– Ты просто боишься оставлять здесь варяжскую гвардию, – презрительно бросала ей в лицо Зоя, – которая всегда будет укрощать буйный нрав бунтовщиков, приведших тебя к трону и не желающих видеть на троне меня.
– Не скрою: действительно опасаюсь этого. Гарантией с моей стороны будет служить публичное признание твоего старшинства и признание в качестве первоправителя твоего супруга, которым, скорее всего, как я понимаю, станет Константин Мономах. Ты же, в свою очередь, должна избавить страну от наемников принца Гаральда. Уверена, что так будет справедливо.
Зоя немного поколебалась, а затем обратилась к стоявшему во главе своего ощетинившегося мечами норманнского отряда конунгу:
– Признаю, принц Гаральд, что даже своим пленением вы помогли моему окончательному восшествию на трон. Знаю также, что моя сестра предлагала вам себя в виде царствующей супруги, чтобы таким образом окончательно оттеснить меня, но у вас хватило мудрости не поддаться на эти уговоры.
– Да, я предлагала принцу стать моим супругом, – почти вызывающе подтвердила Феодора. – И даже сейчас не отказываюсь от этого предложения.
Взглядом, которым Зоя окинула свою сестру, обычно удостаивают юродивых, попрошайничающих на паперти. Но при этом не произнесла ни слова.
– Однако вам лучше сегодня же выйти на своем судне в море, – пересилив гнев, снова обратилась она к Гаральду. – Не бежать я вам предлагаю, а достойно уйти. Вас будет сопровождать судно нашей морской стражи. Там вы подождете остальные суда флотилии, которые приведет конунг Гуннар. На них будут те деньги, которые казна обязана выплатить вам в связи с окончанием срока найма, и еще запасы продовольствия, свитки корабельной парусины и всевозможных тканей, а также какое-то количество трофейного оружия, которое вам понадобится для похода в Норвегию.
– Считаю, что это будет справедливо, – признал Гаральд.
– Кроме того, моя сестра Феодора, точнее, наша благочестивая монахиня Феодора, – повернулась Зоя лицом к соправительнице, – передаст Гуннару сундучок с золотом и драгоценными камнями из личной сокровищницы в виде компенсации за минуты позора, пережитые вами во время ее унизительного сватовства; а также за некоторые неудобства, доставленные вам ночью, проведенной в темнице.
Норманнские конунги понимающе ухмыльнулись.
28
Это было захватывающее зрелище: почти три десятка судов, выстроившись друг за другом, подходили к киевской пристани под красными четырехугольными парусами. При свете яркого утреннего солнца паруса казались багровыми; щиты, которыми были увешаны борта, переливались радужным разноцветьем, а клинки поднятых вверх мечей, которыми викинги приветствовали встречавшего их великого князя Ярослава со своим семейством и свитой, вспыхивали маленькими искристыми фейерверками.
– На берег ваших владений, великий князь, мы ступаем с таким же волнением, с каким ступали бы на родную нам землю, – молвил Гаральд, почтительно склонив голову перед Ярославом Мудрым.
– Мы тоже принимаем вас как близких людей, – сдержанно заверил его правитель Руси, рассматривая повзрослевшего, раздавшегося в плечах норманна. – Тем более что вскоре мне вновь понадобятся мечи твоих викингов, конунг.
– А мечи ваших воинов, возможно, понадобятся мне в Норвегии. Но все это будет потом, а пока что… – выразительно взглянул на стоявшую чуть в сторонке, на небольшой возвышенности, рослую златокудрую норманнку, в чертах лица которой теперь уже с трудом узнавал свою воспетую в песнях-висах Елисифь. – Неужели есть что-то, что вновь позволит вам запретить мне назвать вашу дочь своей невестой? – прямо, без обиняков, поинтересовался он.
– Ты, конечно, уже конунг; слава о тебе, как воине, гуляет теперь по многим землям, однако своей, "коронованной" земли, у тебя по-прежнему нет, – с улыбкой напомнил князь о том, что главное условие, которое он в свое время выдвинул, все еще осталось невыполненным. – Но теперь ты – настоящий воин и достаточно богат, я бы даже сказал, очень богат. Причем уже сегодня сможешь убедиться, что все те сокровища, которые твои викинги доставляли в Киев, сохранены.
– Так что теперь я могу?..
– О нет, выдавать своих дочерей по принуждению у нас, князей-русичей, не принято. Поэтому теперь постарайся уговорить княжну Елизавету так же убедительно, как уговорил меня, – с отцовской лукавинкой во взгляде ответил великий князь. – Правда, первая ваша встреча выдастся короткой: тебя и конунга Гуннара я приглашаю во дворец, на княжеский пир. А вечером, в форте Норманнов, который сохранился со времен вашего пребывания в Киеве, будет устроен пир для твоих воинов.
Лишь после разговора с князем Гаральд подошел к терпеливо дожидавшейся его Елисифи. Теперь он пристальнее присмотрелся к чертам ее лица. Они показались ему совершенными в своей красоте, причем совершенными настолько, что впечатления от них превосходили все те лики, которые являлись ему в самых смелых грезах и фантазиях.
– Пытаетесь убедиться, что перед вами действительно та девчушка, которая запомнилась перед отъездом? – Улыбка, которой было озарено лицо княжны, показалась ему вполне добродушной. Перед ним была уже не та ершистая девчушка, которая каждое слово его воспринимала как повод для язвительных замечаний и отговорок.
– Поражен вашей красотой, – искренне признался конунг.
– Как только присмотритесь внимательнее, это наваждение тут же оставит вас.
– Сам не допущу этого. Вы ждали меня, княжна?
– Судя по количеству золота и камней, которые ваши люди доставляли в Киев, у вас было с кем развеивать свою тоску.
– Я – воин, и мой способ жизни мало чем отличается от способа жизни всех прочих викингов. Мое богатство свидетельствует только о том, что я способен добывать его. Так стоит ли упрекать меня в этом?
– Если вы отправитесь в еще одно такое путешествие, то застанете меня чьей-то супругой и почтенной матерью большого семейства.
– Именно поэтому я буду добиваться, чтобы вы как можно скорее стали матерью семейства конунга Гаральда Сурового.
– Если вы мечтаете видеть в женах дочь великого князя киевского, то завлекать ее следует не титулом матери семейства, а титулом королевы. Или хотя бы герцогини.
Прежде чем ответить, конунг посмотрел в сторону стоявшего неподалеку, в окружении четверых дружинников, Радомира Волхвича. Что-то недоброе, неприветливое почудилось норманну в его взгляде.
– Корону, а значит, и титулы нам придется завоевывать вместе, – сухо заметил Гаральд под впечатлением от этого взгляда. – Во всяком случае, мне бы этого хотелось.
– Я подумаю над вашим предложением, сир.
– Волхвич все еще возглавляет вашу охрану, княжна?
– И мне бы хотелось, чтобы так было всегда. Такая уж у него судьба.
– Но лишь в том случае, когда он смирится с этой судьбой, забыв о ревности и неприязни, – еще жестче заметил норманн, возвращаясь к великокняжеской чете.
Когда он снова увлекся разговором с ее родителями, княжна тут же подозвала Волхвича к себе.
– Ты что, забыл, кто ты такой? – высокомерно спросила Елизавета. – Если еще раз забудешься, до конца дней твоих напоминать об этом будут стражники княжеской темницы.
– Я не сделал ничего такого, что могло бы вызвать ваш гнев, княжна.
– Если осмелишься сделать, я сама выхвачу у Гаральда меч и зарублю тебя.
– Вам не придется прибегать к этому, княжна, – холодно заверил ее Волхвич.
– В ближайшие дни мы с принцем Гаральдом будем помолвлены, а затем нас обвенчают. Ты с этим должен смириться. Как в свое время я смирилась с тем, что с дворовой служанкой Настаськой, вдовой дружинника, ты спишь, как с женой.
Волхвич ошалело взглянул на княжну, и переносица его побледнела, как бледнела всегда, когда парень чувствовал себя в чем-то уличенным. Он хотел что-то возразить, как-то оправдаться, однако Елизавета резко пресекла эту попытку:
– Не смей перечить мне в этом! Не сама слежу за тобой, доносят.
– Хорошо, я смирюсь, княжна.
– Если действительно смиришься, когда-нибудь позволю научить меня всему тому, чему тебя учит Настаська, – вдруг озорно сверкнула родниковой голубизной своих глаз норманнка, заставив Волхвича поразиться еще больше. О таком обещании он тайно мечтал уже давно.
– Я сказала принцу, что хочу, чтобы и там, за студеным морем, ты тоже охранял меня. Вместе с Настаськой, естественно. Без вас я там погибну от тоски по Киеву. Только для этого нужно, чтобы ты служил Гаральду так же преданно, как и мне.
Волхвич молча повернулся и направился к княжеской повозке, у которой, с подведенным ему конем, стоял Гаральд.
– Я буду служить вам так же старательно и преданно, как и княжне Елизавете, – сказал он конунгу, как только княжеская чета уселась на красиво отделанную повозку и немного отъехала. – Можете в этом не сомневаться.
– Вот и не заставляй меня в этом сомневаться, дружинник, – поиграл желваками Гаральд. – Никогда не заставляй сомневаться в себе – только это способно уберечь твою голову от секиры палача.
29
Весь остаток лета Гаральд и Елизавета провели в княжеской резиденции в Вышгороде. Потом, уже в Норвегии, они не раз вспоминали эти дни как самые счастливые в своей жизни. Переложив все хлопоты, связанные с содержанием варяжской гвардии и ее службой, на конунга Гуннара, принц устроил себе и невесте "вольную жизнь". Теперь все дни они проводили в конных выездах к речным лугам, в охотничьих блужданиях или в катании на специально сработанной мастерами уютной "королевской" ладье.
– А может, нам и не следует затевать войну за корону с недавно возведенным на трон королем Норвегии Магнусом? – молвила однажды Елизавета, когда они возвращались к пристани после очередного плавания по Днепру. – В низовьях этой реки много дикой, необжитой земли. Ты сейчас очень богат, и под твоим командованием тысячи воинов. Мы можем построить где-то там, на берегу, мощную крепость и, потеснив степняков, создать новое княжество, которое со временем станет королевством. Отец и мои братья помогут нам в этом.
– Даже там, в Дикой степи, я всегда буду оставаться чужестранцем. Перед своей последней битвой король Олаф, которого, как мне сказали, теперь уже возвели в сонм святых, взял с меня слово, что, если мы потерпим поражение и он погибнет, я все равно вернусь в Норвегию, изгоню ставленника датчан и восстановлю самостоятельное Норвежское королевство. Поэтому никогда больше не предлагай ничего такого, что отвлекало бы меня от мысли о возвращении на отчую землю.
Княжна тогда промолчала, а на следующее утро, во время завтрака, произнесла:
– Ты будешь королем норманнов, принц Гаральд. Сегодня ночью мне это явилось.
– Что и как тебе явилось? – не понял норманн.
– Разве вы не знаете, принц, что у Елизаветы Господний дар ясновидения? – вполголоса молвила прислуживавшая им за столом крутобедрая, грудастая Настаська.
– Но проявляется это не всегда, и порой не тогда, когда хочу, – охладила ее восторг Елизавета.
Гаральд задумчиво посмотрел на княжну и вполголоса проговорил:
– Не смей "проявлять" это в Норвегии. И не только потому, что там тебя могут объявить ведьмой. Об этом даре никто не должен знать, кроме меня. И видения твои открываться должны только мне.
– Одно из них открою прямо сейчас. Свадьба, которую ты просил моего отца назначить на начало лета, не состоится. Тебя вновь ждет долгий поход.
– В Норвегию?
– Нет, за то море, из-за которого ты недавно вернулся.
– Поход на Византию?! Перекрестись, княжна! Князь Ярослав никогда не решится идти против Константинополя. Это безумие.
– Не знаю, – слегка смутилась Елизавета. – Но так мне явилось.
Хотя Гаральд отказывался верить ее пророчеству, тем не менее после этой беседы он стал понемногу отдаляться от нее. Нет, внешне все оставалось по-прежнему: каждый солнечный день они использовали для того, чтобы показаться где-нибудь на людях вместе, несколько раз оставляли Вышгород, чтобы насладиться красотами прибрежных киевских холмов и храмов. Однако теперь норманн сосредоточеннее прислушивался к словам своей избранницы, постепенно избавляясь от пылкости в словах и поступках. И все чаще отмалчивался, понимающе улыбаясь или задумчиво пропуская девичью игривость мимо ушей.
А после их осеннего возвращения в столицу Гаральд стал видеться с ней еще реже: кроме забот, связанных с варяжской гвардией, теперь добавились переговоры с посланцами от норманнов. Сначала это были какие-то ярлы, прибывавшие из Ладоги, города, который был частью личных владений Ингигерды и в котором теперь гнездились норвежские изгнанники. Там действительно скопилось немало тех, кто когда-то принимал участие в последнем походе в Норвегию Олафа Святого, поэтому теперь выступал и против союза с датчанами, и против правления короля Магнуса, считая, что корона по праву должна достаться участнику этой битвы Гаральду Суровому.
Но весной стали появляться настоящие послы. Первыми примчались послы от претендента на датский трон Свена Эстридсена, племянника Кнуда Великого. Свен давно добивался датского трона и на этом основании предлагал Гаральду совместно выступить против Магнуса, чтобы затем по-братски поделить: ему, Свену, – датская корона, а Гаральду – норвежская. Но едва завершились переговоры с датчанами, как появились послы. Сначала шведского короля, отца Ингигерды, который был озабочен ситуацией, складывающейся в отношениях между Свеном, Гаральдом и правителем Норвегии Магнусом, а затем – и от самого Магнуса.
На первых порах Елизавета пыталась отстраняться от всего, что так или иначе было связано с борьбой ее принца за трон. Ей хотелось, чтобы все оставалось, как в первые недели после возвращения Гаральда из Византии: пылкие взгляды, вздохи, общие походы по реке, на охоту, по храмам… И уж совсем трогательно вспоминались вечера, когда, при свете камина, выложенного из дикого камня по норманнскому образцу, Гаральд брал в руки "пятиструнку" и напевал посвященные ей песни-висы. Но как все скоротечно!..
Кроме явных норманнских гонцов, стали появляться какие-то тайные, которые уже воспринимали княжну как будущую королеву Норвегии и которые пытались воздействовать на Гаральда через нее. Причем в конечном итоге все добивались того, чтобы принц на время передал командование варяжской гвардией Гуннару, а сам перебрался в Новгород, где по-прежнему правил брат Елизаветы, князь Владимир Ярославич, а еще лучше – в Ладогу и оттуда вел переговоры с правителями норманнов, готовясь к новому вторжению в Норвегию. Да и саму гвардию уже давно следовало бы перебросить если не в Швецию, то хотя бы поближе к Варяжскому морю.
Втягивая Елизавету в переговоры, эти гонцы тем самым постепенно завлекали ее, норманнку по крови, в паутину сложных родственно-политических хитросплетений, в которых формировались судьбы трех норманнских стран, а по существу – всего норманнского мира, со всеми его приобретенными территориями и амбициями. Тайным посланникам хотелось, чтобы Елизавета поскорее стала женой Гаральда, чтобы она настойчивее связывала королевскую партию этого конунга с могучим кланом своего отца, великого князя киевского.
Но когда ранней весной, прямо в присутствии Елизаветы, ее жених заговорил с князем Ярославом о свадьбе, тот неожиданно вспылил:
– Не о свадьбе сейчас нужно думать, конунг, не о свадьбе! Русь должна вернуться на свои дунайские земли, возрождая при этом славу воинов, которых водили в устье Дуная, на землю Русов, киевские князья Аскольд, Игорь, Святослав Храбрый. Но для этого нам нужно взять Константинополь или хотя бы подержать его какое-то время в осаде, чтобы заставить императора уступить нам эту землю, причем закрепить эту уступку договором.
– Видите ли, Византия – огромная империя, – попытался унять его конунг. – Да, она немного ослабла, тем не менее…
– Мне хорошо известно, что представляет собой Византия, – никогда еще Гаральд не видел князя таким решительным и воинственным. Он говорил так, словно готов был уже сегодня бросить все имеющиеся в его распоряжении полки на стены Константинополя. – Все подневольные этой империи племена и народы только и ждут возможности восстать против нее. И такую возможность они получат.
Лишь теперь Гаральд ощутил на себе пристальный взгляд Елизаветы и только теперь вспомнил о ее прошлогоднем пророчестве относительно заморского похода. "А может, уже тогда она знала о замыслах отца?" – тут же закралось у него сомнение.
– Не ведала я этого, Гаральд, – твердо, хотя и вполголоса, развеяла его подозрения княжна, наблюдая за тем, как отец извлекает из кожаного футляра хорошо знакомую ей карту генуэзских мореходов, пользуясь которой, монах Иларион несколько раз пытался объяснить ей "Божественно-земное устройство мира".
И то, что княжна умудрилась вычитать его мысли, тоже насторожило норманна, который до сих пор суеверным себя не считал.
– В течение многих лет, – развернул Ярослав на столе перед Гаральдом и княжной карту, – путь к дунайским землям нам преграждали орды печенегов, сквозь которые приходилось пробиваться, как сквозь поросшую мечами и копьями чащу. Опасаясь при этом, что, как только мои войска выйдут за пределы Киевской земли, эти степные волки тут же набросятся на ее вотчины, на сам стольный град. Но во время последнего нападения на Киев они были разгромлены мною так, что никогда уже больше не поднимутся . Причем часть печенежских родов сама ушла на Дунай, чтобы присоединиться к венграм, а часть осталась под моей рукой и готова давать мне столько воинов, сколько вообще способна дать.
– Понятно, князь, – процедил Гаральд. – Когда выступаем?
– Как только Днепр освободится ото льда. И как только нам удастся получить достаточный повод для объявления войны. Да-да, понадобится какое-то объяснение этого нападения, – отреагировал князь на удивленный взгляд норманна, который мысленно вопрошал: "А разве для войны нужен какой-либо повод?" – Не следует забывать, что в течение многих лет наши народы жили мирно и даже приходили на помощь друг другу. Тебя, конунг, вместе с варяжской гвардией я ведь тоже послал в Византию по просьбе ее императора.
Гаральд недовольно покряхтел: когда-то он то же самое говорил императору Михаилу, но в душе всегда считал, что на службе у византийцев оказался по собственной воле. Тем не менее спокойно подтвердил:
– Именно так император и воспринял наше появление в бухте Золотой Рог, князь.