Навстречу танку, выбежав из-за укрытия, бросился боец. Танк плеснул струей огня. А боец размеренно, как на учениях, занес руку. Шургалов увидел, что гранаты с длинными ручками: немецкие! Боец размахнулся и рывком бросил связку гранат. Сделав еще несколько шагов и чуть качнувшись, он упал одновременно со взрывом, объятый пламенем. Из горящей машины выскочили два танкиста и тут же повалились, скошенные пулями...
– Ложись! – крикнул Ляхонович, в грохоте с трудом уловив свист снаряда.
Едва Шургалов плюхнулся рядом с ним на перекрытие чердака, как с треском, ломая черепицу и балки крыши, влетел снаряд и молнией взметнулся взрыв...
2
Очнулся Шургалов в полутемном сумеречном каземате на цементном полу. Вокруг стонали и охали раненые, матерились, просили пить... Их было много. Перевязанные кое-как и часто не бинтами, а разорванными простынями или рубахами, сквозь повязки у многих сочилась кровь. Дышать нечем. В каземате, похожем на бетонный подвал с низкими сводчатыми потолками, лишь одно окошко, схваченное решеткой. Стекла выбиты, с улицы проникает лишь гарь, да дым и пыль... Пол каземата, от близких взрывов, то вздрагивает, то колыхается, как детская люлька.
Шургалов, придя в себя, торопливо подвигал сначала одной ногой, потом второй, затем руками. Убедившись, что они на месте, ощупал руками голову, грудь, живот. Облегченно вздохнул: цел! Значит, его просто оглушило. Мысленно поблагодарил Ляхоновича – это он, а не кто другой, спас его и стащил сюда, в каземат. Жив ли он?
– Очухался?
Шургалов повернулся на голос. Рядом сидел раненый, прислонившись спиною к стене, с забинтованной головой, на повязке темнели сгустки засохшей крови.
– Ага, – отозвался Шургалов, с трудом приподнимаясь.
– Лежи, лежи, – посоветовал сосед слева, голос его показался знакомым, – храни силы... Мать-перемать этих фашистов!..
Шургалов узнал бойца. То был высокий красноармеец из соседнего батальона. Лучший бегун на дальние дистанции и заядлый танцор. Сейчас он лежал какой-то странный, укороченный, приглядевшись, Шургалов увидел, что тот без ног. Пониже колен у него намотаны груды кровавых бинтов. Ему стало не по себе. И чтобы не молчать, спросил:
– Давно я тут?
– Двое суток... Не, третьи пошли. Мертвяк не мертвяк, живой не живой. Хорошо, что очухался. – И снова длинно выматерившись в адрес фашистов, красноармеец потянулся к Шургалову: – Товарищ старший сержант, у тебя оружие какое-нибудь имеется?
– А что? – не понял тот.
– Будь человеком, прикончи меня, – зашептал тот. – Прикончи! Мне все одно не жить, избавь от мучений... Не могу, понимаешь ты, не могу, не могу так... Без обеих...
И он, схватив свое лицо ладонями, беззвучно зарыдал.
– И меня прикончите... Прикончите!.. Кишки вылазят наружу, – стонал неподалеку какой-то боец. – Не жилец я больше!..
– Пить! Воды! Дайте воды! Хоть глоток! – неслись просьбы со сторон каземата вперемежку со стонами, выкриками и руганью.
Шургалов смотрел по сторонам, в голове у него еще стоял какой-то гул, перед глазами плыл бледный туман, и он не мог поверить, воспринять окружающую действительность, такой она показалась ему кошмарной, не реальной, словно это все происходит в каком-то страшном сне и стоит только проснуться, как все вокруг изменится. Пока он воевал, Шургалов, конечно, видел и убитых и раненых – их старались перевязать и вынести из опасного места, переправить вниз, в казематы. Но он не представлял, в каких жутких условиях они там находятся: лежат вповалку, в темноте, на цементном полу, где еще недавно хранили картофель, от которого остались гнилые клубни, нет никаких медикаментов, даже простого йода, чтоб обработать раны, нет бинтов. Отсутствуют и медицинские службы – ни врача, ни санитаров. Лишь несколько легко раненых бойцов выполняют роль и тех и других. И главное, нет пищи, нет ни капли воды.
Она, вода, находится рядом, за кирпичной стеной в нескольких метрах течет река. Но как достать ее, если на любую попытку высунуться к реке тут же с того берега обрушивается ливень свинца. Несколько смельчаков пытались ночью добраться и наполнить фляги, но гитлеровцы все ночи жгут осветительные ракеты и смельчаков перебили. Правда, одному удалось все же вернуться, но впопыхах он не завинтил пробкой свои четыре баклажки и они, пока их тащил на веревке, оказались почти пустыми... Капитан Акимов запретил рисковать ради воды. Попытались продолбить пол, но и из этой затеи ничего не вышло. Цементный пол с трудом продолбили, но сколько ни копали, никакой воды не нашли, лишь мокрый песок... Шургалов, как другие, сунул в рот влажный песок, надеясь высосать хоть каплю влаги, но она оказалась горькою... Он выплюнул песок.
Снова начался ожесточенный артиллерийский обстрел. Он длился более часа.
А потом как-то сразу наступила тишина. Самолеты улетели, мины и снаряды перестали рваться. Медленно рассеивался дым, и над руинами крепости засияло жаркое июньское солнце, как бы напоминая о радости жизни, о знойном лете. И в оглушающей тишине зазвучали репродукторы. Мощные динамики передавали бравурную музыку, словно концерт был специально заказан для мужественных защитников бастиона. Шургалов, прислонившись спиною к кирпичной стене, нагретой солнцем, недоуменно слушал музыку, не понимая, что же за нею кроется. От солнца и свежего воздуха у него кружилась голова.
– Счас начнется, – сказал боец с забинтованной головой, скручивавший из полос разорванных рубах самодельные бинты.
– Что начнется? – спросил Шургалов.
– А ты что, с луны свалился?
– Не, я из каземата, где валялся без памяти, – сказал ему Шургалов без обиды.
– Понятно. Я тоже почти сутки ничего не слышал и не видел. Меня об пол грохнуло этой самой воздушной силой, когда бомба рванула, – понимающе согласился боец и добавил: – Агитация начнется. Чтоб бросали сопротивляться и воевать.
И как бы в подтверждение слов бойца из радиоусилителя начали передавать "последние известия" на русском языке. Диктор говорил чисто, без акцента. Он сообщал, что доблестные немецкие войска овладели Минском и Каунасом, перечислил еще десяток городов, взятых накануне, рассказал, что передовые германские полки выходят на подступы к Смоленску, что взяты многие тысячи пленных, что советские войска полностью уничтожены или окружены и путь на Москву открыт, что в России повсюду паника и анархия. А затем снова полилась музыка, торжественная, радостная. Диктор заговорил снова, теперь уже обращались к защитникам крепости:
– Рядовые бойцы! Доблестные русские солдаты! Вы храбро воевали, но дальнейшее сопротивление – бессмысленно! Немецкие войска под Смоленском! Вы обречены! Убивайте комиссаров и евреев, вяжите командиров и переходите к нам! Обещаем в плену хорошую жизнь и каждому сохраним жизнь до конца войны!..
В ответ из разрушенной казармы загремели выстрелы. Несколько пуль попало в репродуктор, он смолк на полуслове и странно зашипел. Кто-то из защитников весело выкрикнул:
– Что, не нравится? Поперхнулся свинцом?
Но вскоре уже с того берега заговорил более сильный радиоусилитель и тот же голос, чеканя слова, передал ультиматум немецкого командования: если не прекратится сопротивление, то казармы будут стерты с лица земли, а ее защитники обречены на смерть.
– Даем час на размышление! В знак согласия о сдаче в плен вывесьте белый флаг. Мы пришлем солдата, который укажет, куда направляться без оружия. Все!
По цепочке бойцы передали приказ капитана Акимова: "Всем коммунистам собраться в большой казарме первого этажа". Когда Шургалов добрался туда, то не узнал казармы. Сквозь рухнувшие в двух местах потолочные перекрытия виднелось небо. Солнечные лучи высветляли красный кирпич разрушенных стен второго этажа, темными змеями застыли скрученные странными узлами арматурные железные прутья...
В казарме собрались не только коммунисты, пришли и комсомольцы и беспартийные, – все, кто мог.
– Вы слышали ультиматум, – Акимов молча обвел взглядом по осунувшимся лицам, по впалым глазам бойцов. – Давайте будем решать вместе. Положение наше тяжелое. Раненых много, продуктов нет никаких, воды ни капли, а боеприпасы на исходе. Продержимся еще несколько дней, неделю от силы. А немцы нам обещают жизнь в плену. Что предлагаете? Жить в плену – или умереть в бою?
Бойцы потупились. Каждый понимал, что положение безвыходное, что помощи ждать неоткуда. Два дня тому назад, когда Шургалов лежал в каземате, к казармам пробился наш броневик, приезжал комиссар Фомин, заместитель командира соседнего стрелкового полка по политической части. Он привез несколько ящиков с патронами, ящик гранат, ящик с консервами и, собрав бойцов и командиров, сообщил о том, что создан штаб и единое командование обороной во главе с майором Гавриловым, командиром 44‑го стрелкового полка, и, похвалив защитников крайней казармы за мужество и стойкость, сказал, что ничем помочь не могут. И посоветовал, если удастся, попытаться вырваться из крепости, пробиваться к своим, идти на Восток на соединение со своими войсками.
– Среди нас предателей нет, – вперед выступил сержант с медалью на изорванной и замызганной гимнастерке, награду он получил за бои с финнами. – Все мы одну присягу принимали, и коммунисты и некоммунисты, и Родина у нас одна, общая для всех. Мы солдаты, приказывайте, товарищ капитан!
– Ставлю на голосование, – сказал Акимов. – Кто за то, чтобы продолжать сражаться, – выходи в левую сторону, а кто за принятие ультиматума – вправо.
Бойцы, как по команде, быстро, не сговариваясь, перешли в левую сторону. Каждый решил драться до последней капли крови. Других мнений не было.
– Спасибо, товарищи! – сказал капитан и устало улыбнулся.
– Служим Советскому Союзу! – громко и дружно ответили бойцы, как еще совсем недавно они отвечали на торжественных построениях, но тогда полностью не осознавая весомую значимость этих слов, а поняли их ценность лишь сейчас, в дни тяжких испытаний, когда пришло к каждому высокое понимание личной ответственности служения Родине.
– Нам дан всего один час, – продолжал Акимов, – и мы уже усвоили с вами немецкую точность. Не будем терять времени зря. Еще раз нам в ближайшее время вряд ли удастся собраться. Ставлю на обсуждение второй вопрос. Мы, товарищи, продержались здесь, сколько могли, оттянули на себя крупные силы. Настало время идти на прорыв. Но шансов вырваться из кольца врагов нет почти никаких. Поэтому я не приказываю, а предлагаю: на прорыв пойдут только добровольцы.
Добровольцев оказалось много – почти все, кто мог двигаться, решили идти на прорыв. Капитан отобрал около двухсот человек, наиболее крепких и выносливых: надо вплавь преодолевать реку, пробиться сквозь кольцо врагов, орудуя, главным образом, штыком и гранатой, и, держа направление на северо-восток, попытаться добраться до спасительных лесных чащоб Беловежской пущи. Конечная цель – выйти к своим войскам, соединиться с ними и продолжать воевать.
– Время прорыва и места форсирования водной преграды объявлю дополнительно, – сказал Акимов. – А сейчас по местам, через десять минут начнется обещанный артналет.
И точно, едва прошел час, как снова загрохотали пушки и минометы. Вновь появились немецкие самолеты. Такого ожесточенного обстрела и бомбежки еще не было. Десятки тонн металла и взрывчатки кромсали и рвали, долбили и громили все вокруг. Шургалов вместе с другими бойцами спрятался в каземат. Там встретил пулеметчика Ляхоновича. Но говорить не могли, объяснились жестами, поскольку вокруг грохотало и гудело, слова тонули в страшном гуле. Казалось, что казематы оседали под тяжестью непрерывных взрывов, и стены, исполосованные трещинами, которые возникали на глазах, росли и ширились во все стороны, вот-вот рухнут, не выдержат, рассыплются, как картонные домики. Клубы пыли и серого дыма удушливым смрадом заволокли все вокруг. Чудилось, что все зло, рожденное беспомощностью перед стойкостью защитников крепости, фашистское командование стремилось излить сотнями снарядов и тоннами бомб... Вдруг что-то особенно сильно грохнуло, все вокруг закачалось. Тяжелая бомба, пробив остатки крыши и перекрытия этажей, вонзилась в бетонный настил над соседним казематом и разворотила его, похоронив под обломками многих раненых, оружие и часть боеприпасов...
Артиллерийский обстрел и бомбежка длились почти три часа. Бомбами и снарядами перепахали остатки казарм и все вокруг. Едва перестала бить артиллерия и улетели самолеты, как пошла в атаку пехота.
Шургалов с группой бойцов, по приказу капитана, занял оборону в той части казармы, которая тянулась вдоль реки Муховец. Распределив людей, старший сержант занял вместе с пулеметчиком удобную позицию на втором этаже, вернее, на остатках второго этажа. Едва установили среди развалин станковый пулемет "максим", как сразу же пришлось включиться в бой и вести огонь по гитлеровцам.
Они шли в полный рост, нагло и уверенно, веря в то, что под развалинами, после такой ожесточенной бомбежки и артобстрела, наверняка никто не уцелел, а если кто и выжил, то потерял способность к сопротивлению. А их, подпустив поближе, встретили таким дружным и прицельным огнем, что гитлеровцы растерянно заметались. Многие остались лежать на камнях перед казармами. Атака захлебнулась.
Пять раз в тот день фашисты шли на приступ, и все пять атак были отбиты. Последнюю отражали уже в наступивших вечерних сумерках. С наступлением темноты гитлеровцы снова яростно обстреляли защитников крепости, не давая им передохнуть. Лишь к полночи утихла канонада.
Над развалинами крепости опустилась короткая летняя ночь. Но защитникам было не до отдыха. Но приказу капитана начали скрытно готовиться к прорыву. С собой брали самое необходимое. Помимо винтовок и автоматов подготовили ручные пулеметы, а бойцы запасались ножевыми штыками, чтобы в рукопашных схватках смять передовые цепи врагов. Выставили в оконных проемах и у бойниц станковые пулеметы, помогли многим раненым, способным лежа вести огонь, занять боевые позиции – они должны поддержать атаку из всех видов имевшегося оружия.
Глубокой ночью, скрытно и бесшумно приблизившись к берегу, сто двадцать бойцов опустились в воду и, кто на чем мог: на связанных досках, чемоданах, бревнах, а то и просто вплавь, двинулись к противоположному берегу. Отвлекая гитлеровцев, в эти же минуты, небольшая группа бойцов отчаянно атаковала мост, надеясь прорваться там, и ее прикрывали стрельбой из нескольких пулеметов. В небо взлетели ослепительные ракеты, заливая ярким светом и мост и развалины казармы. По смельчакам гитлеровцы открыли ожесточенный огонь.
Но именно в это же самое время бойцы основной группы вскарабкались на крутой берег, подползли к позициям врага и, вслед за капитаном, с криками "ура!" дружно и дерзко бросились вперед, прокладывая себе путь гранатами и штыками. Прорвали первое кольцо осады и, наводя на немцев панику, с боем двинулись берегом Муховца в северо-восточном направлении, сбивая на пути огневые точки фашистов. В небе запылали десятки ослепительных ракет. Затрещали пулеметы и автоматы. Гулко рвались гранаты. Но ничто уже не могло остановить яростного натиска. В жестокой рукопашной схватке прорвали второе кольцо осады, созданное гитлеровцами на внешнем валу. Здесь полегли многие бойцы. И все же добрая половина отряда к рассвету вырвалась за пределы крепости.
Шургалов находился в числе первых и все время старался быть рядом с капитаном, готовый грудью прикрыть своего командира. Отряд двигался все время бегом, проводя стремительный марш-бросок по тылам. Впереди, за синей кромкой далекого леса, на востоке, расплескав по небу огненную зарю, выплывал ярко-малиновый диск солнца. На открытой местности светилась лента Московского шоссе. По ней темными силуэтами двигались автомашины.
Вдруг несколько грузовиков резко затормозили, из них высыпались солдаты. Подошли три бронетранспортера, и под их прикрытием немцы пошли в атаку.
– Занимай круговую оборону! – подал команду Акимов.
Бойцы моментально залегли и открыли ответный огонь. Патронов и гранат оставалось очень мало. По цепи передали приказ капитана: "Будем прорывать штыками! Беречь патроны!"
И именно в те минуты на шоссе показалась танковая колонна. Утренние лучи солнца осветили на головной машине знамя. Оно было красным. Никто не обратил внимания на белый со свастикой круг в центре раздуваемого ветерком алого полотнища. Никто не обратил внимания и на то, что танки идут на восток, а не с востока.
– Наши! – раздался радостный крик. – Наши!
То была роковая ошибка. Уставшие, измученные боями и голодом бойцы с радостными криками бросились к танкам. А те, развернувшись на шоссе, открыли огонь, и стремительно двинулись навстречу бежавшим к ним красноармейцам.
Когда опомнились, было уже поздно. Начался неравный бой, да и боем его нельзя было назвать. Началось уничтожение почти беззащитных. В тот отчаянный момент, спасаясь от пуль и гусениц-танков, оставшиеся в живых кинулись к недалекому спасительному лесу.
Среди них был и Шургалов. И тут он услышал отчаянный возглас Ляхоновича:
– Капитан ранен!
Шургалов, не раздумывая, повернул назад. Вместе с Ляхоновичем, Червоненко и еще одним бойцом они подхватили Акимова и потащили к лесу. Как они добежали до опушки, он не помнит. Но на опушке его хлестануло осколком по ноге. Упал и незнакомый боец. Пуля попала ему в затылок и вышла у переносицы.
– Не отставай! – крикнул Ляхонович.
Шургалов, превозмогая боль, спешно ковылял следом. Лесная чаща прикрыла их. Сзади гремели выстрелы, а они все углублялись и углублялись в лес. Двигались до тех пор, пока окончательно не выбились из сил. И только тут, когда остановились, обратили внимание на то, что капитан не подает признаков жизни.
– Вывел нас, а сам... – Ляхонович не договорил, шмыгнул носом. – Какой человек был!
– Похоронить бы, – сказал Червоненко, оглядываясь по сторонам, словно выбирая место для могилы.
– Верно, – согласился Шургалов.
– А копать чем? Даже лопаты нету. – Червоненко грустно вздохнул.
– Штыки ножевые есть, – сказал Шургалов.
– И то верно, – поддержал его Ляхонович.
Они выбрали место под сосною, разгребли слежалые прошлогодние иглы и стали торопливо рыть кинжалами сырую податливую землю. Положили в неглубокую могилу тело капитана, наспех засыпали. Постояли молча, склонив головы на прощание, и пошли в глубь леса, держа путь на восток.