Пушки выдвигают на позиции перед баррикадой из фонарных столбов, повозок, мебели и мусора. Расстояние между бунтовщиками и войсками небольшое – метров двести, не более. За пушками – солдаты, они жмутся к стенам, прячутся за перевернутым грузовиком, лежащим на тротуаре. Грузовик расстрелян. Под ним и возле него лежат тела.
– Освободите баррикаду! – кричит полковник-артиллерист так, чтобы его услышали. – Даю минуту и открываю огонь!
– А хуй тебе! – отвечают из-за баррикады. – Умоешься!
Со стороны заграждения снова стреляют.
Полковник спешивается, ныряет за пушечный щит и шлепает лошадь по крупу. Та неторопливо шествует прочь, по двору. Еще одна пуля щелкает о металл. Из завала высовываются стволы винтовок и плюют огнем в сторону артиллеристов.
– Готовы, капитан? – спрашивает он, глянув на часы.
– Так точно!
– Начинайте концерт!
– Первый расчет! Пли! – командует капитан пресным голосом.
Картечь бьет по баррикаде, выметая оставшихся целыми стрелков и превращая в мусор деревянные части заграждения. Летят куски плоти. Кричат раненые.
– Второй расчет! Пли!
Еще один картечный выстрел проходится по заграждению, круша окна близлежащих домов и добивая уцелевших.
Клубится пороховой дым.
Солдаты подходят к разбитой баррикаде и начинают ее растаскивать. На мостовой – изодранные картечью трупы. Корчится, елозя по брусчатке, бородатый мужик в рабочем картузе – у него оторваны ноги ниже колен.
– Ой, пристрелите, братики… – воет он. – Ой, не могу, не могу, не могу…. Больно!
– Перевязать и в госпиталь, – командует офицер.
– Ой, пристрелите меня, братики, ой, пристрелите…
17 июля 1917 года. Петроград. Редакция газеты "Новое время".
Кабинет главного редактора. Вечер
Главный редактор, солидный мужчина, щекастый, с шапкой седых волос и в золотом пенсне, просматривает листы с напечатанным на машинке текстом.
Рядом с ним корреспондент, в нетерпении заглядывающий через редакторское плечо.
– Андрей Афанасьевич! Не мучьте, дайте посмотреть! – просит журналист.
Он сравнительно молод, едва за тридцать, но выглядит потрепанным – лицо одутловатое, с сеточкой мелких кровеносных сосудов на носу и щеках. Похоже на то, что этот джентльмен пера не дурак заложить за воротник.
– Смотри, – разрешает редактор и кладет часть прочитанных листов перед репортером.
Тот хватает бумаги жадно, утыкается в них чуть ли не носом и начинает читать.
Редактор откладывает в сторону последний документ из стопки и закуривает трубку. Вид у него озабоченный.
Через несколько минут журналист поднимает голову.
– Ну, что скажешь, Сергей Родионович, – спрашивает главный редактор.
– Бомба, – говорит журналист. – Однозначно – бомба. Я представляю, какой поднимется вой…
– Боюсь, что даже не представляешь… Большевики сейчас – популярная политическая сила.
– И откуда дровишки? – спрашивает корреспондент, тряхнув сложенными в тоненькую пачку листами.
– Присланы из министерства юстиции, Сергей. Пакет запечатан помощником господина Переверзева.
– Переверзев собирал информацию о большевиках? Не верю.
– Не собирал, конечно. Это не Керенский…
Журналист пожимает плечами.
– Конечно же не Керенский! Вам нужно принять решение – публикуем или не публикуем материал сейчас? На улицах вооруженные матросы, за ними – большевики. И тут мы в разгар уличных боев пишем, что Ленин – немецкий шпион и работает на кайзера. Есть у меня впечатление, что после такой статьи нас поставят к ближайшей стенке. Возможный вариант, Андрей Афанасьевич?
– Возможный, – соглашается тот. – Конечно же, лучше дождаться момента, когда будет понятно, кто побеждает…
– А можем и не дождаться, – резонно замечает корреспондент.
– Однако телефонная связь пока еще есть, – говорит редактор. – И это может спасти нам шкуру…
– При чем тут телефонная связь? – удивляется журналист.
– Узнать, одни ли мы получили этот материал…
– А если не одни?
– Тогда, дорогой Сергей Родионович, опасность этой публикации для нас преувеличена. И мы дадим ее в утреннем выпуске. Газета уже в типографии?
– Пока еще нет.
Редактор с воодушевлением крутит ручку телефона.
– Алло! Девушка!
17 июля 1917 года. Мариинский дворец. Вечер
Терещенко шагает по коридору. Он явно очень зол, буквально идет красными пятнами, и то и дело оттягивает пальцами сдавивший шею воротник рубашки.
Он входит в приемную князя Львова, секретарь встает было ему навстречу, но, видя выражение лица Михаила Ивановича, отступает в сторону.
– Георгий Евгеньевич! – говорит Терещенко с порога.
Львов в кабинете не один – тут же Некрасов и Переверзев.
– Господа! Мое почтение, Павел Николаевич! На ловца и зверь бежит.
– Проходите, Михаил Иванович! – предлагает Львов. – Присаживайтесь.
– Что-то я не пойму вас, господин Терещенко… – говорит Переверзев раздраженно.
– Сейчас поймете! Я предупреждал вас, что информация, которую мы отправили в прокуратуру, сегодня представляет государственную тайну?
– Право же, Михаил Иванович, – вступается князь Львов. – Успокойтесь, ради Бога! Зачем такие резкости?
– Я еще не начинал, – цедит Терещенко, сжимая кулаки от злости. – Ваш поступок, Павел Николаевич, позволит уйти от справедливого возмездия Ленину, Каменеву, Зиновьеву и иже с ними. Скажите, кто дал вам право без ведома специальной комиссии обнародовать материалы расследования? Кто?
– Я сам себе и дал, – спокойно говорит Переверзев. – Или вы, Михаил Иванович, считаете, что лишь вы один имеете право принимать решение? Уверяю вас, я вполне рассудительный человек и способен на самостоятельные действия…
– Господа! Не ссорьтесь…
– Это не ссора, – Терещенко поворачивается ко Львову. – Это, как на мой взгляд, злонамеренная диверсия, пустившая на ветер труд многих людей, рисковавших собой и своей свободой для получения этих бумаг. Я не могу предположить, что подобную услугу большевики оплатили…
Переверзев вскакивает. Рот искривлен, на щеках выступил яркий румянец.
– … потому, что вы, Павел Николаевич, человек богатый, честный и не корыстный, – продолжает Михаил Иванович. – Остается с прискорбием констатировать, сударь, что вы банальный дурак!
– Что вы себе позволяете! – буквально пищит Переверзев. – Я буду требовать у вас сатисфакции!
У него в груди сперло дыхание от возмущения и голос куда-то исчез.
– А я буду требовать вашей отставки, – говорит ему Терещенко. – Именно за вашу глупость, приведшую к губительным последствиям!
– Я последний раз прошу всех присутствующих успокоиться, – Львов тоже не на шутку разгневан. – Что, черт возьми, произошло?
– Уважаемый Георгий Евгеньевич! – Терещенко набирает в грудь побольше воздуха. – Товарищ министр юстиции отослал в редакции городских газет Петрограда копии тех бумаг, что были переданы в наше распоряжение моими зарубежными друзьями. А это означает, что информация о готовящемся аресте большевистской верхушки больше не тайна. Большевики просто исчезнут на время. А тот человек, который должен был послужить нам живым доказательством их договора с врагом, счастливо избежит встречи с нами…
17 июля 1917 года. Квартира Гучкова
Раздается звонок в дверь.
Гучков уже в халате, со стаканом в руке идет открывать. В зубах у него трубка, ноги в домашних туфлях. Чувствуется, что за сегодняшний вечер этот стакан не первый.
За дверью – Терещенко. Усталый, в несвежей рубашке, с синяками под глазами и одутловатым от недосыпа лицом.
– Я к тебе, Александр Иванович…
– Случилось что? – спрашивает Гучков, пропуская Терещенко в квартиру. – С чего это тебе понадобился пенсионер?
– Мне понадобился друг…
– Проходи, – приглашает Гучков. – Гостем будешь… Прости, прислугу отпустил, но что поесть – найду. Выпьешь?
– Выпью.
На огромном буфете в столовой стоит красивый квадратный штоф с коричневатой жидкостью.
– Виски, – поясняет Александр Иванович. – Пристрастился в Трансваале во время англо-бурской. Первый напиток на войне. Лучшее, что есть в англичанах, это умение делать виски. Так есть будешь? Сооружу тебе сэндвич с индейкой…
– Потом… – Терещенко прихлебывает из поданного стакана. – Этот мерзавец Переверзев… Он сдал все материалы на Ульянова газетчикам!
Гучков некоторое время молчит, а потом говорит негромко.
– Сказать, что я удивлен, Миша, так я и не удивлен. Я бы и сам сделал то же самое. И тебе предлагал.
– Через пару суток я бы и сам сделал то же самое…
– Не понял?
– Доказательства сотрудничества большевиков с немцами вместе с доверенным лицом Парвуса едут прямиком к нам в руки. Курьер Ленина – Ганецкий – должен завтра прибыть в Россию.
– И что предприняло в связи с этим министерство юстиции?
– Оно разослало бумаги, переданные прокуратуре, во все крупные петроградские издания, так что завтра с утра информация о Ленине будет на первой полосе, днем новость по телетайпу дойдет до Европы – и Ганецкого нам не видать, как своих ушей.
– Так потребовал бы, чтоб Переверзев эту глупость сам и исправил!
– Он не считает это глупостью…
– А князь Львов?
– Князь полагает, что господин Переверзев, конечно, превысил свои полномочия, но не видит в этом никакой трагедии. Керенский, который был в курсе операции, отсутствует. Некрасов ничего не знает.
– То есть правительство не против?
– Об этом знали считанные люди. Во-первых, чтобы избежать утечки. А во вторых, у правительства сейчас есть вопросы поважнее, например, разгрести то, что творится на улицах.
– Разгребут, – усмехается бывший военный министр. – Керенский снял с фронта хорошие части. Это не разагитированный сброд – фронтовики. И скажу по секрету, он договорился о взаимодействии с Корниловым. Если кто и способен вставить свечу большевикам, так это Лавр Георгиевич…
Гучков раскуривает погасшую трубку, выпускает клуб ароматного дыма.
– Второе, что хорошо делают англичане, – поясняет он, – это табак.
– Ордер на арест Ленина все еще не выписан, – упрямо продолжает Терещенко.
– Миша, – говорит Гучков дружелюбно. – Я говорил тебе, что играть по правилам с шулерами нельзя. Ты меня не слушал. Мы могли взять этого деятеля еще три месяца назад, и на улицах не было бы того, что сегодня. Мы могли взять его месяц назад, Миша. Или просто убить еще неделю назад. Взять и убить. А сегодня – предоставь это тем, кто может применить силу. Ты свой шанс уже использовал. Подвинься.
Терещенко молчит.
– Но ты все хотел сделать по закону, Михаил Иванович? Так?
– Что ты от меня ждешь, Саша? – взрывается Терещенко. Он не кричит, но в голосе у него дрожь. Чувствуется, что еще секунда – и от сдержанности не останется и пыли. – Чтобы я ушел в отставку, как сделал ты? Я не уйду в отставку! Моих публичных извинений? Мне не в чем извиняться!
– Я хочу, чтобы ты понял, Михаил Иванович – с ангельским терпением объясняет Гучков, – историю делают те, кто не признает правил, или те, кто пишет правила сам. Остальные – пушечное мясо. Я не знаю, что должна сделать с тобой жизнь, чтобы ты проникся… Конечно, тебе не в чем передо мной извиняться. Твой приход радует меня больше любых извинений. Чем могу тебе помочь, товарищ министр?
– Я не могу допустить выхода статьи в утренних газетах.
Гучков качает головой.
– Нереально. Нас не захотят и слушать.
– Нужно попробовать, – твердо говорит Терещенко.
– Ты хочешь подкупить газетчиков?
– Я хочу их убедить. А там где не смогу…
– Ну, я так и понял… Я, как заслуженный пенсионер, хотел выспаться, – ухмыляется Гучков. – Не задалось. Телефон в кабинете, телефонный справочник – в ящике стола. Начинай, я пока сделаю тебе сэндвичи…
17 июля 1917 года. Типография. Ночь
Работают ротационные машины. Тысячи оттисков в минуту. Вот разматывается рулон белой бумаги, вот проходит между валиками, превращаясь в рябую черно-белую ленту. Работает гильотина, превращая ленту в газетные листы. Листы ложатся в пачки. На первой странице фото Ленина и заголовок: "Ульянов – немецкий шпион" и ниже чуть мельче: "На чьи деньги живет партия большевиков?"
Ночь с 17-го на 18 июля 1917 года.
Другая типография
Пачки свежеотпечатанных газет вяжут бечевками и складывают одна возле одной.
На верхней пачке виден заголовок: "Кто вы, genosse Ленин?".
Ночь с 17-го на 18 июля 1917 года.
Еще одна типография
В помещение печатного цеха входит человек и становится рядом с техником, обслуживающим машину.
Машина грохочет, рулон стремительно раскручивается.
– Много отпечатали? – спрашивает пришедший у техника.
Грохот в цеху сильный, приходится буквально кричать на ухо собеседнику.
Техник смотрит на разматывающий рулон и показывает гостю четыре пальца.
– Понял! – кричит тот. – Заканчивай!
– Что?!
– Останавливай машину, номер не пойдет!
Валки замедляют движение. Машина останавливается.
Рабочие в недоумении относят готовые пачки с газетами в сторону.
Ночь с 17-го на 18 июля 1917 года.
Квартира Гучкова. Ночь
Терещенко и Гучков у телефона.
Рядом полная окурков пепельница, стаканы, бутылка с виски, тарелка с недоеденными бутербродами, дольками крупно нарезанного яблока.
Терещенко говорит что-то в микрофон, качает головой. Раструб перехватывает Гучков.
Ночь с 17-го на 18 июля 1917 года. Балтийское море. Ночь.
Палуба парохода
На палубе стоит невысокий плосколицый человек с неровной черной бородой. На плечах у него легкое летнее пальто, совсем не лишнее, несмотря на лето: с Ботнического залива дует холодный пронзительный ветер. Мужчина курит, глядя на разыгравшуюся волну. Пароход небольшой, и его основательно качает.
Мужчина бросает окурок за борт и ловко, по-обезьяньи легко, взбирается на капитанский мостик.
– Погода становится хуже, – говорит он по-шведски капитану.
Капитан кивает головой.
– Будет шторм, херр Фюрстенберг, но небольшой. Ничего страшного. Завтра к двум часам будем в Петербурге…
– Теперь он – Петроград, Хенрик.
– Значит, в Петрограде, херр Фюрстенберг. В два часа пополудни. Не позже.
Ночь с 17-го на 18 июля 1917 года. Петроград
Гучков и Терещенко едут в автомобиле. Терещенко за рулем.
Гучков всматривается в номера домов.
– Здесь налево, – командует он.
Терещенко поворачивает авто в переулок и тормозит перед железными воротами.
Ночь с 17-го на 18 июля 1917 года.
Двор типографии
Терещенко и Гучков заходят в цех.
Работают ротационные машины.
Терещенко берет одну из газет из открытой пачки.
Заголовок на первой странице гласит:
"Ленин – немецкий шпион".
Чуть ниже "Большевистские агенты кайзера организовали беспорядки в Петрограде".
Навстречу им выходит невысокий, интеллигентного вида человек – сравнительно молодой, в круглых железных очках, лысоватый.
– Вы – хозяин типографии?
– Да. Чем обязан столь поздним визитом?
– Вот этим.
Терещенко показывает экземпляр газеты.
– Что-то не так? Цензура? – спрашивает хозяин.
– Мы бы хотели… – начинает Терещенко.
Гучков перебивает его.
– Этот номер не должен завтра попасть в продажу.
– Я всего лишь владелец типографии, я не издаю газеты. Я их печатаю.
– Ваши услуги дороги? – спрашивает Терещенко.
– Для кого как… – пожимает плечами хозяин.
– Я хочу купить у вас тираж.
– Не понял?
– Я хочу купить у вас тираж. Весь. Тысячи рублей хватит?
– Остановись, – говорит Гучков вполголоса. – Сейчас ты случайно купишь типографию!
– Конечно, хватит, – с достоинством отвечает хозяин типографии. Терещенко достает бумажник и отсчитывает тысячу рублей сторублевыми ассигнациями. – Забирать будете прямо сейчас? Могу предложить грузовик в аренду. Недорого.
– Не будем, – отвечает Михаил Иванович. – Вывези напечатанное во двор и сожги. При нас.
Автомобиль Терещенко и Гучкова отъезжает от типографии. В проеме приоткрытых ворот видно, как стоит столбом жаркое пламя.
В пламени корчатся свежеотпечатанные газетные листы. Огонь лижет портрет Ленина, который недобро смотрит с фотографии. Чернеет и сжимается бумага, превращаясь в серую золу.
Авто едет по темным улицам, объезжая заставы. На заставах горят костры, видны силуэты солдат. Терещенко не включает фары, машина скользит в темноте, как призрак.
– Не успеем, – говорит Гучков. – До утра не успеем…
Машина сворачивает на проспект. В домах практически нет света, лишь одинокие окна выделяются белыми квадратами на непроницаемо темных стенах.
Начинает моросить дождь, то и дело срываются порывы ветра.
Вдруг из переулка, едва не протаранив авто Терещенко, вылетает грузовик. В его кузове вооруженные матросы.
– Стоять! – кричит один из них. – Стоять, кровопийцы!
Матрос, судя по всему, пьян. Остальные его товарищи не лучше. По кузову катаются пустые бутылки, много, как минимум пару дюжин – братки явно ограбили винную лавку.
Терещенко едва удерживает машину на дороге – ее заносит от резкого торможения. Грузовик бросается в погоню. Матросы открывают беглый огонь в сторону беглецов.
– А я-то думал, они все в Кронштадт вернулись! Гони! – кричит Гучков и поворачивается лицом против движения. Лицо Александра Ивановича светлеет, на губах появляется улыбка. В руках у Гучкова револьвер.
Пуля из матросской трехлинейки, просвистев между головами Терещенко и Гучкова, пробивает лобовое стекло. Стекло разбегается трещинами.
Терещенко бросает машину из стороны в сторону. Мостовые скользкие, на повороте длинный лимузин несет, и Терещенко едва не врезается в угол дома. Водитель грузовика судорожно крутит руль и, отбив кусок угла дома, продолжает преследование. Трещат винтовочные выстрелы.
– Обожаю кабриолеты! – кричит Гучков и несколько раз стреляет по машине преследователей.
Автомобиль и висящий на его хвосте грузовик с матросами несутся по Набережной.
Вспышки выстрелов видны в темноте.
В реке плещется темная вода.
– Гони к заставе! – дает совет Гучков, вытряхивая из револьвера стреляные гильзы. – Не уйдем.
Словно в ответ на его слова, пули пробивают крыло и вырывают клок обивки из переднего дивана.
Матросы целятся в едущий впереди автомобиль, но, к счастью беглецов, грузовик швыряет, и стрельба получается условно прицельной.
– Что, Миша? – Гучков легко перекрывает рев мотора своим звучным голосом. – Не хочется умирать так?
Он вставляет в барабан патроны ловко, несмотря на тряску и неудобную позу.
– Не бойся! Не наш сегодня день!