- Я готов работать на любом судне кем угодно, лишь бы плавать. Работа в порту не по мне. Я соскучился по морю.
- Тебе подождать хотя бы конца зимы… Плавать хорошо летом…
- Какая мне разница, зимой или летом?
- Пережди хоть штормы…
- Я не страшусь их.
- Скажи лучше, что снова хочешь себя испытать, попробовать в деле…
- Не знаю… Море мне друг, во всяком случае, я так считаю…
- Нашел себе друга! Море человеку не товарищ…
- Я с тобой не согласен…
- Разве мы не такие же моряки, как и ты?
- Да, но кому нужна гавань, а кому - море…
- В гавани мы всегда найдем себе хлеб насущный…
- Я и не спорю, все это так, однако для моряка уйти в плавание - значит найти себя… Я хочу снова увидеть морские просторы, хочу стоять на носу корабля, летящего вперед под напором ветра, смотреть, как нос корабля вспенивает воду, а в небе над ним кружат чайки. Я снова хочу услышать, как моряки, отдыхая после трудной вахты, распевают песню "Ты рулевой всего морского флота, о капитан!". Хочу видеть, как на палубе собираются пассажиры. А закат! Что может сравниться с ним красотой! Сколько раз я вспоминал обо всем этом в тюрьме, чувствовал, что не успокоюсь, пока снова не увижу море.
- Да ты, Салех, говоришь словно влюбленный.
- Что ж, возможно… Море и есть моя возлюбленная.
- Только ли оно? Ах да, я ведь совсем забыл, что "прелестная Катрин" уехала…
- Не напоминай мне о ней…
- Уехала внезапно, не попрощавшись…
- Ну, хватит, не желаю больше слушать о ней.
- Говорят, что…
Отец гневно вскричал:
- Сказано вам: хватит! Не называйте при мне этого имени.
Воцарилась тишина… Отец сидел с мрачным видом. Воспоминания об этой женщине встревожили его, разбередили старую рану. Только он один из всех присутствующих знал причину ее неожиданного отъезда. Это он тогда сам заставил ее уехать. От имени всех сказал ей: "Уезжай", предложил ей выбирать между смертью и отъездом. Впрочем, все это я узнал позже от нее самой. Катрин говорила мне: "Твой отец был настоящим мужчиной и прекрасным моряком. Его силу и бесстрашие признавали даже турки. Однако он был фанатично предан всему арабскому, своему кварталу, каждому его жителю. Занимать подобную позицию, считал он, - долг каждого араба, и отступник заслуживает проклятия и наказания. Он наказал меня, даже не выслушав до конца. А я любила его. И я знала, что он тоже любит меня. Он принес в жертву свое чувство во имя чести. У него не поднялась рука убить меня, и тогда он покончил с собой. Да простит меня аллах, я грешная женщина".
Этот разговор состоялся много времени спустя. Почти тридцать лет прошло, прежде чем мне открылась эта тайна. И тогда я вспомнил гнев отца во время того разговора с моряками и его окрик: "Не напоминайте мне о ней!" Теперь я понимаю его. Рана была свежей, кровоточащей. А мы и не знали, не догадывались. Разве можно сыпать соль на рану в душе? Ему надо было уехать, забыться. Найти успокоение в море. Утешиться в бескрайнем морском просторе, где взгляду нет границ, где нет преграды, о которую наталкивается мысль, нет свинцовых стен, преграждающих дорогу душе, жаждущей свободы. Человек уходит в море, чтобы насладиться свободой; волны разгонят его тоску и печаль. А если поднимется буря - что ж, тем лучше. Он готов встретиться с ней лицом к лицу в строю своих братьев моряков, схватиться с ней не на жизнь, а на смерть. Этому сражению моряк отдает всю свою кровь и плоть. Он бросает вызов буре: "Ты или я!" Буря для него - это женщина в извечном поединке полов. В душе смешались чувства страха, безудержной смелости и наслаждения. Ветер поет военный гимн, вдохновляя идущих в бой. Шторм на море - волнующее зрелище. Опасность будоражит кровь, нервное напряжение достигает такого накала, что кажется, будто весь мир перевернулся. Смерть или спасение? Моряк об этом не думает в увлечении схваткой. Еще миг - и все кончено. Два утомленных страстью тела застыли неподвижно, моряк и буря. А судно, ложе их любовного поединка, все еще раскачивается в плену последних судорог страсти. Моряк опьянел от любви. Пережитое им наслаждение обострило все его чувства. Все сущее в природе понимает наслаждение по-своему. После пароксизма страсти приходит полный покой. Когда буря бушует над морем, она хочет не погубить его, ибо это невозможно, а лишь подчинить своей воле. Моряк, схватившись в поединке с бурей, знает, что может ее одолеть. Он начинает кружиться с ней в безумном танце, который должен истощить ее силы. Моему отцу хотелось уехать, чтобы, схлестнувшись с бурей, забыть Катрин. Но его никто не понял, а я был слишком мал, чтобы к моему голосу прислушивались. Я боялся потерять отца, рвущегося отправиться в опасное путешествие, и хотел, чтобы он остался в порту. Поэтому, когда уставшие от споров мужчины замолчали, я обрадовался. Но не таков был мой отец, чтобы подчиниться чужой воле, смириться.
У меня до сих пор стоят перед глазами его натруженные руки с голубой паутиной вен. В них пульсировала кровь страдающего, помнящего сердца. Он одержал над собой победу, заставив Катрин уехать; отец думал, что вдали от нее ему будет легче справиться со своим чувством. Она поплатилась за свою измену соотечественникам, навсегда покинув наш квартал. Отец никогда не рассказывал мне о своем увлечении, считая болтовню о чувствах постыдным, недостойным мужчины занятием, предательством по отношению к любимой женщине. Он долго и молча страдал и в конце концов решился уехать.
После этого в нашем доме имя Катрин не произносилось. Я не знаю, в какую страну отправился отец, но слышал от матери, что он работает на судне, которое совершает рейсы между Мерсином и сирийско-ливанским берегом… Помню, однажды он плавал в Египет. Пробыл там довольно долго, а когда вернулся, рассказывал нам удивительные вещи о стране, которую ее жители называют "матерью мира". Он привез нам какие-то фрукты, которые, как я узнал позднее, были плодами манго. Он говорил, что торговцы фруктами в Египте распевают веселые песенки, зазывая прохожих. И что египтяне - народ находчивый, любят рассказывать и даже сочинять по всякому поводу анекдоты, но умеют и дать отповедь, когда потребуется. У них, говорил отец, красивые голоса, потому что они пьют воду из Нила. Нил они называют морем. И он спел нам египетскую популярную песню:
Я хочу пить, ребята, покажите мне дорогу к воде.
Я хочу пить, почему бы мне не испить воды из Нила.
Я хочу пить, попробую-ка я воды из этого моря.
Мать попросила его больше не плавать в Египет. Он удивился:
- Почему?
- Уж очень надолго ты уезжаешь.
- Что же тут удивительного? Такова жизнь моряка…
- Я знаю, - вздохнула она, - знаю, моряк не любит подолгу сидеть на одном месте, но если у него есть семья, ей приходится жить в постоянной тревоге.
Отец грустно улыбнулся и спросил:
- Так ты тревожилась за меня?
- А за кого же еще мне беспокоиться?
- А что ты делала в мое отсутствие?
Мать вытерла слезы.
- Молилась за тебя… Запиралась от детей, плакала.
Отец мягко сказал:
- Такова участь жен моряков… Скоро мы вернемся на родину, и тебе станет легче… Там наши родственники, и ты не будешь чувствовать себя так одиноко, пока я в плаванье.
Она взмолилась:
- Мне никто не нужен, кроме тебя. Я хочу, чтобы ты всегда был дома.
- Я же не развлекаться еду, а работать…
- Почему бы тебе не работать в порту, как другие?
Отец ничего не ответил. Такое молчание всегда сулило неприятности. Когда он замолкал, это означало, что возражать бесполезно. Сейчас же отец просто не знал, что сказать, как объяснить жене разницу между портом и морем, какими словами рассказать ей о его ненасытном желании плавать. Чем оправдать эту тоску по дальним странствиям, желание откликнуться на призыв, который слышен только ему одному?
Неожиданно мать нарушила молчание:
- Не сердись на меня…
- Я не сержусь, - сказал отец. - Я понимаю тебя, а вот ты меня не понимаешь, никак не хочешь понять. Если бы ты любила море, как я…
- Клянусь, я люблю все то, что любишь ты… Только не покидай нас, прошу, останься с нами…
Но отец не внял мольбе матери, не смог убедить ее, что не может жить без моря, что уезжает он ради нас, что любая работа в порту умаляет его мужское достоинство, унизительна для настоящего моряка, что место его там, в бескрайних морских просторах. Мать сидела, как обычно, в своем углу, не выражая вслух ни своего согласия, ни протеста. Страх за отца постоянно терзал ее душу, но слову "бунт" не было места в ее лексиконе. Опека отца была словно большим навесом над домом, под сенью которого она, подобно жаворонку, прославляла аллаха и молила его сохранить ей мужа. Она не осмеливалась идти наперекор своему мужу. И хотя отец никогда не поднимал на нее руку и не повышал голоса, она вела себя как покорное, рабски преданное своему хозяину создание. Ей достаточно было того, что она жена Салеха Хаззума. Рассказывая нам о нем, она не скупилась на похвалы, и нас это окрыляло, давало основание гордиться тем, что мы его дети.
В день его отъезда мать позвала меня. Обняв, она поцеловала меня и погладила по голове, словно боялась, что меня постигнет какая-нибудь беда. Пристально посмотрев мне в глаза, спросила:
- Ты любишь меня?
- Очень…
- И сделаешь то, о чем я тебя попрошу?
- Конечно…
- У меня к тебе маленькая просьба…
- Что-нибудь купить на рынке?
- Нет, там мне ничего не нужно.
- Ты хочешь, чтобы я больше не дрался с другими ребятами?
- Конечно, не надо, не надо ни с кем драться…
- Отец говорил: не позволяй никому обижать себя!
- Он говорил правильно, и ты делай, как он велел…
- Чего же ты тогда хочешь?
- Сначала обещай выслушать меня.
- Обещаю…
На мгновение она задумалась. По ее лицу было видно, что она чем-то встревожена. Она долго молчала, прежде чем продолжить наш разговор, словно предвидела его печальный итог; неожиданно она с жаром воскликнула:
- Не становись моряком, как твой отец!
- Почему?
Я ответил ей с убежденностью не по годам взрослого ребенка:
- Но ведь море - это наш мир, наш сосед и товарищ, частица нашей жизни.
Сколько раз я видел в мечтах, как надеваю тельняшку и отправляюсь в плаванье, как отец! А когда возвращаюсь домой, все почтительно кланяются мне, отдавая дань моей смелости и опытности.
Мать ничего не отвечала и лишь смотрела на меня с грустью, легкими движениями руки приглаживая мои волосы. Я повторил свой вопрос:
- Почему ты не хочешь, чтобы я стал моряком?
- Потому что боюсь за тебя…
- Ведь я отлично умею плавать…
- Поэтому и боюсь за тебя…
- Разве моряк может утонуть?
- Да, сынок… Многие наши соседи утонули…
- Мой отец никогда не утонет…
- Не говори так. Я молю аллаха, чтобы он уберег его.
- Но ты же знаешь, как он плавает…
- Море забирает себе только хороших пловцов…
- Так почему же оно не взяло моего отца?
Она вскрикнула:
- Храни его аллах! Не говори так, сынок. Море рассердится на тебя. Оно не любит, когда о нем говорят непочтительно.
- Но оно не слышит меня…
- Море все слышит. Я молю его не трогать нашего отца. Ты должен быть примерным сыном. - И добавила: - Тебе надо пойти в школу. Там детей учат полезным вещам.
Я точно не помню, чем закончился этот разговор. Думаю, что мать отказалась от своей попытки переубедить меня. Смирилась с тем, что в нашей семье появится еще один моряк. Для меня отец всегда был непререкаемым авторитетом, образцом для подражания, и вполне естественно, что я мечтал тоже стать моряком.
Я любил свой квартал "Аш-Шарадык", построенный из жести и дерева руками чужеземцев и моряков. Он стоял на песке у моря в окружении чахлых деревьев. Квартал был одновременно и традиционным, и современным - словом, не имел своего лица. Зато он бросался в глаза своей вопиющей нищетой. Муниципальные власти забыли о его существовании, в нем не было ни воды, ни света, ни канализации. Отец говорил: "В нашем городе нет электричества, мы видим свет лишь в окнах поездов". Вода доставлялась издалека. Было несколько самодельных колодцев, но вода в них была соленая, непригодная для питья. Узкие проходы между лачугами были всегда завалены отбросами. Среди этого удивительного сплава бедности, нищеты и грязи зеленели небольшие сады. Здесь выращивали мяту, а также цветок львиный зев и герань. Розы были редкостью, а жасмин произрастал в заржавевших жестяных банках. Семьи ютились в тесных комнатушках, дома в большинстве своем состояли из одной комнаты с маленькой кухней. Те, кто имел две комнаты, как мы, считались зажиточными. Несмотря на тесноту и скученность, люди не прекращали производить на свет потомство, и население квартала быстро росло, о чем свидетельствовали стайки детей, игравших перед домами. В квартале свирепствовали болезни. Трахома и малярия косили людей, особенно летом, когда становилось больше комаров, гнездящихся в окрестных болотах.
Я любил свой квартал, несмотря на его неказистый вид. Здесь я начал познавать окружавший меня мир, здесь прошло мое раннее детство. По его песку я ползал, учился ходить. Море было нашим радушным соседом. Пройдешь два шага - и перед тобой огромный бассейн для плавания, открытый летом для всех, небесный дар для рыбаков. Оно выбрасывало нам бревна, и мы собирали их, готовясь к зиме. В жаркие, душные ночи берег был местом для прогулок. Люди устраивались на соломе, на сухом песке и любовались серебристой луной, льющей свой свет на морскую гладь, и море улыбалось нам. Фонарики рыбацких лодок казались странными световыми знаками, неподвижно нависшими над водным лугом. Море было спокойным, и только легкие волны набегали одна на другую и тихо бились о берег, шурша прибрежной галькой. По ночам мы плавали и резвились в море, не испытывая ни малейшего страха.
Я чувствовал себя на море так же легко и уверенно, как и на суше. Ведь мой отец отдал ему столько лет жизни, море стало его вторым домом. Да разве отец может утонуть? Неужели в случае опасности человек не может покинуть корабль и вплавь добраться до берега? Мы - дети моря, рыбы в человечьем обличье, существа, проводящие полжизни на суше и пол жизни в воде. Разве можем мы утонуть, если любой мальчишка способен продержаться на воде целый день, не говоря уже о мужчинах, которые почти всю свою жизнь проводят на палубе?
Кем может стать юноша, если его отец был моряком? Как можно родиться в портовом городе и не посвятить свою жизнь морю? Разве может быть у нас иная судьба? Разве не естественно наследовать профессию своего отца? Сын плотника становится плотником, сын парикмахера - парикмахером. А сын моряка - моряком. Такова традиция. Отчего же мать хотела, чтобы я стал исключением? И как бы к этому отнесся отец?
Смогу ли я поступить наперекор ему, если он не согласится? А в будущем, когда он, состарившись, не сможет работать, как горько ему будет, если я не продолжу его дело! В ту пору мои размышления о будущем, конечно, были довольно расплывчаты. Просто сейчас я пытаюсь нарисовать свой портрет в юности, передать ход мыслей подростка, отказавшегося подчиниться воле матери. Мать и без слов поняла, что этого не миновать, что по неотвратимой логике жизни ей суждено быть матерью моряка. Теперь море стало ей вдвойне ненавистно. Она видела в нем соперника, стремящегося украсть у нее сына. С этой ненавистью в душе бедняжка жила до последних дней своих.
Прошел год, и отец, отсидев свой срок, вернулся домой в радостном настроении. Окончилась первая мировая война, а с нею и турецкое господство в арабских странах.
- В Сирии, - сказал отец, - пришло к власти арабское правительство. День избавления, которого мы так долго ждали, наконец наступил. Уф, - вздохнул он, словно сбросил с себя тяжелую ношу. - Кончилась наша жизнь на чужбине… Пора возвращаться на родину.
- В Сирию?
- Да, конечно, в Сирию… в Искандерун… У меня там была неплохая работа… Вернутся арабы - владельцы судов, и мы найдем себе работу по душе.
- А квартал? Как же он?
- Сирийцы вернутся… Что, спрашивается, им здесь делать?
- А наш дом? Мы бросим его или продадим? А как там будет с жильем?
Отец сказал, поражаясь непонятливости матери:
- Ты меня удивляешь… Я говорю о родине, а ты толкуешь о какой-то развалюхе! Я тебе объясняю: наша родина стала независимой, турки уходят. Сирия теперь арабская страна, и в ней появилось свое правительство, правительство Фейсала. Неужели для тебя это ничего не значит?
- А кто такой Фейсал?
- Арабский король… Первый арабский король. Теперь у нас, как и у других народов, есть свой король, есть свое государство…
Мать, должно быть, толком ничего не поняла и поэтому не выразила особой радости по поводу случившегося. Отца это расстроило, но он продолжал объяснять матери:
- Твое невежество простительно, но я-то все знаю…
Там, в порту, жизнь продолжается. Ты разве ничего не слышала от соседей? Турки больше не смогут упрятать меня в тюрьму, поняла?
- Поняла… Я, как и ты, не люблю турок, но что же будет с нашим домом и садом? А что делать с цветами?
- Дом мы продадим или бросим, бог с ним. В Искандеруне у тебя будет и свой дом, и свой сад, и свои цветы… Там мы сможем жить спокойно, зная, что турки на нас не нападут. Больше не будет страшных, тревожных ночей. И наконец мы избавимся от квартала "Аш-Шарадык"!
- От нашего квартала? Но мы прожили здесь все эти годы!
- Мы были здесь чужаками… Теперь, слава аллаху, кончилась жизнь на чужбине… Мы вернемся на родину, разве тебя это не радует?
Мать сделала вид, что согласна с отцом, но все же неизвестность, конечно, пугала ее.
- Да… но, видишь ли…
Отец насмешливо спросил:
- Жалко оставить дом, не так ли?
В его голосе звучали гневные нотки, и это не укрылось от матери, но она не могла остановиться:
- Ты приносишь в жертву дом… не только дом, но и нас всех…
- Хватит, хватит! Довольно причитать. С завтрашнего дня начинаем готовиться. Продадим ненужные вещи, возьмем с собой только одежду и постели. Все там купим… Лишь бы добраться благополучно, увидеться с нашей родней. Разве тебе этого не хочется?
Мать взволнованно заговорила:
- Да… Мы так ждали этого, Салех. Будь проклята чужбина…
Отец сказал:
- У нас есть немного денег, я поднакопил…
- А меджиди там идут?
- Серебро, как и золото, ценится везде.
- Постарайся продать дом. Зачем оставлять его другим?
Отец обрадовался:
- Это я сделаю… А понадобится, так сам его разберу и продам на дрова… Пусть это тебя не волнует.
- Я во всем полагаюсь на тебя… Ты наш защитник, глава семьи, за твоей спиной мы чувствуем себя в безопасности… Да продлит аллах твою жизнь.
Отец повеселел, покорность матери успокоила его.
Разумеется, он полновластный хозяин в доме, последнее слово всегда остается за ним. Но он считал необходимым заручиться одобрением или хотя бы согласием жены. Внешне суровый и непреклонный, в душе он был мягким человеком. Его радовало, когда в семье царило согласие и к его мнению прислушивались.