Он один в машине и едет очень быстро, значительно быстрее, чем позволяет узкая прибрежная дорога, но наслаждается скоростью и риском: он – превосходный водитель, это сквозит в каждом движении. На Терещенко смокинг, бабочка и шоферские очки-консервы, встречный ветер треплет его волосы.
Поворот, другой, третий… Летит из-под шин мелкий гравий покрытия.
Смеркается. За скалами и зеленью над самым морем видна россыпь огней.
Автомобиль уже в городе, мчится по горящей огнями набережной, сворачивает к величественному зданию с фонтанами и, проехав по подъездному каретному кругу, тормозит у парадной лестницы.
Монако. Казино в Монте-Карло. Июнь, 1907 год
Михаил входит в игровой зал.
Среди столов для баккары множество гостей – женщины в вечерних нарядах, мужчины в смокингах. Михаил выглядит очень молодым на их фоне, среди игроков практически нет людей его возраста. Он проходит через зал, где играют в карты – его интересует рулетка. Здесь тоже полно гостей, вьется над головами табачный дым, вращаются колеса, щелкают скачущие по кругу шарики.
За одним из игровых столов есть место.
Михаил садится напротив женщины в темно-лиловом костюме и шляпке с прозрачной вуалью, и они обмениваются улыбками. Дама играет по маленькой, перед ней небольшая горка фишек среднего достоинства.
Терещенко покупает фишки на пятьдесят тысяч франков.
– Надеетесь выиграть? – спрашивает дама с улыбкой.
Она похожа на итальянку, но говорит по-французски.
– Я выиграю, – отвечает Михаил, улыбаясь в ответ. – Сегодня особенный день.
– Я попробую угадать, – говорит дама. – Вы получили наследство?
– Нет…
– Ограбили банк?
– Нет, – смеется Михаил, с интересом поглядывая на женщину. – Давайте еще раз угадывайте, последний!
Она, несомненно, хороша, но явно немолода. Тридцать или за тридцать. Темные глаза, тонкий нос, яркие, умело накрашенные губы, рыжие волосы, убранные в модную прическу. На пальцах дорогие кольца, в ушах серьги с изумрудами, отделанный серебром и перламутром мундштук, в котором дымится турецкая сигарета.
– У вас день рождения!
– Признайтесь, вы знали!
– Нет, не знала! Просто вы выглядите, как юноша, получивший долгожданный подарок! Вы любите подарки?
– Обожаю!
– С днем рождения…
– Мишель, – представляется Михаил. – Мишель Терещенко.
– С днем рождения, Мишель!
Она берет с подноса бокал шампанского.
– Спасибо… – он глядит на женщину вопрошающе.
– Моник. Просто Моник.
– Спасибо, Моник.
Михаил тоже берет бокал у проходящего мимо официанта.
– И как вы собираетесь выиграть? – спрашивает Моник.
– Я буду ставить на две даты… 17 и 23, – отвечает Мишель, наклоняясь к столу.
Он делает ставки.
– По две тысячи франков на 17 и 23!
– Ставки приняты, месье! – подтверждает крупье.
– И что это за даты?
– Вы так любопытны, Моник?
– Вы даже не представляете, насколько я любопытна. И все-таки – даты… Это секрет?
Моник улыбается и получает улыбку в ответ.
– Никакого секрета – это дни рождения сестры и матери.
– Я-то думала – это связано с невестой.
– У меня нет невесты.
– Да? – удивляется Моник. – Это хорошо. Впрочем, что это меняет?! Я тоже буду ставить вместе с вами! Можно? Вы подарите мне часть вашей удачи?
– Ставки сделаны, – объявляет крупье.
Шарик падает на колесо рулетки.
– А что подарите мне вы? – спрашивает Мишель.
– Вы не будете разочарованы, – отвечает женщина без кокетства, глядя собеседнику прямо в глаза. – Но пусть мой подарок будет сюрпризом…
Шарик бежит по кругу и наконец-то замирает на цифре 17.
– Семнадцать, черное!
Лопатка крупье пододвигает к Михаилу гору фишек.
Следующее движение – и перед Моник тоже появляются выигранные фишки.
– Ну вот, и я стала чуть богаче… – говорит она. – Вам действительно везет, Мишель. В таких случаях опытные игроки советуют вовремя уйти.
– Это правило не для меня… – Терещенко поворачивается к крупье. – По десять тысяч франков на 17 и 23!
Он смотрит на Моник. Внимательно. Прямо в глаза. Женщина не отводит взгляд.
– Я всегда играю до конца, – говорит он, улыбаясь.
– Рискованно, – отвечает Моник. – Но мне нравится…
Она отодвигает от себя выигранные фишки и говорит крупье:
– Поровну. На 17 и 23.
– К сожалению, месье, максимальная ставка на номер – десять тысяч франков. Таковы правила, месье…
Игроки за столом смотрят на Мишеля и Моник с нескрываемым интересом, но тех это не смущает. Их увлекает игра. Карточная и не только.
– Ставки сделаны!
Шарик снова летит по кругу. Колесо замедляется…
– 23, черное! – объявляет крупье. – Месье, мадам…
Он распределяет выигрыши.
– По десять тысяч на 17 и 23! – Михаил снова двигает гору фишек на игровое поле.
– Это максимальная ставка, месье, – терпеливо поясняет крупье. – Десять тысяч на номер, двадцать – на два номера!
Он явно озабочен, хотя держит себя в руках. За его спиной маячит фигура распорядителя, который внимательно следит за событиями в игре.
– Третьего раза не бывает, – говорит Моник.
Но двигает и свои фишки.
Игроки делают ставки. Вокруг стола начинают собираться зрители. Гудят голоса.
– Проверим? – спрашивает Михаил.
Он начинает делать ставки на стриты и сплиты, покрывая фишками игровой стол. Количество фишек перед ним становится все меньше и меньше.
– Ставки сделаны, мадам и месье! Ставок больше нет!
На этот раз за шариком следят несколько десятков глаз. Он проскакивает и 17, и 23, делает еще несколько прыжков и успокаивается в ячейке…
– Зеро! – выдыхает вспотевший крупье, и с облегчением глядит на распорядителя.
Тот поворачивается и отходит.
– Выигрывает казино!
Зрители издают стон.
Только что на их глазах проиграно полмиллиона франков.
– Третьего раза не бывает, – повторяет Моник.
Проигрыш нескольких тысяч ее вовсе не озаботил. А может, и озаботил – на щеках под легким слоем пудры можно рассмотреть пятна румянца – но она это мастерски скрывает.
– Зато всегда можно начать все сначала, – говорит Терещенко, доставая бумажник. – Еще на 50 тысяч франков, месье… И по десять тысяч франков на 17 и 23!
Отхлынувшие было от стола зрители снова занимают свои места.
– Терещенко… – говорит женщина, коверкая сложную для француженки фамилию. – Это многое объясняет. Вы русский… Вы, русские, думаете, что ангел сидит у вас на плече, и проигрываетесь до сантима. А потом стреляетесь в висок.
– Я не такой… Может, потому, что я не русский, я – малоросс.
– Вы только что проиграли целое поместье, месье малоросс.
– И все еще не застрелился. Хотите, я покрою вам проигрыш?
– Я взрослая девочка и умею отвечать за собственные ошибки.
– Ставки сделаны! Ставок больше нет!
Шарик падает в ячейку 17.
– 17! Черное! Месье! Ваш выигрыш!
– Еще по десять тысяч на 17 и 23.
– Вы не умеете вовремя останавливаться, – констатирует женщина, раскуривая новую сигарету.
– Я не люблю останавливаться. Я люблю побеждать.
– У любой победы есть цена, – Моник выпускает вверх струйку сизого дыма.
– Ставки сделаны! Ставок больше нет!
Шарик прыгает по колесу. Зрители замерли. Терещенко не смотрит на рулетку.
Он смотрит на Моник, а она на него.
– 17. Черное, – говорит крупье севшим голосом. – Месье снова выиграл.
– По десять на 17 и 23, – повторяет Мишель.
– Это третий раз, – улыбается Моник. – Вы уже выиграли семьсот тысяч франков. А мы с вами знаем, что третьего раза не бывает…
– Ставки сделаны! Ставок больше нет!
Вращается рулетка, прыгает шарик.
Казино Монте-Карло. Ночь
У стола, где играли Мишель и Моник, по-прежнему стоит толпа зрителей. Но теперь рулеточный стол застелен черной тканью, словно в казино объявлен траур.
Возле стола стоят распорядитель и крупье, рядом с ними седой полноватый француз лет пятидесяти с подкрученными усами под гасконским носом. Это администратор казино.
– К сожалению, месье Терещенко, – говорит администратор, – казино вынуждено прекратить игру, так как не имеет возможности немедленно выполнить обязательства перед вами. Мы приносим свои искренние извинения. Часть фишек вы можете обменять на наличные в кассе, а на основную сумму вам будет выдан вексель, который вы сможете обналичить завтра с утра, как только откроется отделение банка "Кредит Лионе". Мне очень жаль, месье, что мы приносим вам неудобства.
По Мишелю видно, что он сильно выпил, но не настолько, чтобы потерять лицо.
– Жаль, – говорит он. – Мне только начало везти по-настоящему. Надеюсь, завтра вечером вы будете открыты?
Зрители смеются и переговариваются, обсуждая произошедшее. Кое-кто негромко аплодирует. Странный молодой русский, обыгравший казино, явно вызывает у почтенной публики симпатию.
Мишель и Моник вместе выходят из казино.
Кар-бой подгоняет к ступеням "роллс-ройс" Михаила и распахивает перед парой двери авто, склонившись, в ожидании щедрых чаевых – и получает их.
– Ты ездишь сам? Без шофера? – удивляется француженка. – Пьяным?
Терещенко лишь пожимает плечами и садится за руль.
Машина выезжает на набережную. Дует ночной бриз. Гудит мотор.
– Куда мы едем? – спрашивает Мишель.
– К тебе, – отвечает Моник. – Хоть твой день рождения закончился, я осталась должна тебе подарок…
– Ну, тогда ехать недалеко…
Терещенко резко выкручивает руль и авто, скрипя тормозами, останавливается у подъезда гостиницы "De Paris Monte Carlo".
Сьют отеля "De Paris Monte-Carlo". Утро
Михаил просыпается от того, что на него смотрят.
У постели стоит Моник – уже одетая, причесанная и выглядящая не хуже, чем вчера вечером.
В окна бьет солнце. Слышны крики чаек и отдаленный шум моря. Постель смята, на ночном столике – серебряное ведерко со стаявшим льдом и почти пустая бутылка шампанского.
– Доброе утро, Моник!
– Доброе утро, Мишель.
– Ты уже уходишь?
Терещенко пытается привстать и обнаруживает, что он совершенно голый. Приходится прикрыться простыней.
Она садится рядом с ним на край кровати. Платье застегнуто под горло. На лице макияж, и даже в утреннем свете определить ее возраст – задача не из простых.
– Да, я уже ухожу… Вовремя уйти, дорогой, это искусство. Из казино, из постели, из чужой жизни… Когда-нибудь ты им овладеешь. Я вижу в тебе хорошие задатки.
Она целует Мишеля в щеку, тот пытается обнять ее, но она отстраняется мягко, но очень решительно.
– Урок номер два, дорогой. У нас все уже было, и все было хорошо. Зачем портить такую прекрасную случайную ночь? Не переедай! Тебе же понравился подарок?
– О, да, – улыбается Михаил.
– Значит, мы оба дали друг другу все, что могли. Прощай, мой азартный русский друг! Пусть тебя не покидает удача.
Моник выходит из номера, послав Мишелю воздушный поцелуй от дверей.
Терещенко ложится на спину и с наслаждением потягивается, сбрасывая с себя ночной дурман.
– Боже мой, – говорит он в потолок. – Как же это было прекрасно, черт побери!
Он снимает трубку прикроватного телефона.
– Да, Жерар! Благодарю! Завтрак в номер, пожалуйста. Как всегда. Но прямо сейчас – большую чашку кофе!
31 марта 1956 года. Монако
В густую почти черную жидкость падает кусочек сахара.
Появляется ложечка, помешивает кофе.
Пальцы охватывают ушко кофейной чашки и отрывают ее от блюдца.
Старик подносит напиток к губам и делает глоток.
Терещенко сидит на веранде кафе, почти у самой воды.
У входа в заведение появляется человек, что-то спрашивает у официанта и направляется к столику Михаила Ивановича.
– Здравствуйте, Михаил Иванович, – говорит он по-русски.
Терещенко встает для приветствия.
Они почти одного роста с Сергеем, Терещенко, правда, чуть выше, но незначительно. Оба в прекрасных костюмах и чем-то неуловимо похожи друг на друга – скорее всего, тем, что называлось франтовство.
– Здравствуйте, Сергей Александрович.
– Я благодарен вам за доверие, – говорит Сергей.
– Месье Никифоров, – улыбается Терещенко. – В моем возрасте доверие – это точный расчет, так что меня не за что благодарить. Меня заинтересовало ваше предложение потому, что я читал ваши статьи, они весьма недурны, и я не думаю, что для моего убийства господа чекисты станут использовать советского журналиста с мировым именем. Присаживайтесь. Кофе?
– Не откажусь.
– Гарсон! Честно говоря, сначала я удивился, – говорит Михаил Иванович. – Советский журналист – и такая тема… Скажите мне, Сергей Александрович, что изменилось в России? Вы же давно написали свою историю, в которую мы не вписывается. Гучков, Родзянко, Милюков, Львов, я – министры-капиталисты, враги рабочего класса. Савинков – бандит и террорист. Керенский вообще оказался комическим героем…
– А он – фигура трагическая? – спрашивает Никифоров, вежливо улыбаясь.
– Мы все фигуры трагические. Я терпеть не могу Александра Федоровича, но история с его побегом в женском платье не выдерживает критики. Откровенная ложь.
– Ложь, повторенная много раз, становится правдой, Михаил Иванович…
– Фу! – говорит Терещенко, сморщившись, словно лизнул кислое. – Как банально!
– Однако – чистая правда.
– Вот почему я задаю вам вопрос – что вы собираетесь написать? Правду? Или новую сказку для вашего руководства?
– Хотите честно? – лицо Никифорова становится серьезным. – Это будет правдой в той степени, что мне разрешат. Я не всесилен, сами понимаете. И не стану врать, что пришлю вам гранки на вычитку – не пришлю, а пришлю, так не исправлю. Но в СССР изменилось многое, Михаил Иванович. После 1953-го страна стала другой. И продолжает меняться.
Терещенко закуривает.
– Ну хорошо, – говорит он. – В конце концов, я уже здесь и было бы глупо… На вычитку гранок, если откровенно, я не особо и рассчитывал… Как я понимаю, вас интересуют события февраля 1917 года?
– Не только. Но давайте начнем с них. Меня интересует ваше участие в Февральской революции…
– Никакого.
– Простите?
– Вы не ослышались. Никакого. Я не принимал участия в Февральской революции! Первого января у меня родилась дочь, и мне было не до революций, а в конце января я уже застрял в Киеве, куда ездил по делам семьи и военно-промышленного комитета, которым имел честь руководить.
Терещенко достает из кармана пиджака портсигар и закуривает.
Сигареты у него ручной работы, заказные, с черным турецким табаком. И дым от них плотный, как от сигары. Никифоров молча ожидает, пока собеседник продолжит начатую фразу. И тот продолжает:
– В стране творилось черт знает что, пассажирские поезда с конца января до середины февраля вообще не ходили. В общем, я едва доехал до Петрограда на перекладных, пользуясь своей принадлежностью к Красному Кресту, и угодил, что называется, с корабля на бал… Вообще, Сергей Александрович, если вам будут рассказывать, что Февральская революция была задумана и спланирована кем бы то ни было – не верьте. Восстание Волынского полка застало всех врасплох, а переход восставших на сторону Думы был полной неожиданностью как для царского Генштаба, так и для нас самих… Не стану кривить душой, я не любил самодержавие и считал вредным его дальнейшее существование. Я даже участвовал в двух заговорах с целью свержения самодержца, но не имел никакого отношения к событиям 27 февраля. Никто не имел к ним отношения – это результат цепи случайных провокаций, безответственной болтовни и намеренной дезинформации населения и солдатских масс. Так что можете записать первый сенсационный заголовок: "Признание министра-капиталиста Терещенко. "Февральская революция произошла сама по себе".
– Простите, Михаил Иванович, – говорит Никифоров, улыбаясь. – Есть у меня предчувствие, что беседа наша будет интересной и полной неожиданных поворотов. Раз уж вы дали разрешение на встречу со мной и не отказываетесь ответить на вопросы, уместно ли будет использовать магнитофон, чтобы записать все точно? Вы не будете против?
Некоторое время Терещенко раздумывает.
– Записывайте. Мне все равно. Я не уверен, Сергей Александрович, что вам когда-нибудь позволят расшифровать эти пленки, но должны же мы с вами хотя бы попытаться?
Никифоров открывает портфель, который принес с собой и ставит на столик небольшой катушечный магнитофон "Грюндиг". Нажатие на кнопку – и катушки начинают вращение.
– Сегодня 31 марта 1956 года, – говорит Сергей. – Девять часов утра. Первая пленка. Михаил Иванович Терещенко. Интервью. Михаил Иванович, расскажите о том, как для вас началась Февральская революция?
Терещенко ухмыляется.
– Как пафосно звучит вопрос… А началось все, господин Никифоров, с телефонного звонка. Раннего телефонного звонка. Было темно. За окнами не видно ни зги… Ночью несколько раз плакала Мими, и Марг, тогда моя жена, к ней вставала. Я уснул крепко только под утро, когда ребенок успокоился, и не сразу понял, что именно меня разбудило…
27 февраля 1917 года. Петроград. Квартира Терещенко. Раннее утро
В кабинете Терещенко звонит телефон, звонит настойчиво, выдавая трель за трелью.
27 февраля 1917 года. Петроград. Раннее утро
Улицы заснежены и пусты. Слышны винтовочные выстрелы, сухой кашель револьверов. Снова хлещут винтовки. Раздается отдаленный крик.
В темноте, за тяжелыми силуэтами домов начинает пульсировать пламя, подсвечивая небо пурпурным.
Сначала это один пожар. Потом невдалеке разгорается еще один.
В некоторых окнах зажигается свет.
Квартира Терещенко. Раннее утро
Заспанный Мишель идет по коридору, кутаясь в халат, входит в кабинет и берет трубку.
– Терещенко слушает…
В трубке бубнит чей-то голос.
– И тебе доброе утро, Александр Иванович, – говорит Михаил в микрофон. – Что еще случилось?
Некоторое время он слушает, а потом говорит:
– Ну хорошо… Хорошо… Понял. Я поеду с тобой. Приезжай.
27 февраля 1917 года. Петроград. Утро. Квартира Терещенко
Терещенко открывает дверь. Он уже не в халате, хотя одет по-домашнему.
В прихожую входит бородатый человек в котелке и шерстяном пальто с бобровым воротником. Плечи его припорошены снегом.
– Между прочим, – говорит гость, – слышна перестрелка. Совсем рядом с твоим домом стреляют, за Миллионной, в казармах. И горит что-то… Как ты можешь спать в такое время?
– Когда я хочу спать, я сплю при любых обстоятельствах. Свойство организма. Раздевайся, Александр Иванович, – Терещенко принимает у вошедшего пальто и котелок, вешает их на вешалку у входа. – Прости, что не предлагаю позавтракать, но Любаша придет только в половине восьмого… А вот чаем могу угостить. И бублики нашел в буфете…