- Хорошо! Но курить тайком не в обычаях моряков. Не оправдывайся тем, что стесняешься это делать потому, что тебе мало лет. Если ты считаешь курение зазорным, значит, не кури - ни тайком, ни открыто. А если это не так, то к чему этот стыд? Моряк, действующий тайком, - не моряк. Это не означает, что нужно быть беззастенчивым человеком, просто не следует заниматься тем, чего стыдишься. Я в твоем возрасте был заправским портовиком и не чурался тех удовольствий, которым предаются все моряки, - курил, пил вино, любил женщин. Все это естественно. Однако я никогда не был их рабом, не погряз ни в пьянстве, ни в разврате. Испробуй все… Моряк должен пройти через это. Но, возмужав, он обязан воспользоваться накопленным опытом, чтобы не скатиться на дно.
Для отца это была непривычно длинная речь. Он говорил с почти пугающей серьезностью и вместе с тем достаточно спокойно о проблеме, которую считал до такой степени важной, что забыл о присущем ему лаконизме. Он рассказывал о собственном опыте, чтобы дать мне советы на будущее. Я слушал его затаив дыхание, впитывая каждое его слово. Он делился со мной тем, что копилось в его душе десятилетиями.
Спустя много лет я буду вспоминать эти слова с болью в сердце и слезами на глазах. Отец учил меня законам моря. Оставляя мне свое напутствие, он просил тогда, чтобы я свято помнил последний отцовский наказ. Пролетела быстротечная юность, прошла пора возмужания, и я стал мужчиной и моряком, познал смысл истин, которые отец в тот день открывал мне. С тех пор мы никогда не возвращались к этому разговору. Отец часто отлучался из дома, был очень занят, а семейные заботы, которых становилось все больше, отнимали у него слишком много времени. Но не только семейными делами была занята его голова. Положение его товарищей, моряков, их трудности глубоко волновали отца. Он взвалил на свои плечи все их тяготы, словно его назначили начальником порта или капитаном единственного корабля, командой которого были все моряки Искандеруна.
Чтобы быть поближе к морякам, делить все их радости и печали, отец перевез нас из квартала ар-Рушдийя, где мы поначалу поселились, в квартал моряков на западе города. Там он построил деревянный двухкомнатный дом, разбил перед ним сад, в доме были отдельные кухня и туалет, давнишняя мечта матери.
Экономический кризис начала 30-х годов не миновал и нас. Для железнодорожников и рабочих порта он обернулся катастрофой. Остановились экспортно-импортные операции, и горы мешков с зерном и тюков хлопка завалили порт и прилегающие улицы. Дождь и жара сделали свое дело, превратив их в кучу зловонной гнили. Расставаться с этим полусгнившим добром хозяева не спешили, а отдать голодным не хотели.
Портовые склады увольняли своих рабочих, и гавань выглядела совсем заброшенной: у опустевших причалов не стояло ни одного суденышка, грузить и выгружать было нечего. Десятки рабочих, а спустя некоторое время сотни и тысячи приходили в порт, где еще недавно работали полный день, предлагая свои услуги за гроши, и уходили ни с чем, разбредясь по дорогам и устраиваясь на ночлег на прибрежном песке. Не нашлось ни одного хозяина, который бы нанял их хотя бы за кусок хлеба.
Разразившийся кризис ударил по нашему кварталу сильнее, чем по другим, потому что это был квартал бедняков, рабочих и моряков. Доведенные до отчаяния жители квартала продали все, что могли, а мужчины занялись рыбалкой. Они обращались к французским властям с заявлениями и прошениями, устраивали демонстрации, участвовали в стычках с полицией, но их положение от этого не улучшилось. Капиталистическая Европа экспортировала собственный кризис в свои колонии, и нам ничего не оставалось, как умирать голодной смертью. В то время как колонизаторы набивали свои утробы, мы молились о куске лепешки, а тонны зерна гнили от непогоды.
Мой отец, взбудораженный событиями последних дней, находился во взвинченном состоянии. Он больше никуда не уезжал. Судно стояло в гавани на мертвых якорях, работы не было, а я стал безработным еще раньше. Наш дом опустел, мы делились друг с другом последним куском хлеба, экономили на чем могли, туже затягивали пояс. Спасения было ждать неоткуда: кризис свирепствовал во всю силу.
Что нам оставалось делать? Отец не выходил из дома, не желая унижаться и обивать пороги контор в поисках работы. Он переживал трудности молча и с достоинством. Не повышал на нас голоса. Не искал отдушины для переполнявшего его гнева. Он сохранял самообладание, не склонял головы перед нагрянувшей бедой. Когда моряки приходили к нему, он делился с ними последним. Когда они устраивали демонстрации, он шел в первых рядах, добивался встреч с губернатором или наместником, обходил хозяев портовых складов, просил помощи для особенно нуждавшихся семей.
Все чаще я видел его погруженным в свои невеселые думы. Мне казалось, что он растерян, не знает, что еще можно предпринять. Он мучился оттого, что не понимал, кто виноват в этой катастрофе. Общественное сознание в то время было еще на низком уровне. Профессиональные и жйзненные требования никак не связывались с требованиями политическими. Мы страстно ненавидели колонизаторов и богачей и мечтали о возмездии, но кто конкретный враг, кому надо мстить за наши страдания - этого мы не понимали. Не знали мы и кто виновен в кризисе. Портовые рабочие бросали упрек заморской стране, которая приостановила импорт потому, что зерна, хлопка и других товаров у нее в избытке и ей проще выбросить все в море или сжечь в печах. Губернатор же сваливал ответственность за кризис на потусторонние силы. "Вы неверующие, - говорил он делегации от демонстрантов, - за то и наказаны… Аллах разгневался на вас за ваши прегрешения". Когда его спрашивали: "А что делают власти?", он отвечал: "Ждем, когда возобновится судоходство на море. Разве вы не видите, в каком состоянии гавань?"
Голод физически уничтожал квартал. Мужчины отказывались от еды, чтобы накормить детей. Семья, способная купить лепешку, распределяла ее на несколько дней, съедала тайком, чтобы ее "достаток" не увидели другие голодающие. Пытаясь уберечь детей от надвигавшихся болезней, женщины шли на все, чтобы раздобыть муки, из которой выпекали тонюсенькие лепешки на листовом железе, и накормить, орошая их слезами, своих малышей. А те, прежде чем проглотить кусочек хлеба, долго нюхали его, чтобы насладиться его запахом. Химмыс который раньше никто не ел, стал любимой пищей, его поджаривали и ели по зернышку, утоляя сосущий голод.
Отец остро переживал обрушившуюся на людей катастрофу. Теперь он понял, что турки не единственный враг бедного люда. В Мерсине по крайней мере все были сыты, и даже в тюрьме кормили сносно. У людей была работа в море, в порту и в городе. А если глава семьи отправлялся на заработки в деревню, он привозил продукты на всех близких. Земля нуждалась в рабочих руках. А сейчас в деревнях голодали даже больше, чем в городах. Деревни казались вымершими в любой сезон. Земля оставалась невозделанной, а феллахи уходили в город, чтобы продать свой скот. Люди верили в то, что кризис охватил весь мир и, поскольку они частица этого мира, должны терпеливо сносить выпавшие на их долю испытания. Голод, не зная жалости, толкал людей на опасный путь. Стаей хищных птиц кружили вокруг порта рабочие с горящими злобой глазами, готовые на любые преступления ради того, чтобы наполнить пустой желудок.
В квартале появились агитаторы, призывавшие к восстанию. Ночью они ходили по домам, рассказывали удивительные вещи, и люди с жадностью слушали их, запоминали сказанное ими и передавали другим. Обстановка накалилась до предела, и достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Отец с его мятежной натурой и здесь скоро стал верховодить, как и в Мерсине. Там были турки, а здесь - французы, но и те и другие несли нашему народу только унижение и рабство. Голод, охвативший регион и особенно свирепствовавший в городе, переполнил чашу терпения, люди были готовы откликнуться на призыв к восстанию, к упразднению действовавших законов, отмене неприкосновенного права собственности.
Однажды утром все жители квартала вышли на улицу и направились к резиденции наместника. Агитаторы возглавляли шествие. У них были одухотворенные лица людей, посвятивших себя борьбе за справедливость. Казалось, смерть их не страшит и любая опасность нипочем. К нам присоединились бедняки других кварталов, рабочие и моряки стекались со всех концов города. Демонстранты начали выкрикивать лозунги и подняли плакат, на котором было написано: "Работы и хлеба!"
Дворец охраняли чернокожие солдаты с винтовками в руках. Когда мы подошли ближе, они вскинули винтовки, готовясь открыть огонь. Руководители демонстрации вышли вперед, чтобы войти во дворец и вручить петицию. Но французский офицер приказал солдатам оттеснить их назад. Демонстранты отказались отойти, и тогда офицер приказал сделать предупреждающий выстрел в воздух, а потом открыть огонь по демонстрантам. Засвистели пули, в толпе началась паника, отовсюду доносились крики и стоны раненых. Площадь перед дворцом превратилась в залитое кровью поле сражения. Силы противников были явно неравны. Что могли сделать против винтовок безоружные люди, которые метались по площади, топча убитых и упавших?
В тот день я понял, что означает оккупация и что такое сопротивление оккупации. Теперь мы знали, кто наш враг, и всем стало ясно, что наступили времена, когда оружие нужнее хлеба. Но, к сожалению, у нас не было ни того, ни другого. Квартал стонал, вспоминая ужасы прошедшей бойни, плакал, испытывая муки голода.
Когда стемнело, вернулся отец. Раненый, в разорванной одежде, с лицом человека, вкусившего горечь поражения, но не сдавшегося. Он вырвался из солдатского кольца, спрятался в одном из зданий поблизости от дворца и собственными глазами видел все, что происходило. Солдаты безжалостно убивали безоружных, доведенных до отчаяния людей. В бессильной ярости отец сжимал кулаки и молчал. Мы не осмеливались при нем говорить. Все виденное запечатлелось в его душе, словно высеченное резцом. В его взгляде застыл немой крик. На его родине бесчинствовали оккупанты. Кровь на площади - свидетельство рабства и бессилия. Ушли турки, пришли французы. Ничего не изменилось. Кровь дворцовой площади, казалось, сочилась из его глаз. Но не отчаяние светилось в них, а решимость. Раненый орел опустился на скалу, чтобы залечить свои раны. Но он скоро снова расправит крылья и взовьется ввысь.
В Мерсине отец дрался с турками, пуская в ход нож и дубинку. И его противник был вооружен так же. Здесь же свинец косил безоружных людей. Отец процедил сквозь зубы: "Вот она, Франция!" Он произносил слово "Франция" по слогам, и каждый слог, казалось, причинял ему новые страдания. Мне было жаль отца. Меня пугало его молчание. Уж лучше бы он ругался, изливая свой гнев в крике. Я подошел к нему. Отец посмотрел мне в глаза и отвел взгляд. Наверное, он боялся, что я прочту в его глазах трагедию, которую он пережил. Он сказал нам: "Идите спать". А сам не прилег ни на минуту. Мы не посмели нарушить его скорбное одиночество. На следующий день он ушел из дома, не притронувшись к еде, чтобы весь хлеб достался нам. Едва держась на ногах от слабости, он шел в похоронной процессии, отдавая последний долг своим погибшим друзьям. На кладбище он прислонился к дереву и слушал надгробную речь. Говоривший был одним из руководителей демонстрации. В квартале его мало кто знал, да и Салех никогда его раньше не видел. Но речь его была страстной и убедительной. Он заклеймил позором Францию и предрек ее поражение; борьба, говорил он, будет долгой и кровопролитной, но победа за нами. Потом он спустился с холмика земли, насыпанной возле могилы, и затерялся в толпе. Когда отец вернулся домой, его настроение заметно улучшилось. Он съел кусочек хлеба, прилег на циновку и проспал до самого вечера.
Через несколько дней он окончательно окреп и стал исчезать по ночам. Он не говорил, куда ходит, а мы его не расспрашивали. В одном мы были уверены: он ходит не развлекаться, время развлечений минуло.
Пришло время объединить свои силы, сплотиться перед лицом общего врага. Кровь убитых еще не высохла, она взывает к мщению с булыжников мостовой и стен домов. Тюрьмы переполнены, в городе свирепствуют голод и насилие.
Часто отец возвращался домой на рассвете, раздевался и тут же ложился в постель. Из предосторожности он дожидался темноты и только тогда выходил из дома. Тогда мать падала на колени и молила аллаха отвести от нас беду. Она знала, что отец не может спать спокойно, пока на его родине царит несправедливость. Знала, что его томит жажда мщения, пусть даже ценой собственной жизни. Убитые демонстранты были из нашего квартала, нашими соседями - рабочими и моряками. Салех Хаззум тоже стал жертвой. Он живет болью и страданиями своих соотечественников. Мать попросила меня, чтобы я тайком следовал по пятам отца и пришел ему на помощь. Однако отец, обладавший прекрасным слухом, довольно быстро обнаружил меня и приказал вернуться домой. Я не осмелился выказать неповиновение. "Возвращайся домой, - крикнул он мне, - и не смей вмешиваться в мои дела!"
Старый моряк, портовый волк, признанный лидер, он и теперь не сидел сложа руки, создал и возглавил партизанский отряд. Я видел, как мужчины выходили к нему навстречу из укрытий и следовали за ним. Он шел впереди, гордо подняв голову - настоящий командир. Он словно помолодел. Его походка стала упругой и легкой, взгляд - живым, движения - полными энергии. И хотя меня восхищали его сила и отвага, я все время опасался за его жизнь. Воображение рисовало мне страшные картины. Если отец не прекратит борьбу, его ждет смертная казнь. По ночам меня преследовало одно и то же видение: безликий труп, раскачивающийся на виселице. В эти трудные для него времена я особенно остро ощущал сыновнюю любовь к нему. "Возьми меня с собой, - хотелось мне крикнуть. - Я твой сын, твоя опора! Я готов умереть за тебя!" Но он приказал мне уйти, а его приказы не подлежали обсуждению.
Домой я возвращался, испытывая чувство досады на себя, но матери не стал всего рассказывать. Мне удалось убедить ее, что в темноте я потерял отца из виду. Такое объяснение ее вполне успокоило, и она отправилась спать. А сам я бодрствовал до рассвета, поджидая отца. Он вошел тихо, словно призрак, не зажигая света. Я притворился спящим. При свете спички, которзпю он зажег, чтобы не оступиться, я увидел у него в руке револьвер. Вероятно, он прятал оружие в саду, потому что через минуту он выскользнул за дверь и направился туда.
Я догадывался, что у отца есть какое-то оружие, но думал, что это всего лишь кинжал, который он прятал в складках широкого пояса. Я слышал, как после той бойни отец не раз заговаривал о пистолете, мечтал раздобыть его где-нибудь. А мой отец не бросал слов на ветер. Он ждал своего часа, когда сможет поразить врага собственной рукой, отомстить за пролитую кровь его братьев. Не многие решились присоединиться к нему. Возможно, не были согласны с ним и агитаторы, которые снова появились в квартале, однако отец всегда поступал так, как ему велела собственная совесть, и никогда не отступал от задуманного. Он высоко ценил тех, чья деятельность приближала день освобождения, и всячески помогал им. Но сейчас он чувствовал себя раненым тигром, его раны взывали о мщении.
Теперь я еще больше тревожился за отца. Узнай французы, что он носит при себе оружие, немедля вздернут его на виселицу. Мои страхи оказались обоснованными. Случайно я узнал, что отец прикончил охранника на железной дороге. Затем еще двоих - в порту. Однажды утром я услышал, что в нашем городе нашел свою смерть французский офицер и его тело отправляют во Францию. После этого прошел слух, что было совершено нападение на склад с зерном и что мешки с пшеницей спрятаны в ближайшем лесу. Люди вереницей шли туда и возвращались с зерном. Жители города осмелели. Они выползали, как голодные волки из своих нор, и совершали налеты на склады зерна в порту и вокруг него, на железнодорожные станции, на склады, разбросанные по всему побережью. Мне стало ясно, что существует множество отрядов подобных тому, который организовал мой отец, что многие последовали его примеру, этих людей не остановит даже смерть, ради спасения детей они способны вырвать кусок хлеба даже из ее пасти.
Городские власти были встревожены. Они потребовали от населения выдать смутьянов и бунтовщиков, угрожали расправиться с "нарушителями закона". По гарнизону был отдан приказ расстреливать на месте всех, кто ночью приблизится к порту. Французский наместник был в ярости. Он увидел связь между событиями, происходившими в городе, и революционными выступлениями в других городах. Город кишел военными и полицейскими патрулями. Полиция совершала налеты на разные кварталы бедняков, но особенно часто на наш. Было много арестованных и убитых. Отцу удалось скрыться, как мы предполагали, в горах. Мать со слезами на глазах уговаривала меня попытаться разыскать отца и убедить его уехать подальше от наших мест, пока не утихнут волнения в городе.
Я понимал, что отец не сможет долго оставаться в горах. Быть может, на него донесли или его выдал кто-нибудь из арестованных. И тогда отец, не желая оказаться легкой добычей властей, ушел в горы. Лучше погибнуть в бою с оружием в руках, чем гнить в тюремной камере или умереть на виселице от рук палача.
Из своего укрытия в горах он время от времени совершал налеты на железную дорогу и порт. Однако Это мало что давало. Власти повсюду усилили охрану, и пробираться к складам с зерном становилось все труднее. Снова свирепствовал голод. В нашем доме не осталось ничего съедобного. На всех предприятиях увольняли рабочих, росла безработица. И отец, считав ший себя ответственным за квартал, начал думать, как помочь людям, особенно тем, кто были сломлены духовно, стали попрошайничать на дорогах.
В акватории порта из воды виднелись надстройки и мачты парохода, затонувшего год тому назад. Однажды утром все увидели языки пламени, взметнувшиеся к небу. Горел пароход, который вез горючее в город.
В те времена в Сирии не было ни одной гавани, приспособленной для принятия танкеров. Керосин, бензин или нефть заливали в бидоны и доставляли в порт на обычных судах. Разгрузив бидоны с горючим, рабочие переносили их в "бензохранилище" на берегу, и уже оттуда горючее распределялось по топливным станциям, его продавали в городе или вывозили во внутренние районы страны.
Причины пожара были неизвестны. Говорили разное. Но чаще всего повторяли версию о том, что какой-то моряк бросил горящий окурок на палубу парохода, залитую нефтью, вспыхнуло пламя, а сильный ветер раздул огонь. По другой версии, пожар начался, когда в одном из трюмов произошло короткое замыкание. Ходили упорные слухи, что судно подожгли умышленно, что, мол, сделал это сам капитан с благословения хозяев нефтяной компании, конкурирующей с компанией, чей груз находился на пароходе. Слухов было множество, и мы не знали, какому из них верить. Пароход ходил под французским флагом, но французские власти помалкивали о результатах проведенного ими же расследования, ни одна газета не опубликовала подробностей этого события, и пожар так и остался одной из тайн французского владычества.