Потом я снова впал в забытье. А когда очнулся, то увидел возле себя мальчика лет пяти-шести. Он стоял у кровати и внимательно рассматривал меня. В его блестящих черных глазенках любопытство боролось со страхом. Когда он заметил, что я проснулся и смотрю на него, то хотел убежать, но, очевидно, любопытство победило, и мальчик остался.
На нем была красная бархатная курточка и черные с застежками ниже колен штанишки. Белый воротничок сорочки оттенял нежный загар детской шейки. Все в нем было по-детски мило, наивно.
Его правая рука ниже локтя была обвязана куском серого полотна.
– Кто ты такой? – спросил он меня по-болгарски. Из этого я заключил, что нахожусь у болгарских повстанцев – гайдуков.
– Меня зовут Якубом, – ответил я по-турецки. – А тебя?
Мальчонка тоже перешел на турецкий язык, да такой изящный, чистый, что я засомневался в прежнем своем выводе.
– А я – Ненко, – ответил он и добавил: – Я – гайдук! А ты?
Теперь сомнений не было. Детская непосредственность развеяла их как дым. Итак, я в руках гайдуков, и меня лечат – перевязывают таким же полотном, как и мальчика, – вероятно, для того, чтобы допросить и подвергнуть нечеловеческим пыткам. Это открытие вконец испортило мое настроение, но я, не показывая этого, ответил:
– А я – турок.
Мое признание ничуть не встревожило его.
– А почему же ты не страшный? – удивился он.
– Ведь ты тоже не страшный, хотя и гайдук, – ответил я ему в тон.
– Гайдуки – это герои, они борются за свободу Болгарии, – гордо сказал Ненко, повторяя, наверное, чужие слова. – Когда я вырасту, то стану настоящим гайдуком, как мой отец! Гайдуков все любят и уважают, кроме турков и помаков, которые убивают их, сажают на колья и выжигают глаза.
Я не нашелся, что ответить: все, что он говорил, была святая правда. Не все, но очень многие из спахиев, а особенно из янычар, действительно жестоко мучили пленных гайдуков, и даже изощреннее, чем это представлял Ненко. Я перевел разговор на другую тему.
– Кто же твой отец, Ненко?
– Воевода Младен… Он скоро победит турок, и тогда вся Болгария станет свободной!
Мне все больше нравился мальчик, хотя он и говорил неприятные для турецкого уха вещи.
Значит, его отец – воевода Младен, вождь повстанцев. Мы все слышали о нем, знали также, что это он окружил наш отряд в той проклятой долине, откуда не было выхода.
– А как звать твою маму?
– Маму зовут Анкой, – коротко ответил Ненко.
– Что это у тебя с рукой?
Мальчик глянул на повязку.
– Ястреб когтями цапнул. Я хотел достать его из клетки, а он ка-ак схватит меня – да к себе!.. Еле оторвали. Так и разодрал руку почти до кости.
– Сильно болит?
– Болело. А теперь нет. Уже заживает.
Я не успел произнести и слова, как Ненко быстро размотал повязку и протянул мне свою тоненькую ручку. От локтя до запястья чернели три длинных струпа. В некоторых местах они уже отпали, и там просвечивали свежие розовые рубцы.
– Ты не плакал?
– Плакал, но… немного… Гайдуки ведь не плачут!
– Ты молодец. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
Мальчик ловко завязал руку. Видно, не одному мне показывал свои раны и уже научился сам делать перевязку.
– Хочу, если она про разбойников или героев… Но подожди, я позову Златку.
– Златку?
– Это моя сестричка, – пояснил он.
Он исчез за дверями и вскоре привел девчушку лет трех. Она была похожа на брата, но, в отличие от него, – синеглазая, хотя волосы у нее были черные, кудрявые.
Дети забрались ко мне на кровать, и я начал рассказывать что-то из сказок об Аладдине. Глазенки детей уставились на меня и в течение всего рассказа уже не отрывались от моего лица. Ненко забыл, что я турок, да и я тоже, – что он сын воеводы гайдуков, против которого я воевал и которого должен ненавидеть всем сердцем. Прекрасная сказка захватила и детей и меня. Карие глаза Ненко сияли от восторга, а мне казалось, что уже не так жжет под правой лопаткой.
За первой сказкой последовала вторая и третья. Мальчик не шевелился, весь превратившись во внимание, и даже когда послышался женский голос, зовущий его, он не откликнулся, а прижал палец к губам, чтобы я молчал.
Но Златка вскочила с кровати и мягким клубочком выкатилась из комнаты в приоткрытые двери. А через минуту на пороге появилась молодая красивая женщина в белой сорочке и длинном темном сукмане.
– Ненко, сынок, мы с ног сбились, разыскивая тебя и Златку! Что ты здесь делаешь?
– Я слушаю сказки. Пожалуйста, не мешай нам, – недовольно ответил мальчонка.
Женщина удивленно взглянула на меня, взяла детей за руки и молча вышла из комнаты. Дверь осталась немного приоткрытой.
Незаметно я задремал. Не знаю, сколько прошло времени. Меня разбудили мужские голоса, долетавшие из соседней комнаты. Один из них я сразу узнал – это был голос Гамида. Второй тоже был вроде знакомый, но я никак не мог вспомнить, где и когда я его слышал.
– Я рассказал все, Младен-ага, – говорил Гамид. – Сообщил тезкере на ближайшие пять дней. С ними твои воины могут легко проникнуть в расположение нашего отряда и захватить его врасплох. Спахии голодают и едят конину, но и ее мало, так как паша не позволяет резать коней. За них ему придется отвечать. А за людей – нет. Таковы порядки! Теперь остается только отпустить меня, поскольку это единственное условие, которое я поставил, перед тем как откровенно рассказал про свой отряд все, что знал.
– Не торопись, ага, – отвечал второй голос: – Я отпущу тебя, когда все твои сведения подтвердятся… Одного понять не могу: что заставило тебя изменить своим? Ты даже не пытался бежать…
– Я не смог бы далеко убежать. Меня все равно поймали бы твои люди, и я давно болтался бы на суку либо сидел на колу, вытаращив глаза. Ни то, ни другое меня не привлекало. К тому же есть и другие причины, о которых я ничего сейчас не могу сказать.
– Для чего же тебе понадобилось убивать своего товарища?
– Я не хотел оставлять свидетеля.
Наступило молчание. От ярости я вновь едва не лишился сознания. Мерзкая тварь! Теперь я точно знал, что стрелял в меня Гамид! Если раньше еще колебался, думал, что все это почудилось в бреду, то теперь сам Гамид развеял мои сомнения. Перед глазами снова поплыли желтые круги, меня всего трясло как в лихорадке. Я закричал, но из груди вырвался только слабый стон.
Не знаю, как я не задохнулся от переполнившей меня ненависти. Во мне вспыхнуло страстное желание – тут же, на месте, убить этого подлого пса. Рванулся с подушки, но острая боль в груди свалила опять в постель. "Лежи, Якуб, лежи! – казалось, говорила она. – Ничего ты сейчас не сможешь сделать со здоровым Гамидом. Набирайся сил, надо еще вырваться из рук гайдуков, а потом уже думать о мести!"
Открылась дверь, и я увидел мужчину моих лет, среднего роста, в суконном кунтуше и в мягких юфтовых сапогах, с саблей на боку и богато инкрустированными пистолетами за широким болгарским поясом. Это был, без сомнений, воевода, который только что разговаривал с Гамидом. Он вышел из глубокой дверной ниши и, улыбаясь, подошел ко мне.
– Ты не узнаешь меня, Якуб? Тебе уже, кажется, лучше?
Свет из окна упал на его лицо, и я с удивлением узнал в воеводе своего бывшего школьного товарища Младена. Так вот почему голос воеводы показался мне таким знакомым! Младен, друг и товарищ моих юношеских лет, – вождь повстанцев, гайдукский воевода! Кто бы мог подумать, что произойдет такое превращение! Теперь я понял, как очутился в этой комнате и почему меня усердно лечат, вместо того чтобы повесить или расстрелять. Младен узнал меня и заботится обо мне.
– Младен! – воскликнул я, превозмогая боль. – Младен, неужели это ты?
– Как видишь, это действительно я, – ответил он, осторожно пожимая мою руку. – Вот как, друг мой, пришлось нам встретиться – ты в одном, а я в другом лагере. Ты, верно, уже догадался, что я и есть воевода Младен, которого проклинают во всех мечетях и на всех перекрестках империи. Да и сам, должно быть, не раз желал мне провалиться в тартарары и хотел видеть мою голову на копье спахии…
– Ты не преувеличил, Младен, – ответил я. – Но все же я рад видеть тебя в полном здравии, хотя и не уверен, в полном ли ты разуме.
– Почему?
– Ничем иным, как потерей рассудка, я не могу объяснить твое участие в этом несчастном восстании, которое с самого начала обречено на гибель.
– Ты ошибаешься, Якуб, – возразил воевода. Голос его зазвучал, как туго натянутая тетива лука. – Как тебе было известно, я болгарин, болгарский обнищавший князь, у которого султан отнял все, кроме имени: родину, людей, землю, скот. Сохранилось только это горное гнездо на Старой Планине, ставшее моим пристанищем, моим укрытием. Всюду я видел гнет и несправедливость. Султан захватил наши плодородные земли, разделил и раздал их своим воинам. Наши хлеборобы должны теперь работать на них, платить десятину, что только зовется десятиной, а на самом деле достигает трети их доходов. Кроме того, военный налог – харадж, подушный – джизье и, наконец, проклятый испендж – подать кровью: каждого десятого болгарского мальчика султан насильно отбирает у родителей и отдает в янычарский корпус, чтобы из этих несчастных детей вымуштровать янычар. Турки закрывают наши церкви, лишают коренное население всяких прав. Бейлер-беи, санджак-беи и паши, как черное воронье, налетели на Болгарию, на все Балканы и кровавыми когтями терзают самое сердце народа! Мог ли я спокойно смотреть на эти издевательства, унижения, убийства и грабежи? Могло ли мое сердце мириться с черной несправедливостью? Разве оно каменное или наполнено мертвой сукровицей, а не горячей кровью?.. Вот почему ты видишь меня сегодня воеводой болгарских гайдуков – повстанцев, борцов за свободу своего народа и своей страны!
Он говорил вдохновенно. Умные глаза его горели верой в справедливость того дела, за которое он выступил на борьбу с могучей Портой. Высокий белый лоб, длинные волосы, темной блестящей волной спадавшие на шею, небольшие черные усы делали лицо выразительным, обаятельным.
Мне стало стыдно за свои слова.
– Младен, – сказал я, – когда мы учились с тобой в медресе, ты казался мне честным, умным, хотя, может, немного вспыльчивым юношей. Теперь я вижу, что знал тебя недостаточно. Ты был еще и скрытным – никогда, ничем не выдал того, что было у тебя на душе. И хотя я знал, что ты болгарин, однако не придавал этому никакого значения, считая, что стать турком и быть турком почетно, лестно для каждого, в том числе и для болгарского княжича Младена. Теперь вижу, как я ошибался. Ты стал защитником своего угнетенного народа и нашел в себе смелость открыто выступить против могущественного и беспощадного врага. Беру свои слова назад, Младен, ибо преклоняюсь перед твоим мужеством. Я не могу стать твоим единомышленником и не могу сочувствовать твоим убеждениям. Я не стану помогать тебе ничем в войне против моих соотечественников, потому что не хочу быть изменником, подобно Гамиду, который хотел убить меня и раскрыл тебе все наши секреты. Однако всем сердцем верю, что не мог ты выступить за несправедливое дело, и сочувствую тебе… Пусть бережет тебя Аллах!
– Спасибо, Якуб, – произнес Младен. – Спасибо за то, что ты понимаешь меня. Но я никак не думал, что тебе все известно о Гамиде.
– Я невольно слышал ваш разговор…
– Тогда понятно… Гамид – негодяй. Он заслуживает быть повешенным трижды. За то, что он – спахия и воюет против нас, за то, что предал свой отряд и что стрелял в своего товарища… Но я дал ему слово, слово чести – отпустить.
– Когда?
– Когда дал слово или когда отпущу?
– Когда отпустишь?
– Как только узнаю, что он сообщил мне верные сведения.
– То есть после нападения на наш отряд?
– Да.
– Младен, дай мне оружие, я убью его сам! – воскликнул я. – Ты дал слово отпустить – ну что ж, отпускай! А я поклялся отомстить!..
– Успокойся, Якуб, – наклонился ко мне Младен. – Тебе рано думать об оружии и о мести. Ты тяжело ранен и должен сначала поправиться. А отомстить сможешь и тогда, когда возвратишься к своим. Не самосудом, а законно. И его расстреляют как изменника.
– Когда еще я вернусь к своим!
– Вернешься… Я беру на себя грех перед товарищами, отпуская двух спахиев. Что поделаешь: одного – по службе, а другого – по дружбе. Ну, ты пока лежи! А мне надо идти… Сейчас пришлю к тебе лекаря.
Он встал, но выйти не успел. В комнату ворвался Ненко с криком:
– Я не хочу быть с бабкой Пекою! Я хочу с турком! Заметив отца, мальчик остановился. За ним в комнату вошла румяная от быстрой ходьбы жена воеводы.
– Что мне с ним делать, Младен? – пожаловалась она, показывая на сына. – Никак не слушается бабки Пеки. Рвется сюда. Говорит, турок такие интересные сказки рассказывает…
– Ничего плохого, Анка, не будет, если Ненко некоторое время побудет здесь. Я полностью доверяю Якубу. Мы с ним поговорили откровенно – он не собирается обращать нашего сына в свою веру. Можешь смело оставлять мальчика с ним.
После этого разговора Ненко каждый день прибегал ко мне, и я рассказывал ему сказки и разные истории из своей военной жизни. Мы подружились. Его веселый щебет разгонял грусть, которая часто находила на меня, а он, видимо не имея товарища для детских игр, привязался всем сердцем к взрослому человеку, который отвечал ему тем же. Часто он приводил с собой Златку, и тогда в комнате поднималась веселая кутерьма. Дети гонялись друг за другом, визжали от удовольствия, смеялись, а я смотрел на них и забывал, что я ранен, что лежу на кровати того, с кем должен был воевать, что мои товарищи напрасно ждут нашего возвращения. Забывал даже про Гамида, хотя мысли о нем, когда оставался один, не давали мне покоя.
Так прошло несколько дней. А однажды ночью случилась беда.
На рассвете услышал я шум и крики, топот ног. До меня донесся отчаянный женский крик. Я не мог подняться, а потому терпеливо ждал, пока кто-нибудь придет и я узнаю, что случилось.
Через некоторое время ко мне в комнату заглянул старый гайдук с факелом, но сразу же исчез, ничего не сказав. А немного погодя вбежала заплаканная Анка. В ее глазах я увидел такое отчаяние, что, несмотря на резкую боль в груди, поднялся с подушки и спросил:
– Что там?
– О Боже, пропали Ненко и Златка! – простонала она. – Проклятый Гамид убил двух стражников, няню и, выкрав детей, сбежал…
Это известие ошеломило меня.
– Где же воевода? Где Младен? Надо догнать убийцу!
– Младен со всеми гайдуками еще вчера выехал к Белым скалам. Там, наверное, будет сегодня бой. В замке осталось только пять стражей. Один караулил Гамида. Гамид его задушил и переоделся в его одежду. Потом спустился вниз и зарубил саблей того, кто охранял ворота…
– А дети? Как же он захватил их?
– Остальные гайдуки спали. Никто ничего не слыхал. Наверное, это и навело его на мысль выкрасть детей. Он ворвался к ним в комнату, убил бабку Пеку, а сонных детей схватил в охапку… Меня разбудил дикий крик Ненко. Крик доносился от входных дверей, я кинулась туда… Но было поздно: Гамид вскочил на коня, стоявшего всегда наготове возле ворот, и, не выпуская из рук детей, умчался в ночную тьму…
Женщина рвала на себе волосы, металась как безумная по комнате.
– Что делать? О, что делать?.. – стонала она, сжимая руками голову.
– Надо немедленно послать в погоню гайдуков! Дорога каждая минута! – воскликнул я, принимая близко к сердцу горе женщины.
– Я уже посылала… Но они возвратились ни с чем, – сквозь слезы промолвила она. – Ночь темна. Не осталось никаких следов. Кто скажет, куда он убежал? Кто сможет поймать его теперь в лесной чаще? Возможно, он уже добрался до своих…
Как мог, я утешал бедную женщину, но все мои слова были напрасными. Меня и самого терзала досада, а еще больше угнетала мысль, что Гамид выскользнул из моих рук. А я так хотел с ним встретиться один на один! Мне удалось уговорить Младена не отпускать его до тех пор, пока я не встану с кровати, и воевода обещал мне это… И вот на тебе! Гамид исчез, и теперь ищи ветра в поле. А я лежу беспомощный на чужой кровати и не знаю, когда встану и встану ли когда-нибудь вообще…
Вечером с гайдуками прибыл воевода Младен с большой добычей: оружием, конями, одеждой и войсковой кассой. Мой отряд был разгромлен, только немногим удалось спастись.
Узнав о бегстве Гамида, Младен, как потом мне рассказали, не слезая с коня, помчался на поиски. Появился он в замке лишь на второй день, весь черный, с красными то ли от бессонницы, то ли от слез глазами, сгорбленный и постаревший сразу лет на двадцать. В глазах его застыла невыразимая боль.
Он и его люди объездили все горные дороги и тропинки, обшарили окрестные долины, облазили кусты и провалы. Нигде никаких следов. Только одному отряду, пробравшемуся до самого предгорья, где рыскали турецкие разъезды, удалось напасть на след: дед-пастух рассказал, что накануне видел всадника в одежде гайдука. Всадник вез на коне перед собой какой-то большой мешок – пастух не разглядел издалека, что именно, – тот быстро промчался в направлении Загоры. Когда об этом сообщили воеводе, он распорядился прекратить поиски. Он понял: это был Гамид с его детьми, который спешил в Загору к бейлер-бею. Теперь никакая сила не вырвет Ненко и Златку из их когтей.
В Чернаводе настали скорбные дни. Анка тяжело заболела, и все боялись за ее рассудок и жизнь. Младен похудел, извелся, начал на глазах у всех седеть. Гайдуки ходили понурив головы. Посланные воеводой в Загору лазутчики возвратились ни с чем. Подтвердили только то, что уже знали все жители Старой Планины и предгорных долин, – дети воеводы попали в руки бейлер-бея.