В Суздале такого не увидишь. О границе же там не имеют никакого понятия. Дозорная тропа, лента вспаханной земли, заросли дикого винограда, полосатый красно-зеленый столб. Один шаг - и другое государство. И вон та развесистая чинара, растущая у самой границы, - самое крайнее дерево в Советском Союзе. Нет, такого не увидишь в Суздале.
Пушкарь был лирик в душе. Если бы он мог, он бы сочинил стихи об этой чинаре. Но он не мог и огорчался этим. Он стыдился того, что не умеет быть красноречивым и развязным, рассказывать анекдоты в сушилке, отбиваться от таких остряков, как Клевакин. Душа его была доверчива и беззащитна. И, сознавая это, он мучился и терзался еще больше, ибо ничто так не угнетает человека, как невысказанная обида.
- Ну, о чем задумался, Пушкарь? - нарушил молчание Клевакин.
- Так, ни о чей…
- Не криви душой, богородица. Все о своей Марфутке?
- О какой Марфутке?
И зачем он только ввязался в разговор! Сейчас начнется…
- Эх, Пушкарь, Пушкарь! Темный ты человек. Ты, случайно, не из суздальских богомазов?
Опять за свое!
- Я в огородной бригаде работал. На агронома учиться буду.
- Ну, давай, давай… - давясь от смеха, продолжал Клевакин. - Повышай свой уровень, может, человеком станешь.
Пушкарь промолчал.
До конца службы оставался ровно час. Как хорошо, что можно спуститься с вышки!
- Ну, я пошел, а то меня ждут.
- Беги, беги…
Пушкарь спустился на землю и зашагал к заставе. И сразу почувствовал, как ему хорошо и покойно, будто вырвался из дымной жаркой бани. А ну его к бесу, этого Клевакина! Пушкарь приостановился, огляделся вокруг, глубоко и свободно вздохнул и улыбнулся окружающему миру. И розовому закату, и звону цикад, и вон тому, как одуванчик, облаку.
Проходя мимо чинары, он вдруг подумал: а что, если сорвать листочек и послать Катюше на память? Не Марфутке какой-то, а доброй милой Катюше, дочке суздальского краеведа, которая шлет ему письма каждые десять дней. А потом она получит "Огонек" с его портретом. Вот будет радость-то!
Стоит свернуть с тропы, пройти шагов тридцать к чинаре и протянуть руку вон к той нижней ветке. Пушкарь сворачивает с тропы, проходит по открытому, ничем не заросшему пространству, потом вступает во влажные от вечерней росы травы и подходит к чинаре. Прохладный сумрак скопился под ее густой сенью. Журчит ручеек за полосатым столбом. Уже не наш, чужой. Ничья нога не может переступить этот ручей. Ничья рука не срывала листья с чинары.
Пушкарь нагибает ближнюю ветку, срывает липкий влажный листок и прежним путем выбирается на тропу, сквозь высокие мокрые травы, по открытому пустому пространству. Не подозревая, что с вышки за ним наблюдает Клевакин.
А Клевакин сначала удивился и насторожился немного, но потом решил, что Пушкарь свернул с тропы по своей нужде. Приспичило святой богородице. Так, так.
В душе у него все кипело. Он был зол на капитана, который предал его, зол на фотокорреспондента "Огонька", зол на этого Пушкаря с его невозмутимой богатырской спиной. Зол и оскорблен до глубины души.
Нет, это черт знает что! Ему предпочли какого-то Пушкаря, огородника и недотепу, который не отличит след человека от следа медведя и не определит расстояние вон до того дерева по деленьям бинокля. Клевакин рывком развернул трубу к дереву. В окулярах промелькнула сплошная зеленая полоса, как это бывает в кино. Потом развернул в обратную сторону - и снова зеленая полоса.
Сгущались сумерки. Оглушительно звенели цикады. Внизу по тропе неслышно прошел наряд. Клевакин еле различил, что это были сержант Удалов и рядовой Пахомов. Минут через десять можно спускаться с вышки.
Но в это время позвонили с восьмой розетки. Сердитым голосом сержант Удалов спрашивал, не видел ли Клевакин, куда прошел нарушитель границы?
- Какой еще такой нарушитель? - зло переспросил Клевакин.
- Следы на контрольной полосе… Не видел?
- Никого я не видел. Брось хохмить!
Удалов прикрикнул:
- Разговорчики!.. А ну, бегом к нам!
Он был старшим по званию и мог приказывать. В трубке замолкло, потом настойчиво и тревожно за пищало снова. Удалов звонил на заставу. Сейчас там объявят тревогу.
Клевакин рывком зачехлил стереотрубу, запихнул в сумку журнал наблюдений и кинулся к люку. Перехватывая перила руками, перескакивая через три ступеньки, он прогрохотал по лестнице и спрыгнул на землю.
5
Тревога застала нас за приятным занятием: мы смотрели кинокомедию "Русский сувенир". Кино крутили прямо в казарме, там, где мы спим. Это всегда давало нам много удобств. Можно лежать на своей койке и смотреть картину. Можно тихо уснуть, если будет неинтересно. Можно не смотреть на экран, а, укрывшись с головой, слушать одни звуки. На сей раз мы дружно засыпали - то ли от самой картины, то ли от того, что предыдущей ночью нас измотала тревога. И вот распахнулась дверь:
- Застава, в ружье!
Взвизгнув, оборвалась музыка в динамике. Умолкло стрекотание киноаппарата. Дежурный, видимо, не надеясь, что его услышали, повторил команду, срывая голос:
- В ружье!!!
Непосвященному трудно понять, что значит на заставе команда "В ружье". Да еще на такой заставе, как наша. Черт его знает, что случилось… Может, следы на границе. Может, наряд обстреляли. А может, еще что… Всякое жди.
Брюки - раз, гимнастерку - два, портянки - три, ну, а сапоги натянуть - дело одной секунды. Все на тумбочке уложено в привычном порядке. Ремень в самом низу, его - в руки, и бегом к пирамиде с оружием. Застегнуть пряжку, пуговицы - это потом, на бегу. Главное - схватить оружие и подсумки с патронами.
- Быстрей, быстрей! - покрикивал капитан Баринов, пропуская нас мимо себя. - Фонари не забудьте, телефонные трубки.
И по тому, каким бледным и серьезным было его лицо, мы поняли, что тревога настоящая: солдаты всегда догадываются, какая бывает тревога, учебная или боевая.
Но даже во время боевой тревоги командир не становится в картинную позу, не отдает громкие команды и не подкрепляет их энергичными жестами. Тем более не любит этого наш капитан.
- Давай! - только и сказал он лейтенанту Симакову, старшему тревожной группы.
Все было понятно. Симаков и солдаты выскочили во двор. Там к ним присоединился инструктор розыскной собаки, и все исчезли во тьме.
А мы выстроились в коридоре. Кое-кто еще застегивал пуговицы, кое-кто обменивался фуражками. Тревожные, посуровевшие лица были обращены к Баринову.
Негромко, в двух словах он объяснил, что в районе восьмой розетки обнаружен след человека, и потом так же негромко стал выкликать по бумажке наши фамилии.
- Зеленюк, Петров, Кондратенко, Зазубрин, Мазунов - закрыть границу. Старший - сержант Зеленюк. Действуйте!..
И названные вышли из строя и выбежали во двор. Они на бегу зарядили оружие, на бегу получили от сержанта необходимые указания. Они побежали по той тропе, которая идет вдоль самой границы. Им предстояло закрыть ее, и они очень спешили, иначе враг, почуяв погоню, мог уйти за кордон.
Легко сказать: "Они очень спешили". А если на тропе ни зги не видно? Если под ноги бросаются скользкие камни и за одежду цепляются колючие кусты? Если тропа все время поднимается в гору и этой горе нет конца? А все это было и вчерашней ночью, и позавчерашней, пять раз в неделю!
Между тем капитан разослал на границу, в тыл и на фланги все группы и, оставив себе резерв, стал ждать сообщений от Симакова. Пройдитесь по казарме, где только что показывали кинокартину. Аппарат стоит покинутый и молчаливый. Все койки пусты, одеяла скомканы, подушки смяты, некоторые валяются на полу. У одной койки лежит портянка. Это Вася Брякин не успел навернуть ее на ногу. Бывает и так… На заставе тревога.
Мы - солдаты резерва - ждем в дежурной комнате. Сидим на полу, на подоконнике, покуриваем, молчим. Нам не до шуток. Что там, у восьмой розетки? Дежурный стоит у телефона, связывающего заставу с комендатурой. Он уже сообщил в комендатуру о тревоге и теперь отвечает на каждый звонок. Капитан Баринов сидит у телефона сигнальной линии, держит связь с границей, тылом и флангами. Внешне он очень спокоен. Под руку попался журнал "Техника молодежи", и капитан его перелистывает. Но мы знаем, что он не видит ни одной буквы.
Через десять минут - долгожданный звонок.
- Ну, как там? - негромко спрашивает Баринов в трубку. - Приступили к осмотру контрольной полосы и забора? Ну, давайте.
И снова ожидание. Громко тикают большие стенные часы с маятником. Тик-так… Тик-так… Капитан сидит, обхватив голову руками. О чем он думает?
Светлый кружок маятника качается страшно медленно, каждая минута тянется долго. Вот капитан порывисто берет трубку и сам вызывает восьмую розетку:
- Ну, как там у вас? Следов дальше нет? И забор не поврежден? Проверьте еще раз.
И снова там, у восьмой розетки, ищут. То и дело звонят наряды: у них ничего нового, а как у лейтенанта Симакова?
- Ищут. Давайте прекратите звонки по пустякам, - сердито обрывает Баринов.
Два раза звонил комендант: ну как?
- Ничего нового, товарищ майор. Есть продолжать поиски!
Коменданту тоже не сладко. Его уже, наверное, теребят из отряда, а отряд запрашивают из округа. В Москве знают, что у нас на заставе тревога.
- Как, товарищ капитан, знают в Москве, что у нас тревога?
Это спрашивает Пушкарь. Он оставлен в резерве и вместе с нами томится ожиданием.
Корреспондент, побеседовав с ним, уехал за полчаса до тревоги.
- Давайте не будем говорить пустяков, - советует Баринов.
Пушкарь краснеет. Сегодня он герой дня, и вдруг: "Не говорите пустяков". Мы сочувственно смотрим на него, но думаем о другом: что там, у восьмой розетки?
6
Клевакин спрыгнул на землю и побежал к Удалову. Как же это он проворонил? Следы на контрольно-следовой полосе… Совсем же близко от вышки.
"Хорошо, если нарушитель прошел к нам - далеко не уйдет. А если туда?.." Клевакин побежал изо всех сил. Может быть, еще не поздно и удастся задержать. От восьмой розетки до линии границы метров восемьдесят, а там проволочный забор. Может, запутается, и они подоспеют? Быстрее!
Клевакин пробежал половину пути, как вдруг внезапная мысль поразила его: "Восьмая розетка… Это же рядом с чинарой! Как я сразу не мог сообразить? Это там, где свернул с тропы Пушкарь. Это же следы Пушкаря!.. Да, да, Пушкаря!.. Ну, братцы, слава богу. Не нарушитель, можно не торопиться".
Он остановился и перевел дух, но тут же спохватился: "Хорошо, Пушкарь… А какого же черта я не сказал Удалову об этом сразу? Там же объявят тревогу!.."
Он снова побежал, торопясь предотвратить грозную команду "В ружье!", но через секунду сообразил: "Уже поздно. И вернуться на вышку, позвонить на заставу - тоже поздно".
Устало переступая ногами, Клевакин подошел к Удалову и Пахомову. Светя фонарем, они рассматривали на контрольной полосе следы.
- На заставу сообщил? - спросил он на всякий случай.
- А то тебя дожидались!.. - хмуро ответил сержант.
Следы пересекали полосу до противоположной бровки и немного поодаль возвращались обратно к тропе. Совсем еще свежие, от больших сапог. Такой размер носил только Пушкарь. Ну, конечно же, это его следы!
- И ты никого не видел? - недоверчиво спросил Удалов.
Клевакин не отозвался.
- Не видел, спрашиваю? - повторил сержант.
- Не видел, - выдавил из себя Клевакин.
У него созрела мысль, от которой он злорадно усмехнулся.
- Чудно, граждане, - заметил сержант. - Такой знаменитый наблюдатель - и вдруг никого не видел. Чудно…
Он не любил Клевакина и сейчас не скрывал этого. А невзлюбил еще с того памятного новогоднего вечера, когда на заставе выступала солдатская самодеятельность. Удалов писал стихи и должен был прочитать одно из стихотворений. Программу вел, как всегда, Клевакин, и вот, когда очередь дошла до сержанта, он представил его так:
- А сейчас выступит сержант Удалов. Как вы знаете, он не только командует "направо - кругом", но и сочиняет стихи…
По казарме прошел смешок. Клевакин продолжал в том же духе:
- Да, сочиняет стихи. Главным образом, о своем родном колхозе, о доярках и свинарках, о телках и поросятах. Пра-шу!
Ребята разразились смехом. Удалов вышел красный, как рак, и долго не мог вспомнить первые строчки.
Все это было давно, но об этом не забыл Удалов.
Прибежали тревожные. Отдышавшись, Симаков коротко расспросил, как было дело, и Клевакин уже совсем уверенно доложил, что никого с вышки не видел. И хотя это было позорно - не заметить в какой-нибудь сотне метров от себя человека, - он признался в этом позоре. Стоически выдержав изумленный взгляд лейтенанта, он повторил еще тверже:
- Никого не видел, товарищ лейтенант!
О, какой гнев обрушат на Пушкаря эти ребята, когда узнают всю правду!
А лейтенант начал действовать. Удалова, Пахомова и еще одного пограничника он послал на прочесывание ближайших кустов, сам же с инструктором розыскной собаки ринулся по следу через контрольную полосу к границе. Овчарка уверенно прошла до чинары, покрутилась вокруг и повернула обратно, через густые высокие травы, через вспаханную полосу. Потом начались поиски около тропы, в кустах, на склоне гор.
Началось повторное изучение следа, ползанье на коленях, перезванивание с капитаном. Овчарка, как и следовало ожидать, тянула по тропе к заставе, но инструктор удерживал ее и заставлял искать в кустах и высоких травах.
Лейтенант чертыхался, солдаты взмокли от пота, а результатов не было никаких. "И не будет! - злорадствовал Клевакин. - Хе, вот вам и Пушкарь, хороший парень с хорошим открытым лицом… Вот он сидит сейчас спокойненько в дежурной комнате и соображает: "Так, следы возле чинары… Значит, тревога из-за меня. Но я буду молчать. Зачем получать нахлобучку? Пусть бегают, ищут, а я посижу. Вот только бы Клевакин меня не продал. Ведь он, наверное, видел, как я подходил к чинаре. Ну, ничего, как-нибудь отверчусь. А если не видел, тем хуже для него. Такой знаменитый наблюдатель - и вдруг проворонил. И тогда ему всыплют". Вот какой ваш Пушкарь, вот как он думает. Но он ошибается. Наш капитан не такой, чтобы не распутать все до конца. А я буду молчать. И пусть Пушкарю всыплют. Ведь это черт знает что - лазить по контрольной полосе, когда вздумается!.."
Так размышлял Клевакин, хладнокровно наблюдая, как его товарищи ползают по колючим кустам.
7
Но обо всем этом мы узнали потом, а сейчас ждали в дежурной комнате. Прошло полтора часа после объявления тревоги.
И тут впервые прозвучало слово "чинара".
- Так… а дальше чинары следы не идут? - переспросил Баринов в трубку. - Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?
В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.
- Товарищ капитан, так это ж мои следы! - крикнул он, вскакивая с пола.
- Как ваши?
- Это я подходил к чинаре.
Если тишину можно назвать мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.
- Зачем подходили? - спросил капитан, бледнея.
- Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.
Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!
- Какой листочек? На какую память?
- Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он. - Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листик и протянул капитану. - Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел… Тревога помешала, - и он беспомощно посмотрел на нас.
Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы. Что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.
Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.
- Вы понимаете, что вы наделали? - спросил он тихо, когда мы умолкли, сообразив, что смеяться все-таки не над чем. - Вы отдаете себе отчет в том, что совершили?
Что мог ответить Пушкарь? Он стоял, понурив голову, не поднимая своих ясных смущенных глаз выше начищенных сапог капитана.
- Почему вы сразу не признались в этом? Ведь вы же слышали, что следы в районе восьмой розетки?
- Я не догадался, что это возле чинары, - вымолвил негромко Пушкарь.
- Он ведь новенький! - поддержал его кто-то из нас.
- Разве что новенький, - обронил капитан. - А то бы… - он протяжно выдохнул воздух, повертел в руках злополучный листик, сунул его зачем-то в стол и приказал дежурному дать сигнал отбоя.
В открытое окно было видно, как в черное небо взвилась белая ракета.
Бедный Пушкарь, он растерянно стоял посреди комнаты и не смотрел на нас. Но, странное дело, мы не испытывали к нему ни презрения, ни злости. На душе у нас даже стало как-то светлее и легче. И все мы уже хотели, чтобы капитан не кричал на него и разобрался как следует.
Капитан допрашивал Пушкаря с пристрастием. Он, конечно, понимал побуждение солдатской души, но нельзя же так!.. А еще в "Огонек" сфотографировали. Черт знает что! Корреспондент уже уехал, и теперь придется звонить в отряд и просить, чтобы приехал снова и сфотографировал Клевакина.
Тут капитан вдруг запнулся, и кто-то из нас отгадал его мысль.
- Постойте, а разве Клевакин не видел с вышки, как Пушкарь подходил к чинаре?
Надо отдать справедливость начальнику заставы, он оказался на высоте. Действительно, разве Клевакин не видел? И сколь ни тяжело было нашему капитану подозревать Клевакина, он тоже спросил Пушкаря об этом.
- Не знаю, - ответил Пушкарь.
- А если подумать? - настаивал Баринов.
- Не знаю, - повторил Пушкарь.
И мы понимали его. Чего он не знает, того не знает. Зачем наводить на человека напраслину? Кроме того, он и подумать не мог, что Клевакин способен на такую пакость. Одно дело - завидовать из-за фотографии, насмешничать, а другое - поднять тревогу. Нет, он не допускает такой мысли.
Это еще больше заставило капитана поверить в виновность Клевакина. О нас и говорить нечего.
А с границы уже возвращались наряды. Вернулся лейтенант Симаков со своей группой, вернулись все остальные. На них было жалко смотреть. Шестая тревога за неделю!
Клевакин был немедленно вызван в канцелярию и пробыл там до тех пор, пока мы не почистили оружие.
О чем они разговаривали с капитаном, мы могли лишь догадываться. Вышел оттуда Клевакин бледный, как смерть, а капитан велел выстроить весь личный состав.
И мы узнали всю правду.
- Рядовому Пушкарю за романтику объявляю выговор, - сказал капитан. - А насчет вас, ефрейтор Клевакин, - он сурово посмотрел в его сторону, - насчет вас пусть решат ваши товарищи.
Мы расходились молча. Никто не смотрел на Клевакина, никто не подходил к нему. Что решать? Все было ясно.
И все же Вася Брякин, тот самый Вася Брякин, который выбежал по тревоге без одной портянки, не выдержал и взмолился:
- Ребята, дайте я ему морду набью!
- Не положено, - угрюмо обронил сержант Удалов.
- Разве ж только, что не положено… - вздохнул Вася и философски добавил: - Вот поди разберись, кто хороший человек, а кто вредный.
Через два дня Клевакин сам стал просить нас: