Шрагин бегло взглянул на листовку и пошел дальше. Ему стало жарко, и сильно забилось сердце. В одну минуту все вокруг изменилось, словно по волшебству.
Главная сила человека - в его причастности к своему народу, ко всей его жизни, к его счастью и к его горю. Шрагин чувствовал сейчас эту свою причастность с особой остротой. Он не замечал ни холода, ни дождя - ведь это была его осень, и этот холод и дождь лили против его врагов. Здесь против них все, потому что и здесь фронт, и здесь война. И война особенно страшная для них, потому что они не знают, откуда их ждет удар. И это страх выкрасил их машины в лягушиный цвет, а их самих одел в шинели неприметной мышиной окраски.
Шрагину вспомнился родной Ленинград и как он - школьник - получал комсомольский билет из рук участника октябрьского штурма Зимнего. Это был еще совсем не старый человек, инженер завода, который шефствовал над их школой на Выборгской стороне. Вручив билеты, инженер сказал: "Не важно, ребята, кем вы станете, все вы будете продолжать великое дело Октября. И может статься, придется вам за это великое дело и жизнью своей пожертвовать, как тем, что лежат теперь на Марсовом поле."
Воспоминание пришло из детства, а было оно как еще один приказ, прямо касавшийся его сегодняшней жизни.
Шрагин был уже на территории завода и шел вдоль стапеля, как вдруг увидел впереди под краном плотную группу рабочих. Он остановился у них за спиной и через головы увидел уже знакомую ему листовку, приклеенную к внутренней стороне железной ноги крана.
- Гляди, не забыли поздравить, - тихо сказал пожилой рабочий и оглянулся.
Он увидел Шрагина, и улыбка мгновенно слетела с его лица. Подтолкнув локтем соседа, он громко сказал:
- Чего побасенки читать? Пошли работать.
Шрагин остался перед листовкой один. Теперь он читал ее медленно и обдумывал, как ему поступить: сорвать или оставить? Рабочие ушли, но позже они могли вернуться и увидеть листовку на месте. А среди них мог оказаться и предатель. Рисковать нельзя! Шрагин как мог аккуратно оторвал крепко приклеенную листовку и, держа ее в руках, пошел в дирекцию.
Он немножко досадовал, что в листовке, если не считать слов "Смерть немецким оккупантам!", ничего не говорится о борьбе с ними. Надо бы сказать людям, что партия здесь, вместе с ними, в оккупированном врагом городе, и зовет их в бой за свободу и честь Родины. Хорошо было бы подсказать людям, что им надо делать.
Войдя в кабинет адмирала Бодеккера, Шрагин с удовлетворением отметил, что там находится и нацистский комиссар при адмирале майор Капп.
- Извините, господа, но у меня срочное дело. - Шрагин положил перед Бодеккером листовку. - Это было приклеено к подъемному крану.
Майор Капп быстро подошел к адмиралу, и они вместе прочитали листовку. Переглянулись. Майор Капп взял листовку и внимательно рассмотрел ее с обеих сторон. Он даже понюхал ее, потом провел пальцем по тексту и еще раз осмотрел листовку с обеих сторон.
- Даже краска еще не высохла, - сказал майор Капп и, подойдя к столику с телефонами, соединился с кем-то по служебной связи. - Говорит майор Капп, поздравляю вас с датой революции в России… Нет, нет, мне не до шуток. Вы взяли под контроль городские типографии?.. Тогда, значит, большевистские листовки печатаются под вашим контролем… У нас на заводе… Да, но у меня всего один экземпляр, а сколько их есть еще, мне неизвестно. Но думаю, что в типографии незачем печатать маленький тираж. Хорошо, я сам сейчас привезу.
Майор Капп положил трубку и, уходя, обратился к Шрагину:
- Благодарю вас.
Шрагин молча наклонил голову.
Бодеккер сидел неподвижно, уставившись прищуренным взглядом в глухую стену кабинета.
- Нет, нет, все-таки мы чего-то об этой стране не знаем, - сказал он наконец, точно размышляя вслух. Бодеккер повернулся к Шрагину, но задумчивость в его светло-карих глазах оставалась, он смотрел на Шрагина и точно не видел его. - Вчера мой коллега, но настоящий плавающий адмирал рассказал о бое нашего эсминца с русским торпедным катером. Русские дрались, как львы; уже теряя плавучесть, успели выпустить торпеду и повредить эсминец, а когда стали тонуть, они пели какую-то песню. Моего коллегу поразило, что этот свой подвиг горстка моряков совершала без свидетелей, зная, что их героизм останется безвестным. Что же ими двигало? А?
- Фанатизм, - ответил Шрагин.
- Нет, господин Шрагин! - решительно возразил Бодеккер. - Фанатизм на войне - это явление сугубо индивидуальное, здесь следует употреблять совсем другое понятие - патриотизм. Интересно, как вы прочитали эту прокламацию?
- С удивлением, - ответил Шрагин.
- Чему вы удивились?
- Самому факту ее появления.
- Да, да, именно удивление, понимаю вас, - вдруг возмущенно заговорил адмирал, и лицо его начало наливаться краской. - И это ваше и мое удивление, скажем прямо, на совести гестапо. Это их стиль. Так было и в Берлине. Они громят еврейские магазины и синагоги, а коммунисты в это время действуют у них под носом.
В кабинете Релинка листовку исследовали специалисты. Они сошлись на том, что напечатана она на примитивном станке, который может быть установлен где угодно. Релинк позвонил генерал-наблюдателю Штромму, сообщил ему о листовке и о заключении экспертов.
Штромм попросил доставить ему экземпляр листовки.
- У нас всего-навсего один экземпляр, - ответил Релинк. - Мои люди ищут по городу второй. Я пришлю вам фотокопию.
Релинк умышленно сказал неправду. На столе у него лежало нисколько листовок и уже сделанные с них фотокопии. Релинк отобрал самую плохую фотокопию и отправил ее Штромму.
В этот день Релинк записал в своем дневнике:
"5 ноября 1941 года в городе обнаружены прокламации коммунистов к годовщине их революции. Поражает текст прокламации. Кроме стандартного московского вопля в самом конце, в прокламации ни слова о катастрофе, постигшей их хваленое государство. Она написана так, будто ничего в их стране не произошло и наши солдаты не стучатся в кремлевские ворота. Прочитав прокламацию, я, честное слово, испытал чувство оскорбления равнодушием. Мне было бы приятней, если бы они осыпали нас бранью, проклятиями и угрозами. По крайней мере я бы почувствовал, что я есть и что они чувствуют мои пальцы на своем горле. Но если они отказываются признавать, не говорит ли это о том, что я и моя служба недостаточно активны и беспощадны?"
Листовок было немного, но о них говорил весь народ. Эксперты Релинка смеялись, что листовки напечатаны на обратной стороне обоев с идиллическими цветочками, а жителям города это говорило, в каких тяжелых условиях действуют люди, которые выпустили эту листовку. Город волновало, что листовка по содержанию была похожа на обычное праздничное поздравление мирного времени. Люди, прочитав листовку, вспоминали, как они, бывало, праздновали октябрьскую дату, как ходили друг к другу в гости, пели за столом песни. И еще они думали о том, что в городе есть люди смелее их, люди, которые не смирились с несчастьем и свято оберегают традиции прежней жизни. Одним от этого становилось стыдно, и они начинали отыскивать причины, оправдывающие их молчаливую покорность событиям. Другие задавали себе вопрос, как они могут помочь тем храбрым людям.
Глава 20
7 ноября Эмма Густавовна решила устроить семейный ужин.
- Отметим все же наш привычный праздник, - немного смущенно сказала она Шрагину.
- А если явятся ваши гости? - спросил Эмму Густавовну Шрагин.
- Для них это будет просто ужин, и все, - ответила она и шепотом добавила: - Это Лили потребовала, чтобы я устроила ужин. - Она тяжело вздохнула. - Я говорю ей: учись у Игоря Николаевича спокойствию. Работает человек с немецким адмиралом и никакой трагедии из этого не делает.
Недавно Эмма Густавовна сказала Шрагину: "Мы же с вам не какие-нибудь предатели, мы просто понимаем, что изменить ничего не можем." Уже не первый раз она говорит с ним, как со своим союзником. Лиля понимала, что Шрагин остался в городе не для того, чтобы работать с немецким адмиралом, но она не могла смириться с тем, что ее мать так просто принимает новую свою жизнь и даже утверждает, что ей сейчас интереснее жить, чем раньше. Лилю бесило и то, что мать легче, чем она, находит общий язык со Шрагиным.
Шрагин видел, что происходит с Лилей, и надеялся, что она постепенно разберется во всем и поймет, что от нее требуется. После того как история с Лилиной подругой благополучно завершилась, Шрагин прямо сказал ей, чтобы она в подобные дела больше не лезла, если не хочет вызвать трагических последствий для всех, и объяснил, что самую большую пользу она может принести, внимательно слушая и запоминая все, что говорят гости в ее доме. Лиля сначала обиделась, но потом как будто согласилась со всем, что говорил ей Шрагин, и даже стала время от времени передавать ему подробные записи застольных разговоров немцев. Она очень переменилась. Совсем недавно она, сидя за столом, больше молчала, а теперь вдруг стала болтлива, кокетлива, много смеялась, охотно садилась за рояль. Перемена в ее поведении так бросалась в глаза, что это могло вызвать у гостей в лучшем случае недоумение, и Шрагин вынужден был сказать ей об этом.
- На что же я тогда способна? Ничего не умею, ничего! - воскликнула она, и глаза ее наполнились слезами.
- Все требует умения, дорогая Лиля.
Шрагин и досадовал на нее и в то же время жалел и понимал, что должен терпеливо и осторожно вести ее по трудной дороге, на которой она случайно оказалась.
Ужин по случаю, как выразилась Эмма Густавовна, "привычного праздника" начался с того, что Лиля нечаянно разбила единственную бутылку немецкого вина.
Эмма Густавовна возмутилась. Шрагин видел, как Лиля вспыхнула после резких слов матери, съежилась, будто от удара, и поспешил разрядить обстановку.
- Это сделала не Лиля, а само провидение, - весело рассмеялся он. - Мы собирались по случаю нашего праздника пить чужое вино, и, очевидно, провидение решило помешать этому.
- А что, ведь правда, - сменив гнев на милость, сказала Эмма Густавовна. - Это был бы форменный нонсенс - выпить за наш праздник вино, оставшееся от немецкого генерала. Извини меня, девочка, - она обняла и поцеловала дочь. Мир был восстановлен.
Шрагин, а за ним Эмма Густавовна и Лиля подняли пустые бокалы.
- Вообразим, что в них наша родная русская водочка, - сказал Шрагин. - И выпьем по случаю нашей… привычной даты.
- Я пью за Великий Октябрь! - воскликнула Лиля и чокнулась со Шрагиным.
В это мгновение в передней раздался звонок. Эмма Густавовна пошла открывать дверь и поспешно вернулась.
- Спрячьте бокалы, - шепнула она.
Лиля взяла бокалы, но Шрагин остановил ее:
- Не надо. Только прошу вас, не надо повторять ваш тост.
В передней слышались мужские голоса. Генерал Штромм на правах старого знакомого первый вошел в гостиную.
- Что я говорил? - крикнул он, обернувшись к кому-то в переднюю. - Они, конечно, празднуют!
В гостиную вошел высокий худощавый человек в черном штатском костюме и в крахмальной рубашке. Рыжеватые его волосы, коротко подстриженные, разделял аккуратный боковой пробор, в черном галстуке блестел золотой значок со свастикой.
- Ганс Релинк, - представился он.
- А лучше просто Ганс, - по обыкновению очень громко и бесцеремонно начал генерал Штромм и обратился к Эмме Густавовне с притворной строгостью: - Значит, отмечаете, мадам, праздник революции?
Лицо Эммы Густавовны покрылось красными пятнами.
- Привычка, как известно, вторая натура, - спокойно сказал Шрагин. - Четверть века - срок для выработки привычки достаточный.
- Не нужно оправдываться, - с мягкой улыбкой, открывшей крупные зубы, сказал Релинк, поглаживая свой квадратный подбородок. - Мы все понимаем и даже кое-что захватили с собой. Там, в передней, корзинка, - обратился он к Эмме Густавовне.
- Воевать с привычками людей не наша обязанность, - сказал Релинк, садясь на диван рядом со Шрагиным.
- Это, по-моему, не совсем точная позиция, - возразил Шрагин. - У русских есть привычки, которые для вас очень опасны.
Релинк удивленно посмотрел на Шрагина:
- Что вы имеете в виду?
- Позавчера я у себя на заводе сорвал листовку коммунистов, и это значит, что они продолжают привычную для них деятельность, - сказал Шрагин.
- Где эта листовка? - небрежно спросил Релинк. - Мне очень хотелось бы на нее посмотреть.
- Я отдал ее адмиралу Бодеккеру, потом ее взял майор Капп.
Релинк вспомнил, как майор Капп говорил ему, будто листовку сорвал он сам. Интересно, кто из них врет?
Эмма Густавовна суетилась, расставляя закуски и вино, принесенные гостями. Когда все было готово, над столом всей своей грузной фигурой поднялся генерал Штромм.
- Господа, внимание, - прогремел его голос, как команда на плацу. - Наполните бокалы. Слово имеет мой друг Ганс.
Релинк встал и заговорил тихим приятным голосом:
- Господа хозяева этого уютного дома, аттестованного мне генералом Штроммом в качестве истинно немецкого! Собираясь к вам, мы подумали о том, что вы сегодня отмечаете свою историческую дату, и, признаться, боялись, как бы наше появление не смутило вас. Чтобы это смущение с самого начала устранить, я предлагаю выпить за вашу историю, ее не в силах изменить никто. Хох!
Релинк в одно дыхание осушил свой бокал и с торжественным лицом ожидал, пока выпьют все. Его тост растрогал Эмму Густавовну. Она пила свое вино, благодарно смотря на гестаповца. Шрагин отдал должное ловкости, с какой Релинк повернул эту щекотливую тему. Лиля смотрела на Релинка с каким-то тревожным интересом. Генерал Штромм выпил и усмехался чему-то про себя.
Непринужденный разговор, однако, не завязывался. Генерал Штромм усиленно угощал Лилю и Эмму Густавовну. Релинк внимательно и деликатно посматривал на Лилю и, наконец, сказал:
- Я столько слышал о вас от генерала, что, наверное, узнал бы на улице. Знаете, что он говорит? Самая красивая молодая женщина в городе, но увы, она оккупирована, как и город, но только не нами. Могу заявить, что согласен с генералом.
Лиля покраснела.
- Просто в городе осталось слишком мало женщин… А в мире все относительно.
- Не согласен, - любезно наклонив рыжеватую голову, возразил Релинк. - В отношении женщин теория относительности неприменима.
- Не спорьте вы с ним, это бесполезное занятие, он же по специальности следователь! Хо-хо! - прогремел генерал Штромм.
Шрагин заметил, как по лицу Релинка метнулась тень недовольства.
Заговорили о музыке, и вскоре Лиле пришлось сесть за рояль. Она сыграла свою любимую "Лунную сонату" Бетховена.
Все долго молчали. Потом Релинк сказал задумчиво и томно:
- Поразительна сила гения, забываешь все. Ради бога, сыграйте что-нибудь Вагнера.
- Не хочется. Я его не люблю, - ответила Лиля.
- Как можно! - воскликнул Релинк. - Вы же немка, а Вагнер - это поющее сердце Германии.
- А я не люблю, - упрямо повторила Лиля и заиграла Чайковского из "Времен года".
- О, Чайковский! - тихо воскликнул Релинк, блаженно закрыв глаза.
Генерал Штромм сидел молча и с каменным лицом цедил вино. Шрагин, слушая музыку, думал все время о своем, о самом главном. Да, это люди гестапо.
Релинк продолжал сидеть рядом с ним на диване и, казалось, не замечал и не слышал ничего, кроме музыки, взгляд его не отрывался от Лили. Вдруг она на середине такта оборвала игру.
- Что-то ужасно заболела голова. Извините… - она встала и вышла из комнаты.
Релинк осторожно тронул Шрагина за локоть и шепотом сказал:
- Ваша жена производит впечатление нездорового человека. Не нужна ли наша помощь? Мы можем прислать прекрасного врача.
- Нервы! - вздохнул Шрагин. - Вы должны понимать, что нам не так просто пережить ломку всей жизни. Это процесс мучительный.
- Да, да, мы это понимаем, - сочувственно и с сожалением закивал Релинк. - И очень досадно, что не все наши люди понимают это. Как в этом смысле у вас на заводе? - участливо спросил он.
- Трудно ответить кратко, - попадая в тон Релинка и точно жалуясь, сказал Шрагин. - С одной стороны, известная вам листовка, а с другой - я каждый день вижу, как спокойно ведут себя на заводе рабочие.
- Вы слышали о попытке взорвать ремонтирующийся корабль?
- Слышал, - небрежно ответил Шрагин. - И все-таки делать выводы еще рано.
- Вы имеете в виду и себя?
- Конечно, и себя, - спокойно ответил Шрагин. - Только для меня все легче и проще оттого, что у меня есть этот дом и любимая жена. А ведь наши рабочие, да и инженеры живут очень плохо. И стоит кому-нибудь напомнить им о недавнем прошлом, ни к это вызывает озлобление ко всему сегодняшнему.
- Неужели это прошлое было таким хорошим? - совсем без иронии, мягко спросил Релинк.
- Все в мире относительно, - улыбнулся Шрагин. - Во всяком случае, люди жили значительно лучше, чем теперь.
- Но глупо быть нетерпеливым, когда речь идет об устройстве жизни в такой огромной стране, как ваша, да еще когда идет война. Мы все же не волшебники.
- Это могу понять я, но как это объяснить тем рабочим, которым не только нечего есть, но даже нечем протопить печь?
- Да, городское самоуправление работает отвратительно, - согласился Релинк.
- Там тоже не волшебники, - заметил Шрагин.
- Но знаете, сказать откровенно - мы ожидали здесь для себя более тревожную жизнь. Пожалуй, уже можно сказать, что расчет ваших партийных кругов на то, что советские люди ринутся в безрассудную борьбу с нами, мягко говоря, не оправдался. Интересно, что вы думаете на этот счет?
- О том, что делается в городе, я просто не знаю, - ответил Шрагин.
- О! Если б делалось, вы бы знали! В том-то и дело! - рассмеялся Релинк. - Очевидно, господа коммунисты ушли в такое глубокое подполье, что не могут из него вылезти.
- И все же вы ошибаетесь, если считаете, что люди довольны своей нынешней жизнью, - сказал Шрагин.
- Скорей бы весна и лето! - тихо воскликнул Релинк. - Тогда все будет восприниматься иначе.
Гости ушли около часу ночи.
- Очень славно все получилось, - сказала Эмма Густавовна. - А я так боялась, так боялась! Ну посмотрите, как тактично они отнеслись к тому, что мы отмечали свой праздник. Верно Игорь Николаевич?
- Да, не без того, - рассеянно ответил Шрагин.
Ему казалось, будто он был виноват в том, что Релинк имеет возможность говорить об отсутствии заметного сопротивления оккупантам.