Занятия Государственной Думы указом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежд нет. Точка. Запасные гарнизоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной Думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах доложенных мною ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену ВАШЕГО ВЫСОЧАЙШЕГО указа вновь собрать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры ВЫСОЧАЙШИМ манифестом. Точка. ГОСУДАРЬ, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию – восторжествуют немец и крушение России, а с ней и Династии – неминуемо. Точка. От имени всей России прошу ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу ВАШУ и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.
Председатель Государственной Думы Родзянко.
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
– Терещенко получил должность министра финансов, – говорит капитан. – Это случилось еще до отречения царя, то есть официально он – последний министр финансов царской России. Через три дня ему должен был исполниться 31 год. Неплохо, правда?
– Более чем… – отвечает Никифоров. – Только вот момент неподходящий. Знаешь, я последнее время мечтаю порулить истребителем. Очень хочется, просто руки чешутся. Но оказаться за штурвалом падающего самолета – это не то, на что я рассчитываю. Понимаешь, о чем я?
– Понимаю…
– А он понимал? Как ты думаешь?
– Не знаю. А вдруг у него не было времени подумать? Одно дело – читать документы того времени и совершенно другое – жить во всем этом. Наверное, это было страшнее, чем в пикирующем самолете, но они искренне полагали, что смогут все поправить.
– Или очень хотели власти, – замечает Никифоров.
– Или очень хотели власти, – соглашается капитан. – А кто ж ее не хотел?
Ночь на 1 марта 1917 года. Петроград. Государственная Дума
У входа в Таврический дворец полковой оркестр играет "Марсельезу". Холодно. Липнут к металлу духовых губы. Простуженно ухает барабан, звенят медью тарелки. Музыкантам холодно. Вокруг много горящих костров, но тепло до оркестра не доходит. С неба продолжает сыпать, изредка с Невы долетают порывы ледяного ветра с залива.
К дирижеру подходит человек в завязанном башлыке и что-то говорит тому на ухо. Звучат последние такты "Марсельезы", и оркестр, подобрав инструменты, освобождает место музыкантам из другого полка. Снова играют французский гимн.
Отстоявшие "вахту" музыканты греются у костров.
2 марта 1917 года. Особняк мадам Терещенко. Петроград. Утро
Елизавета Михайловна встречает сына в гостиной. Она по-прежнему суха, строга, с прямой спиной и холодным малоподвижным лицом.
– Мама!
Михаил целует матери руку и пытается ее обнять, но мадам Терещенко слегка отстраняется.
– Мама! Ты можешь гордиться, и все наши предки могут гордиться! – говорит Терещенко улыбаясь. – Я стал министром финансов России!
– Министром финансов? – переспрашивает Елизавета Михайловна. – Ну что ж… Это действительно новость. Поздравляю. Ты всегда был тщеславен, и этот пост – то, что тебе нужно.
Терещенко снова пытается ее обнять.
– Не стоит. От тебя пахнет ее духами. Сначала ты пришел к ней, а уже потом ко мне. К своей матери. Так, Михаил?
– Она моя жена, мама! Она мать моего ребенка!
– Она мать твоего ребенка. Но тебе она не жена.
– Ты опять за свое? Ты не можешь просто порадоваться за меня? За всю нашу фамилию? Ты же понимаешь, что теперь наш род действительно вошел в историю?
– С такой новостью в первую очередь приходят в семью. Но я за тебя рада. Надеюсь, государь будет доволен твоим трудом и оценит его по достоинству.
Терещенко качает головой.
– Ты не меняешься, мама… Все меняется, а ты не меняешься. Ты не хочешь замечать то, что происходит вокруг.
– Мне это незачем, – резюмирует Елизавета Михайловна. – Я для этого слишком стара. Будь осторожен. Наклонись, я тебя поцелую и благословлю.
Михаил нагибается, и мать целует его в лоб сухими губами. Потом осеняет крестным знамением.
2 марта 1917 года. День. Мариинский дворец
Суета. В коридорах много людей, каждый из которых уверен, что занят самым важным делом.
Терещенко сталкивается с Гучковым и Шульгиным. Гучков взволнован и то и дело поправляет пенсне. Шульгин старается казаться спокойным.
– Мы уезжаем, Миша… Во Псков, к императору, – шепчет Гучков. – Похоже, сегодня… Свершится!
Рядом с Гучковым круглоголовый лысый Василий Витальевич Шульгин. Усы у него топорщатся, глаза красные. Оба растрепаны. У Гучкова несвежий воротник рубашки, на Шульгине мятый, изгвазданный пиджак.
Успевший переодеться Терещенко смотрит на коллег с изумлением, Гучков замечает это взгляд.
– Некогда было, – говорит он, поправляя галстук. – Мы ночью ездили к солдатам, утихомиривать. Автомобиль обстреляли. Князь Вяземский тяжело ранен, умирает…
– Едем, Александр Иванович, – просит Шульгин. – Прошу прощения, Михаил Иванович, вынуждены поспешить. Обстоятельства. Не хотелось бы дождаться в сопровождение батальона революционных солдат и лично товарища Чхеидзе.
– Спасибо Керенскому, – невесело улыбается Гучков. – Избавил.
– Неужели все? – спрашивает Терещенко.
Гучков кивает.
– Как банально, да? Ни тебе литавр, ни трубного гласа… Кончается эпоха, друг мой. Мы стоим на пороге нового мира…
Шульгин и Гучков уходят.
Терещенко закуривает и видит из окна, как они садятся в автомобиль, а за ними трогает с места небольшой грузовик с вооруженными солдатами. На груди у солдат красные банты. Машины проезжают мимо зевак, среди которых девушки и юноши, то ли студенты, то ли гимназисты. Молодежь восторженно кричит и машет революционным солдатам. На груди у ребят такие же красные банты.
2 марта 1917 года. Станция Дно. Штабной вагон личного поезда Его Императорского Величества Николая Второго. Ночь
Поезд стоит на путях. У вагонов видны силуэты солдат охранения. Метет снег, но на перроне стоит множество людей – толпа. Это и гражданские, и военные, и женщины, и даже подростки. Толпа колышется и гудит, словно улей.
Внутри вагона тепло и светло.
Император сидит за письменным столом. Он осунулся, постарел, глаза у него тусклые. Перед ним лист бумаги с текстом отречения. Виден заголовок "Высочайший Манифест".
За спиной государя стоят генерал Рузский, граф Фредерикс, дворцовый комендант Войеков.
– Господин Гучков, – говорит негромко Николай Александрович, – хочу вас спросить, будет ли мне позволено после подписания проживать в Крыму.
– Боюсь, что нет, государь, – отвечает Гучков. – Для вашей же безопасности вам придется уехать за границу, а Алексей Николаевич с регентом останутся здесь, в России.
– Это окончательное решение?
– Боюсь, что да, государь. Мы приехали, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение.
Голос Гучкова звучит ровно, но это спокойствие кажущееся. Он взволнован, на лбу испарина.
– Положение в высшей степени угрожающее, – продолжает он. – Сначала рабочие, потом войска примкнули к движению, беспорядки перекинулись на пригороды, Москва неспокойна. Это не заговор или заранее обдуманный переворот, Государь, это стихийная анархия. Власти стушевались. Я посетил преемника Хабалова – генерала Занкевича, и спрашивал, есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать. Он мне ответил, что таких нет и все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших. Я сам лично объехал многие части и убеждал их сохранить спокойствие, но это ни к чему не привело, Государь. Кроме нас, в Думе заседает еще один комитет рабочей партии, и мы зависим от их решений. Они обещают солдатам землю и их слушают… Фронт в опасности, там хотят смести командование и выбрать себе угодных, и эти идеи опасны, потому что популярны в низах.
Он делает паузу, переводит дух и смотрит в глаза Николаю и во взгляде его нет ни торжества, ни злорадства – только сочувствие и усталость.
– В народе, Государь, глубоко сознание, что такое положение создалось вашими ошибками. Единственный путь – это передать бремя верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию. Если вы, Ваше Величество, объявите, что передаете свою власть вашему сыну, а регентство – Великому князю Михаилу Александровичу, образуете новое правительство согласия и тогда, может быть, будет спасена Россия. Вот что мне и Шульгину было поручено вам передать.
– Я думал об этом все утро, как только мне сообщили о вашем возможном приезде, господа, – негромко говорит Николай Александрович, – и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына. Но после разговора с Родзянко, еще раз обдумав положение, я пришел к выводу, что царевич слишком болезненен, и мне следует отречься одновременно и за себя, и за него.
Царь замолкает, опустив голову, но тут же вскидывает подбородок:
– К тому же я не готов жить отдельно от сына, господа.
– Ваше величество, – говорит Гучков с максимальной убедительностью. – Решение о двойном отречении ошибочно, уж извините за дерзость… Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти. Это самый лучший вариант и для вас, и для вашей семьи, и для России.
– Господа! – вмешивается в разговор генерал Рузский. – Государь объявил о своем решении? Если вы хотите получить желаемый документ, то, возможно, вам стоит быть уступчивее?
– Я не могу быть уступчивее, – Шульгин пожимает плечами. – Мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы предложили. Нас и Родзянко и так считают предателями!
– Давая свое согласие на отречение, – говорит Николай, – я хочу быть уверен, что оно избавит Россию от опасностей. Вы можете это гарантировать своей честью, господа?
– Нет, Ваше Величество, – отвечает Гучков с горечью в голосе, – опасность не в отречении и регентстве. Вот если будет объявлена республика, тогда междоусобица неизбежна.
– Позвольте мне пояснить, Государь, – произносит Шульгин и откашливается, – 26 февраля в Думу вошла толпа с вооруженными солдатами и заняла всю правую сторону зала заседаний. Левая сторона тоже занята публикой, а мы сохранили всего две комнаты, где ютится так называемый Комитет. Мы удерживаем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок мог сохраниться, не прерывалось движение железных дорог. В Думе – ад! Это сумасшедший дом, а не Дума. Для того, чтобы Россия выжила, нам придется вступить в решительный бой с левыми. Дайте нам для этого опору, Государь.
– У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, – добавляет Гучков, – есть небезосновательная уверенность, что водворение старой власти – это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен такой удар хлыстом по народному воображению, чтобы в их умах все переменилось в одночасье. Я нахожу, что Ваше отре… – он запинается, подыскивая слова, и продолжает, – тот манифест, что вы собрались подписать, должен сопровождаться и назначением князя Львова председателем кабинета министров.
– Я хотел бы иметь гарантию, – произносит Николай Александрович мертвым голосом, – что мой уход не послужит поводом для пролития новой крови… Это сейчас самое главное. Среди казаков беспорядки возможны?
– Нет, Ваше Величество, казаки все на стороне нового строя, – заявляет Шульгин. – Так что ваше решение, каким бы оно ни было, будет поддержано. Важно только, чтобы в акте Вашего Величества было указано, что преемник ваш обязан дать присягу конституции.
– Я подпишу этот акт отречения только от своего имени и от имени сына, – говорит Николай неожиданно твердо. – Мой преемник – Великий Князь Михаил Александрович. Подготовьте изменения в Манифесте. Я слагаю с себя не только полномочия, данные мне Богом, но и ответственность за эту страну, что Он на меня возложил… И если вы готовы, господа, взять этот груз на себя, пусть Господь вам поможет!
2 марта 1917 года. Станция Дно. Ночь
Из штабного вагона царского поезда выходят Гучков и Шульгин в сопровождении нескольких человек императорской свиты.
При виде их толпа начинает шевелиться и гудеть. Темная людская масса напирает на часовых.
– Назад! А ну, стой! – кричат часовые.
Гучков выходит вперед и снимает шапку. Ветер швыряет ему в лицо мелкий снег.
– Русские люди, – кричит он во все горло, срывая голос на морозе. – Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу… Государь император ради спасения России снял с себя свое царское служение. Россия вступает на новый путь!
– Ура! – кричит толпа. – Ура!
Масса разных лиц. По головным уборам – треухам, картузам, папахам, бескозыркам, по женским платкам и меховым шляпкам можно определить сословную принадлежность. Кто-то радуется, кто-то плачет, кто-то зло кривит рот.
К Шульгину подходит один из офицеров свиты. Высокий, красивый, в идеально подогнанной по фигуре шинели.
– Послушайте, Шульгин, – цедит он холодно. – Что там будет когда-нибудь, кто знает… Но этого вашего замызганного пиджачка на последней аудиенции императора мы вам никогда не простим…
Шульгин смотрит на офицера, как на пустое место.
– Вы плохо представляете себе, что творится в Петрограде, полковник. Мой пиджачок… Я не мылся четыре дня и, как сами понимаете, почти не спал. Если мы не успеем погасить пожар, то это будет смертный приговор и Императору, и вам, и наследнику, и даже собачкам фрейлин… Пиджачок вам мой не понравился… Вызвать бы вас для сатисфакции, да времени нет. Уйдите с дороги, мы спешим…
4 марта 1917 года. Петроград. Мариинский дворец. Зал заседаний Временного правительства
Идет заседание Временного Правительства.
Председательствующий князь Львов говорит:
– Ни для кого не секрет, господа, что финансы государства находятся в плачевном состоянии. Большинство предприятий стоит, некоторые разорены во время революционных событий, и наша задача – запустить их в самые короткие сроки…
За длинным столом сидят члены временного правительства. Лица у всех серьезные, усталые, со следами недосыпания.
– Предстоит возобновить регулярный подвоз зерна, сырых материалов для заводов… Люди нам верят, готовы сотрудничать, и генерал Корнилов на посту революционного коменданта Петрограда наведет порядок в столице в считаные дни. Но нам нужны деньги – и на реформы, и на войну. Деньги, которых сейчас у державы нет. Господин Терещенко предлагает организовать внутренний заем через продажу облигаций с высокой доходностью и привлечь к покупке этих бумаг зарубежных финансистов… Впрочем, он сам расскажет о своем плане… Михаил Иванович, прошу вас!
– Господа, – Терещенко встает. – В моем предложении нет ничего, что не было бы опробовано до того. В условиях дефицита средств на ведение войны во Франции были выпущены подобного рода облигации. Мой друг – барон Ротшильд – дал личную гарантию под государственный заем для целей обороны страны, и я собираюсь последовать его примеру. Франция получила дополнительные средства, которые потратила с толком. Полагаю, что и нам удастся привлечь несколько десятков миллионов золотых рублей и не только выполнить свои обязательства перед Тройственным союзом, но и организовать и провести в стране столь необходимые реформы…
Март 1917 года. Париж. Вандомская площадь, отель "Ритц"
Ресторан.
За столом сидит Терещенко, напротив него приятной внешности невысокий человек с зачесанными назад редковатыми волосами, усатый и улыбчивый. Лицо его отличает доброжелательное выражение, но взгляд при этом очень тверд и цепок. Это – Луи Ротшильд.
Обед уже закончен. На столе тарелки с остатками трапезы, бокалы с вином.
– Ты собираешься посетить Ривьеру? – спрашивает Ротшильд.
– Увы. У меня просто нет на это времени…
Луи улыбается.
– Хорошо, что ты не сказал вальяжно – "государственные дела"… Как положено новоявленному министру финансов России.
– И все-таки – это именно государственные дела, друг мой…
– Ну, что ж… Я бы удивился, если бы в сложившейся ситуации ты остался в стороне… Перейдем в курительную? Там нашей беседе никто не помешает.
Мужчины встают из-за стола и идут к выходу из ресторанного зала.
– Ты приехал один? Без Марг? – спрашивает Ротшильд.
– Марг недавно родила.
– Поздравляю! Наследник? Наследница?
– Наследница. Мы назвали ее Мишель, – он улыбается. – Мими.
– Красивое имя. Ты не хочешь перевезти семью сюда? В Париж?
– Я только недавно уговорил Марг переехать в Петроград!
– В России становится небезопасно, Мишель.
– В России всегда небезопасно, Луи.
Курительная комната пуста. Кресла, камин, столик, на котором стоят коньячные бокалы, пузатая бутылка с коньяком и роскошно инкрустированный хьюмидор.
Терещенко и Ротшильд садятся. Слуга наливает им коньяк и уходит. С сигарами они священнодействуют сами.
– Честно говоря, – Терещенко закуривает, – я приехал к тебе и за советом, и за помощью.
– Я догадываюсь.
– Или знаешь?
Ротшильд пожимает плечами.
– Когда у бедного человека нет денег, он идет грабить. Когда у богатого человека нет денег, он идет в банк…
– Где грабят его, – шутит Терещенко.
– Всегда есть выбор, – говорит Ротшильд, не изменяя улыбчивого выражения лица.
– Увы, не в моем случае…
– Как я понимаю, речь пойдет о займе?
– Да.
Луи делает несколько глотков коньяка.
– И сколько ты собираешься привлечь?
– Сумма зависит от того, поможешь ты мне или нет.
– Прости, Мишель, мы друзья, но это будет зависеть от того, будет мне это выгодно или нет. Я ведь имею дело не с тобой, а с твоей страной, которая сейчас непредсказуема.
– Значит, я сделаю так, как сделал ты…
Ротшильд откидывается в кресле и внимательно смотрит на Терещенко.
– Ты хочешь гарантировать займ своим имуществом? – спрашивает он.
– Да, Луи. Во всяком случае, значительную его часть.
– Ту, что собираешься попросить здесь?
– Да.
– Я не имею права тебя учить, друг мой, но хочу напомнить, что, когда речь идет о войне, которая может стать победоносной, риски при вложениях значительны, но допустимы. А вот когда речь идет о войне, которая уже породила революцию…
– Моей стране нужны деньги на реформы, на то, чтобы навести порядок…