На самом деле эти ярлы уже не могли удерживать подчиненных им воинов от насилия, поскольку с них, с предводителей, все и начиналось. С их "жеребцовой вольности", как писалось в челобитной одного из оскорбленных новгородских мужей. И вот теперь, нынешней ночью, настала расплата за все эти "жеребячества". Вслед за воеводой в княжеские палаты ворвался юный тогда еще Эймунд. Он был встревожен так, словно хотел сообщить, что под стены города подступили несметные орды язычников. Конунг прибыл с полусотней конных дружинников, но тут же поведал, что вся норманнская тысяча уже поднята, вооружена и готова выступить на усмирение горожан.
– Или, может, конунг Ярислейф сам усмирит своих новгородцев, силами собственной дружины? – поинтересовался Эймунд. – Ведь умирать от меча русича славянину всегда приятнее, нежели от руки норманна, разве не так?
Князь понимал, что конунгу норманнов очень хочется, чтобы отмщение пришло из-под славянских мечей, причем по воле правителя новгородцев, а не по его, Эймунда, воле. Он собирался служить здесь еще долго и не желал пасть от мстительной стрелы или отравленного вина. Однако Ярослав и сам не хотел, чтобы месть исходила от норманнов.
– Они – русичи, – молвил князь. – Они пренебрегли обычаями гостеприимства и нашими законами. Если у них были жалобы на варягов, они обязаны были пожаловаться воеводе или мне, во имя Христа и Перуна.
– Вот это уже по-княжески, – согласился Эймунд. – Чернь всегда должна помнить о воле и силе своего правителя.
– Увидев твоих норманнов, горожане вооружатся, позовут на помощь, и начнется сеча, в которой твои воины не устоят. – Эймунда удивило, что князь все еще говорит таким тоном, словно пытается оправдать свое вмешательство в эти события.
– Мы всего лишь наемники. Наше дело – выступать по твоему повелению. Но я должен сказать своим воинам, что погибшие будут отомщены, иначе какой из меня викинг, какой конунг?
– Я усмирю городскую чернь и тех бояр, которые взбунтовали ее, – холодно пообещал князь. – А пока что забудем о том, что произошло нынешней ночью.
– Мне-то забыть нетрудно, – пожал плечами Эймунд. – Сумеют ли забыть другие?
– Если не желают забыться вечным сном, – сурово предупредил его князь. – И запомни, норманн: за дальнейшее поведение своих воинов отчет придется держать тебе.
– Я всегда в ответе за них, – невозмутимо напомнил конунг. Он и в самом деле был не из тех людей, которых можно было смутить подобными предупреждениями.
Жаль только, что Эймунд не мог слышать, как про себя Ярослав добавил: "Я усмирю свою чернь не только потому, что она посмела изрубить твоих варягов. Давно пора показать местным боярам, что их вольница кончилась. Здесь был, есть и будет только один князь, один правитель, и правитель этот – я. И пока Господь не призвал меня к себе, никакие бунты черни боярам-клятвоотступникам не помогут".
Да-да, его гнев был направлен не против черни, а против бояр, которые стояли за ней, спаивали и провоцировали взбунтовавшихся "резников". Так что для начала нужно было сломить волю бояр, а с чернью он потом справится.
Теперь Ярославу уже не хотелось вспоминать о том, какими правдами и неправдами пришлось ему собирать на княжеское вече бояр, воевод и прочих знатных и уважаемых, а потому не в меру заносчивых мужей новгородских. И как, загнав их во двор своего замка, он в коротком, гневном обращении высказал все, что думает по поводу подобных бунтов и самой расправы над варягами, о беспорядках и самоуправстве, творимых в городе, о нечестивости сборщиков податей. А затем удалился в свои хоромы, приказав при этом никому не расходиться.
Более получаса около тысячи знатных горожан стояли и смотрели на двери, за которыми исчез их князь, ожидая, что будет дальше. Но вместо князя появились дружинники. Сначала они изрубили собравшихся, затем, ведомые сотниками, отправились творить скорый суд по дворам городской знати.
Звенели церковные колокола, хотя не ясно было, кто приказал бить в них посреди ночи, пылали подожженные кем-то усадьбы, хотя князь приказал ничего не жечь, а в разных концах города били в набатные подвески, словно к городу подступала орда. Многие горожане прямо ночью, кто в чем был, старались побыстрее вырваться из города, чтобы укрыться в окрестных лесах и пригородных садах. А в это время Ярослав стоял на смотровой площадке самой высокой башни и смотрел на все происходящее в городе с каким-то странным безразличием.
Да, это действительно было безразличие, лишь слегка замешанное на чувстве горькой досады за то, что все его попытки сжиться со знатными мужами Новгорода, поддерживать в нем мудрый лад, хорошо укрепить свой град и достойно защищать горожан от всяческих напастей, – так ни к чему и не привели. Вернее, привели к этой кровавой резне, к этой содомной ночи.
24
Больше всего Гаральд опасался, что его брат Олаф II Харальдсон решит остаться здесь, в столице Швеции, если не навсегда, то по крайней мере надолго. Слишком уж приветливо встречал шведский король Улаф Шётконунг свою дочь и ее мужа, слишком пышным оказался прием, устроенный в их честь; на удивление пристальным вниманием окружала их во время этого визита почти вся столичная знать.
– Что-то уж больно трогательно привечают нас в этой стране, – усомнился в искренности всего происходящего никому не доверявший начальник охраны норвежского короля Скьольд Улафсон, беседуя в присутствии юного принца с конунгом Гуннаром Воителем. – Словно к ним прибыл не лишившийся своего трона король-изгнанник, который непонятно где и на какие средства собирается существовать и куда держит путь, а властитель великой соседней державы, от миролюбия коего зависит: быть между ней и Швецией миру или же вновь полыхать войне.
– Ты забываешь, что такими почестями Улаф Шётконунг чествует свою дочь.
– С каких это пор мы, норманны, стали оказывать такие почести женщинам, кем бы они нам ни приходились? – хитровато улыбнулся Скьольд.
– Мне и самому как-то пришло на ум, – признался Гуннар, – что когда соседний король так гостеприимен, то это может означать одно из двух: то ли нас хотят поскорее выпроводить, то ли, наоборот, дают понять, что нам не остается ничего иного, как наниматься к ним на службу.
– И мы должны согласиться, что это лучше, нежели быть случайно отравленным на прощальном ужине.
Гуннар задумчиво помолчал, а затем со свойственной ему мрачной невозмутимостью напомнил начальнику охраны:
– В любом случае принимают так не нас с тобой, а короля. Ты говоришь: "Отравить…" Так ведь отравить могут и дома, в Норвегии. Скорее всего, именно там, дома, от рук своих же это и случается. Разве не так, будущий король всех норманнов? – обратился он к Гаральду, и улыбка его показалась принцу столь же мрачной, сколь и беззаботной.
– Нужно окружать себя такими людьми, которым правитель верил бы и которые верили бы правителю.
Конунг и начальник королевской охраны многозначительно переглянулись, однако ни подтверждать, ни оспаривать это утверждение будущего правителя не стали, иначе им пришлось бы объяснить юноше, которого они уже воспринимали как преемника Олафа, что запомнить подобные изречения куда проще, нежели придерживаться заложенных в них постулатов.
– Лучше бы тебе обратиться с кое-какими вопросами к самому королю Олафу, а не к его брату, – посоветовал конунгу Скьольд.
– А тебе – поделиться с королем своими опасениями.
Все трое оказались в числе тех, кто вместе с норвежской королевской четой был приглашен на пир местной знати. Но до ужина еще оставалось немало времени, и потому Гуннар предложил пройтись по окрестностям дворца и вдоль моря. Там, во дворе, к ним присоединился и Льот Ржущий Конь.
– С бывшим королем Олафом мне еще тоже предстоит поговорить. Но сначала хочу вдоволь наговориться с будущим королем всех норманнов Гаральдом Суровым, – положил свою тяжелую руку на плечо ученика Гуннар Воитель, – пока он еще только… будущий король. А то ведь потом, когда взойдет на трон, станет таким же недоступным, как и все прочие.
– Поговорить со мной можно будет всегда, – с отроческой категоричностью заверил его Гаральд. – Потому что я всегда буду слушать каждого, кто станет предлагать что-то важное для Норвегии и викингов.
– Слушать – да, будешь. Но сумеешь ли услышать?
– Я подумаю над этими словами, – как можно строже и вдумчивее молвил Гаральд то, что говорил всякий раз, когда затруднялся с ответом. – Но я тоже опасаюсь, что Олаф решит остаться здесь. Мне бы этого не хотелось.
– И нам не хотелось бы, – нерешительно поддержал его Скьольд. – Хотя лучше было бы держаться поближе к занятой датчанами Норвегии, дабы враги чувствовали, как звенят мечи наших воинов и поют их стрелы.
– Сегодня утром я спросил Олафа Харальдсона, что нас ждет дальше, – молвил Гаральд. – Так вот, он предупредил, что мы не сможем покинуть Сигтун до тех пор, пока не состоится пир, который он готовится дать по случаю нашего прибытия.
– Кстати, на нем будет представлена некая родственница шведского короля по имени Сигрид Веселая, – добавил Гуннар.
– Опять Сигрид?! – изумился Скьольд.
– Это имя действительно заставляет людей настораживаться, – улыбнулся Гуннар. – Все тут же вспоминают пир, устроенный Сигрид Гордой, вдовой короля Эрика Победоносного, по случаю очередного сватовства ее кем-то из настойчивых женихов . Тем более что эта Сигрид – тоже вдовствует, и ожидается, что в день пира к ней тоже будут свататься несколько женихов, два из них – франк и датчанин – уже прибыли и томятся ожиданием. Невеста, говорят, богатая и совсем еще не старая.
– Харальдсон прав: было бы невежливо выйти в море, не дождавшись этого пира и сватанья, – сказал Гуннар.
– Почему бы и тебе не испытать своего счастья? – спросил его Скьольд. – Ты ведь тоже вдовец и тоже… конунг. Предоставляется возможность породниться со всеми могучими правителями Скандинавии, со многими знатными людьми.
Гуннар скептически хмыкнул и еще более скептически поморщился.
– Если к сонму женихов присоединюсь еще и я, тогда уж Сигрид Веселая всех нас точно сожжет, следуя примеру своей тетушки. Только в отличие от Сигрид Гордой, сжигать будет… весело.
– Да, совсем забыл, – вновь заговорил Гаральд. – Олаф сообщил, что сегодня в Сигтун прибыл князь Святослав, какой-то дальний родственник великого князя Руси Ярислейфа, кажется, того самого, к которому мы вроде бы направляемся. Правда, сейчас этот Святослав является князем без княжества, но все же.
– И тоже прибыл, чтобы жениться на Сигрид Веселой, кхир-гар-га?! – догнал их державшийся чуть позади Льот Ржущий Конь, невольно подслушавший, о чем они говорили. – Неужели во всей Руси не могут подыскать невесты для князя?! Хотя я слышал, что княжеств там множество. Не предложить ли ему свою жену, Рыжую Альфиду? Признаться, она мне порядком надоела. А Гаральду могла бы присмотреться моя дочь, тоже огненно-рыжая, как и ее мать.
– Льот, – жестко остановил его Гуннар Воитель, – мы говорим сейчас с будущим королем всех норманнов. Поэтому советую быть мудрее и деликатнее, иначе в день коронования Гаральда Сурового первым окажешься под секирой палача.
– Можешь считать это пророчеством, – поддержал его Скьольд. – А что касается Святослава… Приезд родственника Ярислейфа – важная весть. Хорошо бы прибыть в Русь вместе с ним и еще одной норманнкой, Сигрид Веселой, которая не отправится в далекий путь без отряда воинов. Этот отряд мы сможем со временем переманить к себе, чтобы пойти войной на захватчиков-датчан. А пока что пусть Ярислейф увидит, что мы прибыли с его осчастливленным родственником и большой дружиной. Надеюсь, это вселит уважение к нам.
– И можешь считать это пророчеством, Гуннар Воитель, кхир-гар-га! – прогромыхал Льот с таким задором, словно лично его все сказанное не касалось.
– Неплохо было бы остаться и здесь, в Швеции, – с грустью произнес Гаральд. – Но тогда мы не увидим Гардарики. Как думаешь, Гуннар, там действительно много городов?
– Иначе зачем бы ее называли "страной городов"?
– Когда я стану королем, Норвегия тоже будет "страной городов". Норманны везде должны жить в таких же больших каменных дворцах, как и здесь, в Сигтуне. Это ведь плохо, что они до сих пор живут в хижинах, причем по многу людей под одной крышей, согреваясь вокруг чадных костров. А нередко и мерзнут. Разве не так, конунг Гуннар?
– В больших каменных домах, без костров, они будут мерзнуть еще сильнее, потому что, по бедности своей, не смогут зарабатывать столько денег, чтобы обеспечивать себя дровами. Но это ты поймешь позже. Впрочем, став королем, ты больше будешь заботиться о том, как бы поскорее выманить их из этих хижин и загнать в свое войско.
– Я не буду воевать с соседями-норманнами, – решительно объявил Гаральд. – И вообще не собираюсь воевать, разве что кто-либо из чужеземных правителей нападет на Норвегию.
Конунг окинул принца снисходительным взглядом и еще снисходительнее улыбнулся.
– Так размышляют все принцы, но лишь до тех пор, пока их не коронуют. А потом оказывается, что им всегда не хватает золота и воинов, погибельно не хватает того и другого. Особенно остро переживают они нехватку опытных воинов, потому что, когда они есть, все остальное – золото, продовольствие, женщин – король способен раздобыть в землях соседних правителей. Но в том-то и дело, что, сколько ни нанимай воинов, их всегда кажется мало, причем с каждой битвой – все меньше.
– Хорошо, я подумаю над вашими словами, конунг, – остался верен своей привычке принц Гаральд.
Отстав от взрослых, он поднялся на высокий утес, возвышавшийся над одним из небольших фьордов, на которые, словно ладонь – на пальцы, расчленялся залив, и, усевшись на покрытую мхом каменную плиту, долго любовался открывающимися видами – на город, на залив, на часть крепостной стены, за которой виднелась гряда зеленоватых скал. Краски гор казались здесь чуть контрастнее и сочнее, чем в Норвегии, да и скалы не чудились такими безжизненными, какими он привык видеть их у себя на родине. Тем не менее Швеция представлялась ему как бы продолжением знакомой, родной земли, не порождая ни особой новизны впечатлений, ни тоски по родному краю. Все это еще ожидало его впереди.
Гаральд проследил, как в залив медленно вошли два корабля, паруса которых были осенены огромными сине-голубыми, с красными обводами, крестами. И только теперь обратил внимание, как много их здесь – и простых, до примитивности грубых, норманнских драккаров, и кораблей, пришедших из далеких южных морей, в самой постройке которых тоже было что-то ажурно-легкомысленное. Надстройки на их палубах громоздились друг на друге, и порой Гаральду казалось, что на них вообще не оставалось свободной палубы, а матросы взбираются на мачты прямо из кают.
А еще он обратил внимание, что отсюда, с высоты прибрежной горы, крестовины мачт напоминают кладбищенские кресты. Причем все пространство залива усеяно ими, словно старое, с покосившимися крестами христианское кладбище.
25
Предавшись воспоминаниям, князь Ярослав не заметил, как холм, на котором только что стоял его брат, неожиданно опустел. Не только на вершине, но и на склонах, у подножия его не осталось ни одного вражеского воина.
Устало протерев тыльной стороной ладони глаза, словно все это могло лишь показаться ему, великий князь вновь всмотрелся вдаль. Да, именно так все и произошло: в долине между холмами – ни одного воина; вся рать Мстислава Храброго почему-то отошла за гряду холмов, причем проделала этот маневр так организованно и поспешно, что князь поневоле обнадежил себя:
"Неужели решил уйти? Неужели вернется в свою Тмутаракань, так и не сразившись?!" И когда эта, пока еще несмелая, догадка осенила его, князь неожиданно ощутил легкое разочарование, как борец, который принял вызов, а соперник от схватки неожиданно отказался.
"Такого не может быть! – резко осадил себя Ярослав, который пока еще не сомневался в том, что если бы он начал переправлять свое войско через реку, кавказцы тотчас же воспользовались бы этой сумятицей и изрубили значительную часть его ополчения. – Такого просто не может быть! Пройти чуть ли не полмира, чтобы вернуться ни с чем – ни со славой, ни с бесславием? Тогда зачем, спрашивается, шли?! Нет, что-то здесь не так!"
– Эймунд! – позвал он.
– Слушаю и повинуюсь, князь.
– Пошли туда своих норманнов!
– Уже послал, – отозвался викинг, указывая мечом на десятку всадников, мчавшихся к гряде, чтобы разведать, что там за ней происходит.
…Ну а та содомская ночь в Новгороде завершилась так, как не мог бы предсказать ни один языческий волхв, ни один апостол. Под утро у ворот города появилась тройка гонцов, которые почти месяц добирались до них из Киева. Восемь воинов из их сопровождения погибли в схватках или просто куда-то исчезли по дороге, но эти трое все же сумели добраться до ставки князя Ярослава. Причем добрались именно в эту страшную ночь, чтобы передать сообщение его сестры Предславы. А новость, которую она сообщала, казалась ошеломляющей: первого июля их отец, великий князь Владимир, скончался. На престол тут же взошел их брат Святополк, однако его право на княжение сразу же начали оспаривать другие братья.
"Отец твой умер, – писала Предслава в записке, которую доставили князю гонцы, – а Святополк сидит в Киеве, убив Бориса. И за Глебом он послал. И ты берегись его очень".
Могла ли княжна предположить, что черная весть, которую она передаст брату, на самом деле окажется для него спасительной? Отец множество раз помогал ему, но никогда еще помощь эта не была такой своевременной и отчаянной, как сейчас. Выслушав гонцов, Ярослав не только не взмолился о спасении души отца, но и мстительно рассмеялся. Не потому, что смерть великого князя не вызвала в нем чувства горечи, и даже не потому, что открывался путь к киевскому престолу.