А дивиться было чему. Кому как не Шуйскому ведома была наполненная бурными событиями жизнь окольничьего Андрея Клешнина. Еще по младости лет приблизил его к себе великий государь всея Руси Иоанн Васильевич. И зазря его Грозным прозвали в народе. Это уж от доброты людской пошло, а по делам ежели брать, то Кровавым его величать надо было, Душегубцем али Убивцем. Зверь был, не человек.
Как он отца Леонида, не убоясь кары господней, медведям на лютую смерть отдал, абы душеньку свою потешить. А как несчастную женку, пятую по счету, княжну Марью Долгорукую приказал на другой же день опосля свадьбы усадить в колымагу, да четверкой диких необъезженных лошадей запряженную, да угнать в пруд под дикие вопли и улюлюканье, где несчастная и утопла в момент? Помстилось ему, вишь ли, будто неверна она ему была.
А других женок взять, тож ужас берет, ежели вспомнить. Четвертая, Анна Алексеевна Колтовская, счастливо отделалась, приняв постриг через год и став инокиней Дарьей. Она-то хоть жизнь сохранила, а Анне Васильчиковой и Василисе Мелентьевой жребий куда как страшней выпал - поигрался с ними царь-государь в супружество по нескольку месяцев, а опосля прискучили они, вишь, ему.
А дабы слухов никаких не было, так и смерть у них тайная приключилась.
К тому ж, баяли ему, Шуйскому, давние знакомцы, будто к одной из них, Васильчиковой, сам Клешнин длань приложил. А впрочем, времечко такое было безудержное, кровь людская, как водица, текла. Даже ежели и приложил, так что ж с того? У тех, кто в опричнине был, у всех руки в ней, красной да солененькой, по локоток увязли. Один Бориска Годунов, хитер, стервец, не запачкался, да и то лишь потому, что чуял могутную опору за собой в лице не зятька Федора, кой на сестрице женат его был, а тестя - недоброй памяти главного царева палача Малюты Скуратова. Вот уж кат был так кат. Не по царскому повелению - но по призванию, по склонности своей поганой души. Не реки - моря крови пролил. Да и дочка его, Марья, вся в отца-батюшку уродилась.
Словом, ежели то время брать, то за каждым вину сыскать можно, а уж сколь смертей каждый из опричников узрел - и не счесть, пожалуй. А тут оплошал Ондрюша, от одного вида младеня убиенного в ужас неописуемый пришел. Или потому на него страх напал, что как-никак дитя-то роду не простого, царского? Нет, чтой-то тут не так. Надо будет опосля разузнать о причине такого страха. И придя к этому выводу, Шуйский подошел поближе к гробу, поманив незаметно для остальных Клешнина.
- А что, Андрей Петрович, - молвил он вполголоса, и лукавая усмешка мелькнула в его маленьких глазах. - Нешто могло дитя, пусть даже и беснуясь в припадке, так себя порезать? Я-то, конечно, в игры таковские в детстве лишь игрывал, давно это было, запамятовал малость, токмо сдается, что речь о свайке шла. Оно, конечно, мог ее себе Дмитрий и в горло сунуть, чего не сотворишь, когда телу не владелец, да ведь свайка ента не режет, а протыкает токмо. Тут же от ножа явный след.
Клешнин умоляюще посмотрел на Шуйского, взглядом прося его замолчать, но Василий Иванович, будто невдомек ему, продолжил, еще больше понизив голос:
- А ежели даже и с ножом царевич игрался, дак тоже не сходится что-то. Полоснуть себя по шее он, конечно, мог, но у младеня во гробе рана-то ажно на полглотки идет. Тут уж без помочи не обойтись, тут он сам никак не возмог бы. Эвон как сильно рассажено. Это мужику здоровому пилить надоть, а другому еще и держать, а то вырвется. Ты како мыслишь сам-то?
После некоторого молчания Клешнин нашелся:
- Рано ищо ижицу вписывать. Поначалу допытаться до всех надоть, кто видал, чего видал, а уж опосля и думку думать, по какой причине он такой страшной смертью помре.
- Ну ин ладно, быть посему. В ентом деле торопиться и впрямь не следовает, твоя правда, - благодушно закивал головой Шуйский, но на выходе из церкви не утерпел, взял за рукав Михайлу Нагого, который вертелся рядом с ними, и доверительно, дабы слыхал только шедший рядом Клешнин, спросил, водя пальцем по узорному кафтану бывшего дяди покойного уже царевича: - А ответствуй мне, яко на исповеди, Михайла Федорыч, почто вы народ все эти дни в церкву пущать не дозволяли? Им, поди-тко, тоже проститься с царевичем желательно было. В последний путь проводить, в лоб облобызати али в уста невинные. Чай, не кто-нибудь, а будущий государь ихний в бозе опочил безвременно.
- Не опочил, а убиен безвинной мученической смертию, - твердо поправил боярина хриплым голосом Михаил Нагой. - А не допускали в церкву никого, дабы… - тут он замешкался на миг, - тело убиенного царевича никто не выкрал.
- А-а, вона даже как. Ну тада понятно все, а я уж было подумал…
- Чего? - прохрипел на выдохе и разя перегаром, сдобренным, как обычно, чесноком и редькой, Михайла Нагой.
- Да нет, это я так, помстилось. Блазнится чтой-то, - пожаловался Шуйский сокрушенно. - Старею, видать. Года бегуть и не возвертаются.
И он, понурив голову, пошел прочь, бормоча себе под нос что-то невразумительное, и слышал его речь, а точнее, обрывки фраз лишь шедший рядом Клешнин.
- Ишь… удумали… Чтоб тело не покрали… кому ж оно нужно-то вдруг стало?.. И впрямь старею, коль меня такими отговорками потчуют, за дурачка держат.
А спустя несколько дней, после того уже, как царевича и схоронили, и отпели, как полагается, а также всех опросили, и даже переписали набело допросные листы, ближе к вечеру Шуйский неожиданно для Клешнина пустился откровенничать:
- Я вить, любезный друг Андрей Петрович, можа, конечно, сер и умишко у меня вовсе скудный. К тому ж в Верху долго не бывал, сидючи в царской опале в Галиче, да ты сам знаешь, поди-тко. И какой-такой расклад таперича там у них, доподлинно не ведаю. Одно твердо знаю - Борис Федорович меня сюды как ерихонку послал, дабы я со всех сторон, откуда ни глянь, твою голову покрыл - и ухи, и нос, и темя. Чтоб вера была - рассудят справедливо, дознаются до всего, что было, по правде, по совести.
- И не Борис Федорович, а царь Федор Иоаннович, - осторожно поправил его Клешнин.
- И-и, Ондрюша. Ты кого боисся-то? Нешто меня? Дак зря. Опальному боярину веры нетути, даже ежели его вроде бы как простили. А самому лезть выслуживаться, дак припозднился я маленько. У боярина Годунова мне теперь по гроб жизни во врагах ходить, коли не явных, так тайных. Так что не след тобе осторожничать предо мной, ой, не след.
Помолчав немного, он устало продолжил:
- Ить я енто на людях токмо стариком себя числю. Ты в мои вотчины заезжай погостить, я тебя там такими девками угощу, таких-то ты, поди-тко, и не пробовал за всю свою жизнь. Я-то еще молодых кое-кого за пояс заткну, да и годков мне не так чтобы и много - ежели считать начать, то и четырех десятков не наберется. Я ведь помолодше Бориса Федоровича буду.
Клешнин невольно покосился на боярина. А тот, словно почувствовав недоверие окольничего, вдруг как-то разом распрямился, приосанился, в глазах у него блеснул молодой задор, и в результате этого чудесного преображения он и впрямь каким-то чудом скинул с себя без малого десяток, а то и два.
Правда, длилось это совсем недолго, буквально несколько секунд, после чего Василий Иванович вновь ссутулился, став намного ниже ростом, и весь как-то потух.
- Убедился? - лукаво спросил он у Клешнина. - А придуриваюсь так-то, дабы спроса меньше было - мол, старый он, не опасен вовсе, пущай век свой спокойно доживает. Уж больно не по душе мне судьбинушка Ивана Петровича да своего родного братца Андрея Ивановича. Я еще пожить хочу.
- А не боишься, коль я сам все, что обсказал ты мне счас, донесу кому следовает, а? - прищурился Клешнин.
- Оно-то конечно, - пожал плечами Шуйский, - донесть ты могешь. И вера тебе есть. Ты ведь, я чаю, у Бориса Федоровича в своих ходишь, не зря сюда прислан. Токмо не боюсь я тебя нисколечко, ты уж прости старика за резкое слово, Ондрюша. А не боюсь вот почему. Какая-такая честь тебе будет с того, что перескажешь, каков был разговор наш? Я ведь учен уже, словечка худого супротив царя-батюшки али там бояр Годуновых не сказал. Оболгать токмо могешь, дак вить что тебе с того за выгода? А ежели ты по-подлому так-то, дак и я с три короба наплету. Ты за награду, а я шкуру свою спасаючи. Тоды оба значитца на дыбе и зависнем. К тому ж, сдается мне, что у нас теперь одна дорожка опосля делов сих угличских. По ней мы теперь и до конца вместях пойдем. Так что ты от меня не таись, а ответствуй как на духу, что тебя так устрашило, когда ты у гроба стоял?
- Как это что? Чай, не младень простой в нем лежал, а наследник престола царевич Дмитрий, - неохотно проворчал Клешнин и тут же мысленно отругал себя - как-то неубедительно у него это прозвучало.
- Славно сказываешь. Гляди токмо, чтоб язык не заплелся. Тогда глякось, что получается. Один дурак, стало быть, а то и двое глотку ему перерезали. Сами Нагие не могли - у них в царевиче вся опора и надежа. Стало быть, людишки Битяговского постарались. А кто дьяка в Углич послал?
- Известно, царь.
- Ишь ты, прыткий какой. Да тебе ни один боярин не поверит, про царя-то. И прав будет, поскольку послал его Годунов. Я тебе даже больше скажу и не побоюсь, что ты Григорию Нагому сродственником доводисся, - ты ентих людишек подбирал, самолично.
- Так чего ты от меня-то хочешь, боярин? - уже закипая, гневно вопросил окольничий.
- Известно чего, правды, - коротко ответил Шуйский, властно усаживая сухонькой ладошкой начавшего вновь привставать с места Клешнина.
- А почто она тебе, правда-то?! - взревел Андрей Петрович. - Что ты с ней делать будешь - пахтать али сырую кушать изволишь?!
- Ни-ни-ни, - зажмурил довольно глазки Шуйский. - Я ж зрю, как она тебя мучает. Доброе дело желаю исполнить - страданье с тобой разделить.
- Дак ты шутки со мной шутить удумал?! - задохнулся от бешенства Клешнин.
- А ты никак всерьез схотел? - помрачнел лицом Шуйский и, поколебавшись мгновение, азартно махнул рукой: - Ладно. Скажу и всурьез. Лет мне, как я уже сказывал, и четырех десятков нетути. И есть у меня желаньице. Маленькое такое, можно сказать, крохотульное. Желаю я спокойно дожить до старости. Пущай боярин Годунов мне жонку новую взять не дозволяет, чтоб потомства лишить, да и в прочем разном ущемляет - это ладно. Лишь бы не в опале, не в железах кованых, яко вор, не в монастыре, приняв насильно постриг монаший, а у себя на воле. И ежели ты мне сейчас без утайки, как на духу, всю правду поведаешь, коя для меня пока как в тумане - вижу лишь краем ока, да и то не всю, - дак тогда мы с тобой сядем да помыслим обстоятельно, что нам с етой правдой учудить да как поднесть. Да как на ломти ее сподручней порезать - один кусок царю-батюшке Федору Ивановичу, он у нас убогонький, все более к господу норовит, дак мы ему помене и постненького. А другой ломоть, пожирней, Борису Федоровичу поднесем, он и рад будет. Тебя еще более приблизит, как человека умного и смышленого, да и меня не тронет до скончания жизни, дабы тайна та, коя всем нам троим ведома, так и осталась у нас троих. Вот ты молчи, а я тебе вопросики задам да сам и отвечу, а тебе токмо и останется пометить, хучь на один из них скажу я не так, как было, али нет.
- Ну-ну, - нервно засмеялся Клешнин. - Валяй, задавай свои вопросики. А я послухаю.
- Ин, ладно. Было такое, что с твоей заручки дьяка Битяговского в Углич послали? Знамо, было.
А не давалося ли ему задание тайное помочь царевичу поскорее богу душу отдать? Вестимо, давали. А кто ж такой злодей превеликий будет? Есть такой среди бояр, Борисом Федоровичем именуется, хотя, постой… Навряд ли сам Борис Федорович такими делами заниматься станет. Хитер шибко. Для таких тайных дел у него и сподручник верный имеется - Семен Никитич. Его работа. Ай-яй-яй, и как это я сразу не подумал, оплошность допустил. Видно, и впрямь к старости дело идет, - запричитал Василий Иванович, с усмешкой глядя на вытянувшееся лицо Клешнина.
- Ну да ладно, пойдем дале. Сделали они свое дело? Нет, не их рук сие злодеяние. Иначе меня б не послали - побоялись. Вдруг да правду Шуйский ляпнет, за свободу за свою и жизнь не боясь? Стало быть, не боятся они той правды. Видать, не повинен Битяговский, и зазря его угличане порешили. Тогда кто ж царевичу так знатно глотку рассадил, коли во всем дворе четыре мальчонки и было, да еще кормилица с мамкой? Вот этого ты не знаешь, как и я, токмо я вот еще чего не знаю - надо енто кому там вверху али нет? Токмо на енто ответь мне.
Окольничий снисходительно ухмыльнулся.
- Знамо, надо. А рек ты все правильно, окромя одного. Забыл, видать, спросить, - и передразнил: - по старости.
- Это об чем же? - обеспокоился Шуйский.
- Да так. О безделице пустяшной. Кто во гробе том лежал - вот о чем.
- И кто ж там лежал? - растерялся боярин.
- Неведомо, - отрезал Клешнин. - Об ентом разве что Нагие знают, а боле никто. Я так мыслю: Дмитрий и впрямь в припадке на свайку напоролся. В дом его занесли. Почали бить всех, а мальцу безвестному тем временем глотку перервали, в одежи царевы нарядили, дак сказали, что царевич уже убиен лежит, - и горько усмехнулся. - На, отведай правды этой, тока смотри не обожгись.
Воцарилась пауза. Такого Василий Иванович и впрямь не ожидал. К любому повороту событий он был готов, но это… Боярин искоса посмотрел на Клешнина. Нет, не похоже, чтобы тот шутковал. Да и не тот это случай, чтоб предаваться веселью.
- А почто ж они так поступили? - выгадывая время, чтобы прийти в себя, спросил Шуйский, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.
- С горячки, видать, - поморщился Клешнин. - Я уж тестю своему, Григорию Федоровичу, рек в первый же день - повинись, скажи правду. Я сам пред Борисом Федоровичем прощенье хлопотать тебе буду.
- Так-так. А он что?
- Али сам не слыхал? - усмехнулся невесело окольничий. - Уперся, как бык, и ни в какую. Говорит, что царевич сам на нож набрушился.
- Ну, а иде ж настоящий?
- Иди, спроси их, Василий Иванович. Можа, тебе и скажут, а мне дак молчат.
- А пытка на что?
- Чтоб палач все слыхал, да сподручные его?
- И то правда, - Шуйский сокрушенно покачал головой. - А всех ли допросили по делу сему?
- Да нет, не довелось. Вот, к примеру, сторож церковный Максим Кузнецов. Дознались, что он в колокол бить почал. Как, почему - неведомо. Кто велел ему - тож не дознались.
- А сам он молчит?
- Дак нетути сторожа! - воскликнул Клешнин. - Утек, видать. А можа, в земле уже лежит. Знал дюже много. Не по чину.
- Охо-хо, чудны дела твои, господи, - перекрестился Шуйский. - Погодь, Ондрюша, а можа, то колдун какой в дело вмешался?
- Да нет, какой там колдун, - досадливо отмахнулся Клешнин. - Ежели чернокнижник в енту заваруху влез бы, мы б с наговорами какими дело имели али еще с чем бесовским, а то ведь нет ничего. Да и на того мертвого мальца колдун бы беспременно морок навел, чтоб похож тот был на царевича.
- А ежели он не возмог такого. Гроб-то не где-нибудь стоит, а в освященном месте. Опять же и то возьми, что над ним молитвы читает не простой священник, но сам крутицкий митрополит. Вот он и не отважился. Бывает и такое в жизни, вот я тебе случай поведаю. Была у меня в деревне одной хорошая девка. И телом ядреная, кровь с молоком. Так она…
- Да нет, - досадливо отмахнулся опять Клешнин. - Не то это все. Ты мне лучше вот что скажи - как правду делить будем?
- Какую правду? - не сообразил поначалу Шуйский.
- Таку, каку знаем. Какой кусок мыслишь царю-батюшке поднесть, какой Борису Федоровичу?
- Так тут и мыслить неча, - спокойно пожал плечами боярин, который постепенно пришел в себя. - Борису Федоровичу надо рассказать все как есть, без утайки.
- И про подмену?
- И про нее, треклятую, тако же. Про такое таить никак не можно. А главное, - тут он лукаво сощурил глазки, - падем в ноги и повинимся.
- В чем? - испуганно спросил Клешнин.
- То исть как енто в чем? Мы с тобой зачем сюда посланы были? До правды до всей доискаться, ан дельце сие не выполнили: скока людишек ни пытали угличских, так и не дотянулись до ниточки главной - кто сие удумал с подменой, а главное - где сейчас отрок Дмитрий пребывает. В сем и головы покаянные сложим ему на милость. Он, я чаю, любит енто, когда на милость. Глянь, и обсыплет почестями.
- Да за что ж обсыпать-то?
- А тебе что за дело? Лучше ни за что милость получать, чем за что-то в опале быть. Так-то вот, - сделал Шуйский глубокомысленный, чисто житейский вывод.
- А ежели он про Битяговского спросит, тогда как быть?
- Вот тут даже ему всей правды глаголить никак не можно. - Василий Иванович даже хлопнул по столу ладошкой. - Скажем только, что Битяговский в тот час, когда беда с царевичем стряслась, преспокойно сидел у себя в избе вместях с сыном, и людишки его тож кто где были. Но на подворье к царевичу о ту пору никто и лика не казал, так что вины их за гибелью Димитрия никоей нет.
- Ну, а Федору Иоанновичу како глаголить станем?