– Да, это банда Ангела. Мне докладывали, они тут неподалеку на хуторах объявились. – Он перевел невеселый, недоуменный взгляд на Красильникова и, хмуро кивнув на Юру, спросил: – Ну и куда ж ты его, Семен Алексеевич?
Моряк решительно заявил:
– До утра пусть в дивизионе побудет, а там подумаем!..
Юре отвели самое лучшее место – на снарядных ящиках, аккуратно сложенных друг на друга. Поверх камышовой подстилки Семен Алексеевич бросил ватную попону, от которой исходил легкий запах лошадиного пота и свежей, луговинной травы, и укрыл Юру шинелью.
– Намаялся ты за день, парень! – сочувственно и чуть грубовато сказал Красильников. – Спи. И не вздумай бежать. Часовые стрельнут.
Над головой у Юры в иссиня-черной вышине мерцали большие зыбкие звезды, а еще дальше, там, в глубине ночного неба, как желтый речной песок, явственно проступала звездная пыль. Такими яркими и большими звезды видятся только в лесу или в горах, где воздух чист и прозрачен. Юра смотрел на звезды и невольно прислушивался к ночной жизни артиллерийского дивизиона. Вокруг все позвякивало, топало, бубнило человеческими голосами, слышались удары лопат о землю, негромкая ругань, конское ржание.
Все больше погружаясь в сон, Юра думал о том, что ему нужно будет во что бы то ни стало добираться, как велела мама, в Киев, к дяде, что красные отступают и, наверное, скоро оставят этот город и что папа обязательно приедет в Киев и разыщет его.
Неслышно подошел Красильников, озабоченно спросил:
– Спишь?
Юра не отозвался. Ему не хотелось разговаривать с красными.
– Жаль… Хотел чаем побаловать… – тихо сказал моряк и бесшумно исчез в темноте.
Еще какое-то время Юра думал о папе, о войне, об этом странном человеке в бушлате, непохожем на красного злодея, и незаметно для себя заснул.
…Проснулся он от грохота.
Все вокруг было в грязно-желтом дыму. И в нем, как призраки, метались изломанные человеческие фигуры. Кто-то склонился к самому Юриному уху и закричал:
– Вставай, сынок!.. Ох, мать их, продали нас!..
Это был командир дивизиона. Он дернул ошарашенного Юру за руку, потащил за собой.
Дрогнула земля. Воздух стал нестерпимо твердым. Сноп огня взметнулся там, где только что спал Юра.
И снова нарастающий вой снаряда. Взрывной волной Юру швырнуло на землю… Рядом с собой он увидел лежащее на боку огромное орудие. Поискал глазами командира дивизиона. И тотчас увидел его на земле, с лицом, залитым кровью. Командир несколько раз произнес:
– Беги, сынок… Беги! – и затих.
Юра боязливо еще раз взглянул в его сторону. Глаза командира были широко раскрыты и незряче смотрели в небо. В углах губ пузырилась кровь. Юре стало так страшно, что отнялись руки и ноги – он никак не мог сдвинуться с места. Потом откуда-то вынырнул запыхавшийся Красильников, несколько мгновений он, склонившись, стоял над командиром, словно размышляя, что же предпринять, затем поднял Юру и, весь во власти бессильного гнева, хрипло, но решительно сказал:
– Пошли.
Они спустились в неглубокий овраг, торопливо двинулись по его дну.
Шагая рядом, моряк сумрачно поглядывал на Юру, потом сказал:
– Ну прямо тебе чистый расстрел, – и через несколько шагов добавил: – Вот что может сделать один предатель. – И вдруг резко остановился, придержал рукой Юру: – Послушай, а ну-ка скажи мне толком, кто ты есть?
Юра растерянно молчал.
– Ну! – с нарастающей подозрительностью сказал моряк. – Тебя кто сюда прислал?
– Никто меня не посылал… – Юра смотрел прямо в его внезапно ставшие недоверчивыми глаза и угрюмо добавил: – Я же говорил – ехал с мамой в Киев…
– Ну да, к дяде. Это я уже слыхал. А ты правду выкладывай. Всю как есть! Все равно ведь узнаем! – торопливо, словно пытаясь уверить себя в своем подозрении, бормотал моряк.
– Я и так правду!.. Я же вам правду!.. – так же торопливо и обиженно старался его уверить мальчик.
Но тут моряк, к чему-то настороженно прислушиваясь, схватил Юру за руку. Послышался конский топот, громыханье. Моряк потянул Юру вниз, на землю, прошептал:
– Не шевелись! Может, беляки. – А сам осторожно поднял голову, осмотрелся. Потом вдруг вскочил, замахал руками: – Эгей, товарищи, погодите!
Теперь и Юра безбоязненно поднял голову и увидел несколько телег с ранеными красноармейцами, которые ехали, свесив ноги на землю, словно с сенокоса. За ними две упряжки лошадей тащили осевшее набок орудие.
Семен Алексеевич объяснил что-то одному из бойцов, указывая глазами на Юру, затем усадил его в телегу, а сам пошел рядом. Ехали долго, к полудню подъехали к окраине города. На узкой кривой улочке Семен Алексеевич помог Юре спрыгнуть с телеги, и они пошли к кирпичному дому, около которого стоял часовой.
– Товарищ Фролов здесь? – спросил Красильников часового.
– Со вчерашнего дня не уходил, – ответил часовой.
Моряк повел Юру на второй этаж и оставил в пустом коридоре с отбитой штукатуркой. Сам скрылся за дверью, но почти сразу вернулся, позвал:
– Идем.
В большой комнате, куда следом за моряком вошел Юра, лицом к двери за пишущей машинкой сидела молодая женщина.
Заглядывая через ее плечо в листы бумаги, что-то диктовал человек в длинной кавалерийской шинели. Оба обернулись и взглянули на Юру, а он каким-то неведомым чутьем понял, что не они здесь главные. Мальчик перевел взгляд дальше и увидел человека в легкой тужурке, сидящего к нему спиной. Худая шея с глубокой впадиной и особенно спина с острыми лопатками выражали крайнюю усталость.
Усталый человек медленно повернул голову. Блеснул сощуренный глаз, вокруг которого сбежались морщинки.
– Здравствуй. Проходи, садись! – сказал Фролов Юре.
Мальчик сел, растерянно глядя в худощавое, гладко выбритое лицо с отечными мешками под глазами, с красноватыми припухшими веками, но с выражением живым и энергичным.
– Как тебя зовут? – неторопливо рассматривая Юру с ног до головы, спросил Фролов. – Неплохо, если и фамилию скажешь!
– Юра… Львов, – стараясь выглядеть независимым, ответил мальчик.
– Рассказывай, Юра…
– О чем? – удивился Юра.
– Глаз у тебя молодой, острый, вот и расскажи, как все было в артдивизионе.
– А что рассказывать? – насупился Юра. – Я спал. А потом проснулся. Снаряды рвутся. Прямо рядом…
– Во-во! По дивизиону, как по мишеням. Каждый снаряд – в цель, – вклинился в разговор Красильников. – И что главное – никто никуда не уходил.
Фролов сидел, прикрыв тонкой рукой глаза, давая Семену Алексеевичу выговориться. Затем поднял голову, несколько раз моргнул припухшими веками и снова спросил Юру:
– Так родители твои где?
– Мама умерла… – не понимая, чего от него хотят, и удивляясь этой странной настойчивости, чуть слышно прошептал Юра.
– А отец? – продолжал добиваться своего Фролов.
Юра нахмурился. Передернул плечами и не стал отвечать. Тонкие пальцы Фролова дрогнули, забарабанили по столу. Он поднял на Юру пристальные, проницательные глаза.
– У белых?
– Да. – Несколько мгновений Юра молчал, затем добавил с вызовом: – Мой папа – офицер. Полковник.
– Понятно, – испытующе и озабоченно глядя в глаза мальчику, сказал Фролов. – А родственники, говоришь, в Киеве?
– Да, – опять односложно ответил Юра. В его кратких ответах чувствовалась неприязнь к этим людям, чего-то настойчиво добивающимся от него.
– Ну, иди пока, погуляй. Нужен будешь – позовем.
Юра вышел в другую комнату. Постоял немного там. Потом сбежал по лестнице вниз, скучающей походкой прошел мимо часового, измученного бессонной ночью.
– Жара! – пожаловался часовой и, утомленный, прислонился щекой к штыку. – Ты только гляди, не шмыгни куда.
Юра медленно спустился с крыльца, зашел за угол дома. Часовой не смотрел в его сторону, видимо, стоя дремал.
…Когда Красильников и Фролов остались в комнате одни, моряк задумчиво сказал:
– И ведь что характерно: окромя этого мальца, у нас на батарее никого не было.
– Ты прав… это предательство, – тихо обронил Фролов. – Только парнишку зря сюда приплел. Звонили из штаба артполка. Одновременно обстреляли все батареи. Кроме той, что мы вчера не успели перебросить на новый участок. Соображаешь?
Моряк поднял вопрошающие глаза на Фролова.
– Предатель находился не на батарее и не в артдивизионе. Да, наверно, и не в штабе группы. Скорее всего, в штабе армии.
– Ах ты ж, вошь тифозная! – стукнул по столу кулаком моряк. – Ну, теперь все понятно!..
Фролов поморщился:
– А мне – нет. Напиши записку коменданту, пусть посадят парнишку на поезд. Куда он ехал?
– А шут его знает.
Красильников подошел к двери, выглянул в коридор. Мальчика там не было. Он спустился по лестнице вниз, вышел на крыльцо.
– Мальчишку не видел? – спросил у часового.
– Вертелся тут… – Нерасторопный часовой подтянулся, взглянул на Красильникова. – А что, не надо было выпускать?
– Да нет… ничего…
А в это время Юра мчался под заливистый собачий лай по кривым улочкам городка. Перемахнул через высокий забор, пробежал по огородам и выскочил к пустырю, в конце которого виднелась железнодорожная станция.
Глава четвертая
Общее наступление, которое предпринял главнокомандующий вооруженными силами Юга России Деникин весной девятнадцатого года, развивалось успешно. Он был доволен.
Деникин часто любил повторять, что главное в должности полководца – угадать момент.
Судя по всему, он момент угадал. К началу мая войска Красной Армии на Южном фронте были обессилены многомесячным изнуряющим наступлением на Донецкий бассейн. Бойцы и командиры нуждались хотя бы в небольшой передышке. Резервы фронта были полностью исчерпаны, а подкрепления подходили медленно. Из-за весенней распутицы и разрухи на транспорте снабжение войск нарушилось. Вспыхнули эпидемии. Тиф вывел из строя почти половину личного состава…
Разрабатывая план наступления, Деникин учел это. Кроме того, он знал, что длительное топтание на месте его армии вызывало все большее разочарование у союзников. Это в последние дни неоднократно давал понять английский генерал Хольман, состоявший при штабе в качестве полномочного военного представителя. Об этом же писал из Парижа русский посол Маклаков. Он сообщал также, что союзники после многих колебаний и прикидок все больше склоняются к мысли назначить адмирала Колчака Верховным правителем России.
Деникин понимал, что в сложившихся условиях ему надо действовать. Действовать масштабно и решительно. Для этого необходимо уже в ближайшие дни объявить директиву, в которой бы определялись стратегические пути летне-осенней кампании и ее конечная цель – Москва. Антон Иванович был убежден, что только она, эта далекая и заветная цель, еще способна воспламенить в душах новые надежды и вызвать к жизни новое горение.
Общие контуры директивы у Деникина уже созрели. Теперь предстояло самое неприятное: соблюдая политес, выслушать соображения одного-двух командующих армиями и заручиться их поддержкой.
Ранним солнечным утром командующий Добровольческой армией генерал Ковалевский прибыл в Екатеринодар. На вокзале его встретил старший адъютант главнокомандующего князь Лобанов, усадил в автомобиль и повез в ставку.
Ставка Деникина размещалась в приземистой двухэтажной гостинице "Савой", обставленной с крикливым купеческим шиком. Днем и ночью возле штаба гудели моторы бронированных "остинов" и "гарфордов"…
В длинных бестолковых коридорах, куда выходили многочисленные двери номеров, сновали адъютанты и дежурные офицеры, поминутно хлопали двери, доносился стук телеграфных аппаратов, кто-то в конце коридора надрывался в телефонную трубку, читая параграфы приказа, по нескольку раз повторяя каждую фразу. Вся эта суета вызвала у Ковалевского раздражение. Она, по его мнению, мало соответствовала военному учреждению такого крупного ранга, где должны были царить упорядоченность и строгая дисциплина.
Князь Лобанов почтительно провел Ковалевского в кабинет главнокомандующего.
Деникин, в просторной серой тужурке, в брюках с лампасами, стоял возле карты, испещренной красным и синим карандашами, в глубине большого номера, переоборудованного под кабинет. Представиться по форме главнокомандующий Ковалевскому не дал. Они облобызались, и Деникин усадил генерала в кресло.
– Владимир Зенонович, я вызвал вас, чтобы посоветоваться, – сразу же приступил к делу главнокомандующий.
Ковалевский с трудом скрыл удивление. Насколько он знал Деникина, не в характере этого упрямого честолюбца было испрашивать чьих-то советов. С чего бы это? Не иначе что-то задумал, ищет единомышленников. Не советчиков, а единомышленников.
Эти мысли промелькнули мгновенно – одна за одной. Паузы не последовало – Ковалевский тотчас же сказал:
– Рад быть полезным, Антон Иванович.
Деникин пытливо посмотрел на Ковалевского, пощипал седую – клинышком – бородку и удовлетворенно кивнул:
– Я признателен вам, Владимир Зенонович. – И, словно зная, о чем минуту назад думал его собеседник, добавил с горечью: – В штабе у меня много советчиков! И все – по-разному! Одни уже договорились до того, что советуют сдать красным Донбасс, а вашу армию перебросить под Царицын в подчинение Врангеля…
Пухлой рукой Деникин сжал остро отточенный карандаш, и в наступившей тишине Ковалевский явственно услышал сухой деревянный треск – трудно было ожидать такую силу в маленькой руке. Отброшенный карандаш скользнул по столу, кроша грифель.
Для Ковалевского не было секретом, что командующий Кавказской армией барон Врангель настаивал на том, чтобы главным стратегическим направлением стало царицынское. Только объединившись с армией Колчака, категорически заявлял он, можно добиться решающего успеха в кампании.
Деникин же отстаивал иную точку зрения. Разногласия между Деникиным и Врангелем были затяжные, с многочисленными язвительными намеками, мелочными придирками, уколами исподтишка. Телеграммы от Врангеля шли потоком – то насмешливые, то терпеливо-выжидательные, то откровенно злобные. Даже сейчас, когда наметились первые успехи в наступлении, барон стремился доказать превосходство своих стратегических и тактических замыслов.
Деникин, сдерживая охватившее его раздражение, резко встал и подошел к Ковалевскому, который не поспел за ним встать сразу. Главковерх, положив ему на плечо руку, попросил остаться в кресле. Пожалуй, жест этот продиктовала не только любезность старшего по чину, но и привычный расчет человека невысокого роста, не любящего смотреть на собеседников снизу вверх.
– А того не понимают господа генералы, что время для споров и придворной дипломатии прошло! – продолжал Деникин. – Ответственность за судьбу России отметила всех нас своей печатью, всем нам нести один крест! – Он прошелся по кабинету, мягко ставя на ковер ноги, обутые в генеральские, без шнурков, ботинки, и опять остановился возле Ковалевского. – Настала пора решительных действий, Владимир Зенонович. Я готовлю сейчас директиву, в которой хочу досконально определить стратегические пути нашего наступления. И его конечную цель…
Ага, вот в чем дело!..
Ковалевский знал, что своим высоким положением главнокомандующего вооруженными силами Юга России Деникин обязан отнюдь не личным достоинствам или выдающимся военным дарованиям и уж, конечно, не популярности в русской армии, где не любили черствых людей. О нем много говорили среди офицеров как о человеке недалеком, тугодуме и стороннике "академических" методов ведения войны, которые никак не вязались с войной гражданской. Однако Корнилов в канун своей гибели, как бы предчувствуя свою обреченность, назвал, имея в виду какие-то свои веские соображения, преемником именно его, Деникина.
Неожиданный выбор Корниловым малопримечательного, сухого, непопулярного Деникина вызвал удивление и породил недоуменные толки, но никто не решился открыто оспаривать его: над именем Корнилова сиял венец великомученика. К тому же Деникин был человеком принципиальным, стойким в убеждениях и доказал свою преданность белому движению бегством из "красной" Быховской тюрьмы, где его спас от разъяренной толпы пьяных солдат только счастливый случай.
Теперь Деникин владел Северным Кавказом, Тереком, богатейшей Кубанью и Донской областью. И все же… противники Деникина, хотя и приняли молча его главенство, скрупулезно вели счет его ошибкам, ими объясняя любую неудачу. И Ковалевский понял, как важно для главнокомандующего не допустить просчета в разработке предстоящей директивы и, конечно, заполучить себе опытных союзников при ее выполнении.
Однако почему выбор пал именно на него, Ковалевского? Он знал Деникина давно, но они всегда были холодны друг с другом. Владимира Зеноновича, любящего разговор по душам, атмосферу домашности, раздражало самоуверенное высокомерие Деникина. Антипатии своей к нынешнему главнокомандующему Ковалевский никогда особенно не скрывал. А тот и в глаза и за глаза упрекал Владимира Зеноновича за любовь к кутежам и водочке. Да, была такая страсть у Ковалевского, и тут никто ничего не мог поделать. Так что же заставило самолюбивого, не привыкшего ничего прощать Деникина откровенничать сейчас именно с ним?
А у Деникина, знавшего вкус к штабному политиканству, имелись на то свои основания. У Ковалевского была прочно, неоспоримо сложившаяся репутация талантливого военачальника, незаурядного тактика. Всю войну, с первых дней четырнадцатого года, он командовал корпусом и кроме умения военачальника проявил еще и редкую храбрость. Нравилось солдатам, что он часто бывал в окопах, любил поговорить с ними по душам, ободрить шуткой, не допуская в то же время панибратства. Он не завоевывал авторитет, а пользовался им. Корпус Ковалевского считался одним из лучших на Юго-Западном фронте, а во время знаменитого Брусиловского прорыва особо отличился, за что и получил наименование гвардейского.
Немаловажно для Деникина было и то, что, зная свои слабости, Ковалевский не лез в диктаторы, следовательно, тут можно было не опасаться соперничества. Деникин даже подумывал о назначении Ковалевского на пост военного министра, если, конечно, наступление увенчается окончательным успехом. Именно в беседе с Ковалевским Деникин решил опробовать директиву на слух – в такой крупной игре он готов был поступиться самолюбием, выслушать и советы, и возражения.
– Я мыслю наступать широким фронтом на Харьков, Курск, Орел и далее на Москву, одновременно очищая от войск красных Украину, – уверенно говорил Деникин. – Вдоль Волги, в обход Москвы, пойдет Кавказская армия генерала Врангеля; генерал Сидорин со своими донцами будет наступать в направлении Воронежа… – Деникин присел к столу, продолжил: – Вам же, Владимир Зенонович, по моему плану отводится решающее направление. Овладеете Харьковом, и перед вами откроется кратчайший путь на Москву! – и ожидающе посмотрел на Ковалевского – ему важно, очень важно было знать, как тот отнесется к его плану.