозить ухо? - спросил он.
Она напрягла все свои слабые силы для последнего испытания. Но его замечание нарушило ее самообладание. До сих пор все казалось призрачным - как бы сном, - а суровая правда его слов внезапно и мучительно открыла ей глаза на реальность того, что происходило.
Ирландец заметил ее отчаяние.
- Я жалею, что расстроил вас своим глупым разговором, - сказал он с сожалением. - Я не хотел ничего этим сказать. Это великий день для Майкла Деннина, и он весел, как жаворонок.
Он весело засвистел, но свист его скоро стал унылым и замер.
- Хотелось, чтобы был священник, - сказал он с грустью, а затем быстро добавил: - Но Майкл Деннин слишком привык к походу, чтобы нуждаться в роскоши, отправляясь в путь.
Он был так слаб, что, выйдя, чуть не упал от порыва ветра. Эдит и Ганс шли рядом с ним и поддерживали его с двух сторон. Все время он шутил и старался их приободрить. Свою долю золота он просил послать его матери в Ирландию.
Они взобрались на высокий холм, вышли на открытую поляну, окруженную деревьями. Здесь, у бочки на снегу, торжественно стояли Негук и Хэдикван во главе сивашей. Они привели всю деревню - вплоть до грудных младенцев и собак, чтобы увидеть исполнение закона белых людей. Вблизи была открытая могила, которую Ганс, предварительно оттаяв почву, вырыл в мерзлой земле.
Деннин деловито осмотрел приготовления, оглядел могилу, бочку, веревку и сук, через который она была перекинута.
- Я бы сам не мог лучше сделать, Ганс, если бы это было для тебя.
Он громко рассмеялся собственной остроте, но лицо Ганса замерло в угрюмом оцепенении, которое ничто, казалось, не могло нарушить - разве только трубный глас последнего суда. Ганс чувствовал себя больным. Он совсем себе не уяснил трудности задачи отправить на тот свет другого человека. Зато Эдит действовала в полном сознании. Но это задачи ей не облегчало. Она сомневалась, удастся ли ей держать себя в руках, чтобы довести дело до конца. Она чувствовала нарастающую потребность кричать, упасть в снег, закрыть руками глаза или убежать в лес, куда-нибудь, только - вон отсюда, С величайшим напряжением удавалось ей держаться прямо и делать то, что она должна была сделать. И во всем этом она была признательна Деннину за его помощь.
- Дай мне руку, - сказал он Гансу, влезая с его помощью на бочку.
Он нагнулся так, что Эдит могла накинуть веревку ему на шею. Затем выпрямился, в то время как Ганс подтянул веревку через сук над его головой.
- Майкл Деннин, имеете ли вы что сказать? - спросила Эдит. Голос ее, несмотря на всю ее волю, дрожал.
Деннин глядел с бочки вниз, застенчиво, как человек, который произносит свою первую речь. Он откашлялся.
- Я рад, что это кончено, - сказал он, - вы обращались со мной как с христианином, и я сердечно благодарю вас за всю вашу доброту.
- Да примет тебя, кающегося грешника, Господь, - сказала она.
- Да, - прозвучал в ответ его низкий бас. - Да примет меня Господь, кающегося грешника.
- Прощай, Майкл, - крикнула она, и в голосе ее прозвучало отчаяние.
Она навалилась всей тяжестью на бочку, но не могла ее сдвинуть.
- Ганс! Скорее! Помоги мне, - слабо крикнула она.
Она чувствовала, что последние силы оставляют ее, а бочка не двигалась.
Ганс поспешил к ней, и бочка вылетела из-под ног Майкла Деннина.
Она повернулась к нему спиной, затыкая уши пальцами. Затем начала смеяться резким, металлическим смехом. И Ганс был этим потрясен больше, чем всей трагедией.
Кризис наступил. Даже в своем истерическом состоянии она это понимала и была рада, что сумела выдержать до того момента, когда все было кончено. Внезапно она покачнулась…
- Отведи меня в хижину, Ганс, - с трудом выговорила Эдит. - И дай мне отдохнуть… отдохнуть…
Ганс повел ее - совсем беспомощную - по снегу, поддерживая за талию.
Но индейцы оставались, чинно наблюдая за тем, как действует закон белых людей, заставляющий человека плясать в воздухе.
ПУТЬ ЛОЖНЫХ СОЛНЦ
Ситка Чарли курил и глядел задумчиво на иллюстрацию, вырезанную из "Полицейской газеты" и прикрепленную к стене. В течение получаса разглядывал он картину, и в течение всего этого получаса я незаметно за ним наблюдал. Что-то происходило в его уме, и я знал, что во всяком случае его мысли заслуживают интереса. Он жил деятельной жизнью и видел многое на своем веку. Он совершил самое большое чудо - отказался от собственного народа и, насколько это вообще возможно для индейца, обратился, по всему своему складу, в белого человека. Сам он, повествуя об этой перемене, говорил, что сел у наших огней и сделался одним из наших. Он никогда не учился читать и писать, но обладал обильным запасом слов. Еще более замечательной была точность, с какой он воспринял взгляды белых людей и отношение их ко всем вещам.
Мы напали на эту покинутую хижину после дня тяжелого пути. Собаки были накормлены; обеденная посуда вымыта; постели приготовлены. Мы наслаждались тем приятным часом, который наступает на аляскинском пути ежедневно, но лишь раз в течение дня. Это час, когда усталый путник, перед тем как улечься, выкуривает свою вечернюю трубку.
Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырезанными из журналов и газет. Эти-то картины и привлекли внимание Ситки Чарли с момента нашего прихода, два часа назад.
Он напряженно изучал их, переходя от одной к другой и снова возвращаясь к прежним. Лицо его было озадачено.
- Ну? - прервал я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
- Я не понимаю.
Затем снова закурил и снова вынул трубку, чтобы указать ею на картину из "Полицейской газеты".
- Это картина… что она значит? Я не понимаю.
Я посмотрел на рисунок. Человек с преувеличенно злым лицом падал навзничь на пол, прижимая руку театральным жестом к сердцу. Над ним, с лицом не то падшего ангела, не то Адониса , стоял другой человек с дымящимся после выстрела револьвером в руке.
- Один человек убивает другого, - ответил я, чувствуя, что и я разделяю его недоумение и нуждаюсь в объяснении.
- Почему? - спросил Ситка Чарли.
- Я не знаю, - признался я.
- В этой картине только конец, - сказал он. - Она не имеет начала.
- Это - жизнь, - сказал я.
- Жизнь имеет начало, - возразил он.
Я не знал, что сказать. В это время его глаза остановились на соседней иллюстрации. Это была репродукция чьей-то картины "Леда и Лебедь" .
- Это картина, - сказал он, - не имеет ни начала, ни конца. Я не понимаю картины.
- Посмотри на ту картину, - сказал я, показывая на третий рисунок. - Она имеет смысл. Скажи же мне, что она означает.
Он несколько минут изучал рисунок.
- Маленькая девочка больна, - сказал он наконец. - На нее смотрит доктор. Они всю ночь не ложились, смотри, в лампе нет масла, первые лучи утреннего света входят в окно. Это очень опасная болезнь; может быть, она умрет. Поэтому доктор смотрит так сурово. Это ее мать. Это очень опасная болезнь, потому что голова матери лежит на столе и она плачет.
- Как ты знаешь, что она плачет? - прервал я его. - Ты не видишь ее лица. Может быть, она спит.
Ситка взглянул на меня, словно внезапно удивившись, а затем внимательно посмотрел на картину.
Очевидно было, что он не обдумал своего впечатления.
- Может быть, она спит, - повторил он. Он внимательно изучал изображение. - Нет, она не спит. Плечи показывают, что она не спит. Я видел плечи плачущей женщины. Мать плачет. Это очень опасная болезнь.
- И ты понимаешь картину? - воскликнул я.
Он покачал головой и спросил:
- Маленькая девочка - она умрет?
В свою очередь я молчал.
- Умрет она? - повторил он. - Ты - художник. Может быть, знаешь.
- Нет, я не знаю, - признался я.
- Это - не жизнь, - категорически заявил он. - В жизни девочка умрет или выздоровеет. В жизни что-нибудь случится. На картине ничего не случится. Нет, я не понимаю картины.
Он был явно разочарован. Он хотел понять все, что понимают белые люди, и здесь - в этом вопросе - это ему не удавалось. Я чувствовал вместе с тем, что в его вопросах был вызов. Он хотел во что бы то ни стало заставить меня разъяснить ему мудрость картины.
Нужно сказать, что у него были поразительные способности мыслить образами. Он видел жизнь в образах, чувствовал ее в образах, обобщал посредством образов. Но он не понимал образов, выраженных при помощи красок и линий другими людьми.
- Картина - кусок жизни, - сказал я. - Мы рисуем жизнь так, как ее видим. Представь себе, Чарли, что ты идешь по тропе. Ночь. Ты видишь хижину. Окно освещено. Ты смотришь в окно в течение одной или нескольких секунд, ты видишь что-то и затем продолжаешь путь. Быть может, ты увидел человека, который писал письмо. Ты видел что-то, не имевшее ни начала, ни конца. Ничего не случилось. И все же ты видел кусок жизни. Ты запомнил его. Этот кусок жизни - словно картина в твоей памяти. Окно - рамка картины.
Он, видимо, заинтересовался, и я знал, что в то время, как я говорил, он представил себе окно и, заглянув, видел человека, пишущего письмо.
- Есть одна картина, которую ты нарисовал. Я ее понимаю, - сказал он. - Это правдивая картина. В ней много смысла. Она в твоем домике в Доусоне. Это стол игры в "фараон". За столом люди играют. Игра идет большая. Играют без ограничения ставки.
- Почему ты знаешь, что играют без ограничения? - спросил я с интересом. Я был рад услышать беспристрастное суждение о моей работе такого человека, который знал только жизнь, а не искусство и был исключительно художником действительности. К тому же я очень гордился этой картиной. Я назвал ее "Последняя ставка" и считал, что это одно из лучших моих произведений.
- На столе нет золота, - пояснил Ситка Чарли. - Люди играют на марки. Это значит, что нет ограничений. Один человек играет желтыми марками. Может быть, одна желтая фишка стоит тысячу долларов, а может быть, и две. Другой играет красными. Может быть, каждая из этих - пять тысяч долларов, а может быть - тысячу. Это очень большая игра. Все ставят очень высоко. Почему я это знаю? Ты нарисовал банкомета с румянцем на лице (я был в восторге). Ты нарисовал понтера наклоненным к столу. Почему он наклонился вперед? Почему его лицо так напряженно? Почему его глаза так блестят? Почему банкомету жарко - у него на лице румянец? Почему все так молчаливы - и человек с желтыми марками, и человек с белыми марками, и человек с красными? Почему никто не разговаривает? Потому что игра на большие деньги. Потому что это - последняя ставка.
- Но почему ты думаешь, что это последняя ставка? - спросил я.
- Король вышел, семерка открыта, - отвечал он. - Никто не ставит на другие карты. Все другие карты ушли. Все думают об одном. Все теряют с королем, выигрывают с семеркой. Может быть, банк потеряет двадцать тысяч; может быть, выиграет. Да, я понимаю эту картину.
- И, однако, ты не знаешь окончания! - воскликнул я, торжествуя. - Это последняя ставка, но не все карты открыты. И на картине они никогда не будут открыты. Никто не узнает никогда, кто выиграет и кто проиграет.
- И люди будут сидеть там и молчать, - сказал он с каким-то страхом. - И понтер будет наклоняться вперед, и румянец будет на лице у банкомета. Это странная вещь! Всегда будут они там сидеть, всегда! И карты никогда не будут открыты.
- Это картина, - сказал я. - Это жизнь. Ты сам видел нечто подобное.
Он посмотрел на меня в раздумье и затем очень медленно протянул:
- Да, ты говоришь - здесь нет конца. Никто никогда не узнает конца. И, однако, это правда. Я видел это. Это жизнь.
Долгое время он молча курил, обдумывал смысл и значение картин у белых людей, и, проверяя их на жизненных фактах, он несколько раз кивал головой и несколько раз кряхтел. Затем высыпал пепел из трубки, заботливо наполнил ее и после некоторого раздумья снова зажег.
- Я тоже видел в жизни много картин, - начал он, - не нарисованные картины, а виденные глазами. Я смотрел на них так же, как через окно на человека, пишущего письмо. Я видел много обрывков жизни, и все эти обрывки были без начала, без конца, без смысла.
Внезапно изменив свое положение, он уставился прямо на меня и стал внимательно разглядывать.
- Скажи, - сказал он, - ты художник. Как нарисовал бы ты то, что я видел, картину без начала и с непонятным для меня концом? Северное сияние служило ей свечой и Аляска - рамкой.
- Это большое полотно, - заметил я.
Но он не обратил на меня внимания. Картина, казалось, была у него перед глазами.