* * *
Поручик Чибизов оказался порядочным человеком и вернул двести рублей карточного долга до копейки. Правда, вернул в самый последний момент, когда уже прапорщик Лунь стоял со своим взводом на платформе близ Витебского вокзала. Лунь решительно не знал, что делать с такой суммой за полчаса до отправки на фронт. "Сдам в полковую казну на хранение", – решил он и сунул деньги в карман гимнастерки.
Все было, как прочитал он потом в стихах Блока:
Петербургское небо мутилось дождем.
На войну уходил эшелон.
Взвод за взводом и штык за штыком
Без конца наполняли вагон…
Воинский эшелон доставил его полк в Гродно в конце мая 1915 года. Почти не задерживаясь в городе, батальоны и полковая батарея, перейдя мост через Неман, вышли походным маршем в сторону Сокулки. Именно там, в Сокулках, прапорщик Лунь получил свое первое боевое задание. Командир батальона приказал ему возглавить полуроту и выдвинуться на запад на сорок верст, чтобы оседлать важную дорогу в районе деревни Пуделько. Занять ее надо было не позднее двух суток. Не теряя времени, Лунь построил полуроту – 60 штыков при двух пулеметах – и двинулся в поход. Поначалу шли форсированным маршем – версту шагом, полверсты трусцой… Потом пришлось сменить бег на ускоренный шаг. А потом и вовсе пошло болотистое бездорожье. А солнце палило нещадно. Солдаты шли с полной выкладкой с усиленным запасом патронов. Несмотря на строгий запрет воду во время марша не пить – к полудню фляжки у всех были почти пустыми. Лунь не ожидал, что переход выйдет таким изнурительным, но ему приходилось из последних сил шагать в голове нестройной колонны, подавая бойцам пример бодрости и воинского долга.
Его ординарец, разбитной чуваш Махотка, глядя на измученное зноем лицо офицера, не раз предлагал ему манерку с водой, но Лунь отмахивался – питье воды на марше расслабляет. Надо продержаться до большого привала.
Штабисты, будь они неладны, явно завысили скорость перехода, забыв про заболоченные луга, по которым то и дело приходилось идти, вытаскивая сапоги из густой и вонючей на жаре трясины. Полурота растянулась на полверсты, и это было недопустимо, это было опасно. Никакой маршевой втянутости… Прямо из казармы, из вагона – и в такой переход!
Солнце же палило нещадно даже на склоне дня. Из-под фуражки по щекам Луня текли ручейки пота, он же вскипал в порах кожи, скапливался в бровях и разъедал глаза. Но Лунь шагал, как запаленный конь, твердя только одно: "Вперед! Вперед! Вперед!.." Он перестал соображать и думать. Только бы не упасть, только бы пройти еще сто метров, еще… И вдруг, как мираж в пустыне, возникло видение колодца под журавлем. На околице безымянной деревушки некая женщина, а может, девушка, набирала воду в ведра. Лунь подошел к ней и, стянув взмокшую фуражку, хрипло попросил плеснуть туда водицы. Но у колодца оказался большой медный ковш на цепи, и девушка зачерпнула им в ведре. Глоток студеной живой воды проласкал пересохшее горло. И второй, и третий… Заныли зубы от холода.
– Полей на спину! – Лунь нагнулся и девушка, смеясь, вылила ему ковш воды прямо на белую от соли гимнастерку. О, блаженство обтекающего тебя холода, растекающейся по разгоряченному телу воды, живительные струйки побежали под взмыленные подмышки…
Всего три ковша понадобилось для того, чтобы вернуть его к жизни! Только тут юный прапорщик заметил, как красива эта голубоглазая сельчанка с золотой, небрежно брошенной на высокую грудь косой.
– За кого мне Бога молить? – спросил Лунь, невольно улыбаясь нечаянной красе.
– За Марину! – улыбкой на улыбку ответила девушка. А за спиной прапорщика толпились умирающие от жажды солдаты, и оба ведра, и снятый с цепи ковш уже пошли по рукам, а скрипучий журавль пошел снова кланяться студне-колодцу.
– Махотка! – кликнул Лунь ординарца. – Поможешь паненке отнести ведра домой.
– Махотке все в охотку! – белозубо осклабился солдат и подхватил полные ведра. Сожалеющим взглядом проводил Лунь удаляющуюся фигурку девушки. Длинная домотканая юбка не скрывала стройных ног.
– Ваше благородие! – обратился к нему фельдфебель. – Народ шибко подустал. К месту придем, а вояки мы никакие. Что, если мы большой привал в селе устроим? Лучше пораньше потом поднимемся да срок свой нагоним.
Фельдфебель был прав: бивак в селе намного удобнее ночлега в лесу. И если в самом деле выступить потом пораньше часа на два, то из графика полурота не выбьется.
– Разводи людей на постой, – Лунь посмотрел на часы. – Но только ночевать по отделениям, а не кучками.
– Есть! – обрадовался фельдфебель и побежал исполнять приказание.
– Махотка, своди меня во двор, куда ты ведра относил. Туда и фельдфебеля потом направь.
Марина жила на самом краю села, наверное, поэтому и двор был побольше, чем у остальных. Хату под толстой соломенной крышей почти со всех сторон окружали яблони и вишни, груши и сливы… На зов Махотки из сада вышла пожилая хозяйка в грубой поневе, подвязанная темно-красной косынкой.
– На постой троих примите? – спросил Лунь, выискивая глазами Марину.
– Прыйму, коли добрые люди!
– Добрые, добрые… – заверил ее Лунь. – Нам бы в сарайчике каком-нибудь или в амбаре устроиться, чтоб вас особо не беспокоить.
– Знайдем мейсцо! Марина, постели добрым людям в риге альбо лепей в баньке.
Лунь прошел по селу и посмотрел, как разместились его люди. Фельдфебель и Махотка сразу же завалились спать и уснули мертвецким сном. Лунь хотел было последовать их примеру, но тут из вечерней мглы возникла Марина и спросила:
– Не хочет ли пан поесть поречки альбо малины?
Поречку, то бишь смородину, Лунь не любил, а на малину согласился. Малинник рос в дальнем углу сада. Они долго собирали ягоды: Марина – в глиняную миску, а Лунь – в рот. Говорили о войне, о немцах, о жизни. Лунь рассказывал о Питере. Марина дальше Гродно и Вильно нигде не бывала и потому недоверчиво слушала рассказы о "самом красивом городе на земле" с бронзовыми конями, разводными мостами, мраморными дворцами… Лунь хотел показать открытку с видом на Дворцовую площадь и наткнулся в кармане на сложенные сотенные бумажки. Он и забыл про них, да и на что деньги на войне?
Повертел в руках… Марина с удивлением рассматривала огромные купюры с пышнотелой императрицей. Она никогда раньше не видела таких больших денег.
– Послушай, Марина… Давай я тебе оставлю эти деньги на хранение. Возможно, завтра будет бой и меня убьют. И деньги эти пропадут или кто-нибудь чужой заберет. А так они хоть вам с матерью помогут.
– Ой, то не можно! – испуганно воскликнула девушка. – А може, пан жартуе?
– Я не жартую, не шучу… Война есть война. Если останусь жив, вернусь, ты их отдашь. Ну а не вернусь, так на что они мне мертвому?! Бери!
– Не! Пана не убьют! Пан буде жить!
– Пана не убьют, если ты меня поцелуешь, – хитро улыбнулся Лунь.
Девушка на минутку задумалась, а потом обняла его за шею и поцеловала его в губы не по-девичьи крепко и страстно. Губы пахли малиной и мятой… Поцелуй вышел таким затяжным и горячим, что у прапорщика голова пошла кругом. Как оказалась обнаженная грудь Марины в его руках, он не помнит, но на всю жизнь запомнил сладкий вкус ее соска, горько-полынный аромат ее тела… Как они очутились в сене, сохнувшем возле кустов – это тоже осталось для него тайной… Одной зарницей пролетела короткая майская ночь… В свои двадцать лет Лунь познал только одну женщину – питерскую курсистку Зину, плоскогрудую поклонницу декаданса везде и во всем, даже в самой интимной стороне жизни. Она не выпускала из губ длинный мундштук с пахитоской и в минуты близости, уверяя, что это ее заводит. Помимо Луня у нее были еще два любовника, и ей очень хотелось собрать их всех вместе. Декаданс, однако… И вдруг взрыв таких феерических, таких настоящих, таких острых чувств! Языческое празднество любви, славянская богиня Лада-Щедрыня… И он, перебирая золотистые пряди распущенной косы, шептал ей восторженно и благодарно:
– Я женюсь на тебе! Слышишь?.. Выходи за меня замуж! Я серьезно тебе говорю!
– То не можно. Пан офицер, а я звыкла хлопка.
– Ты не хлопка! Ты царица любви! – Лунь и сам почувствовал, что получилось слишком выспренне. Тогда он стал подыскивать другие слова:
– Знаешь, если тебя одеть в красивые модные платья со всякими там украшениями, сделать модную куафюру, то ни одна шляхетная пани не сравнится с тобой. И могу смело представить тебя полковому собранию. И, уверен, все одобрят мой выбор.
– Но потом все узнают, что я хлопка, и будет соромно.
– Никто не узнает. Я сделаю справку, ну куплю такую бумагу – сейчас любую бумагу можно сделать за деньги – о твоем шляхетном происхождении. И все. И мы вместе. Будем жить в Петрограде или в Царицыне. А то и в Варшаве. А может, в Москве… – Лунь говорил, захлебываясь от предвкушения прекрасной жизни, Марина слушала его, тихо и недоверчиво улыбаясь.
– Это полная ерунда – все эти сословия – шляхетские, хлопские, купеческие, дворянские… Я ведь тоже не дворянин – природный казак по рождению. А уж красивые женщины, они вообще вне всяких сословий! На крепостных женились! Вот увидишь, научишься танцевать, я обучу тебя нескольким французским фразам, подберем тебе платье по моде, красивые туфли и на любом балу все ахнут. Вот увидишь!
Марина нежно обвила его шею руками и благодарно поцеловала, как ребенка, болтающего милые глупости, в лоб.
В ту ночь прапорщик Лунь не сомкнул глаз и хорошо сделал. Иначе бы точно проспал побудку, как проспал ее фельдфебель. Стоило немалого труда, чтобы поднять его на ноги объяснить, что пора выступать. До фельдфебеля наконец дошло, и он побежал поднимать полуроту.
В первом же бою осколочек гранаты размером с ноготь мизинца впился прапорщику Луню в висок. Если бы он пробил височную артерию, как сказал потом хирург, извлекший осколок, то был бы полный аминь. До летального исхода не хватило двух-трех миллиметров. Все оставшуюся жизнь Лунь был уверен, что это Марина спасла его своим поцелуем. Было в ней нечто от ведуньи-колдуньи. Доброй колдуньи, уточнял для себя всякий раз Лунь.
Увы, он больше никогда ее не встретил: и Гродно, и Сокулка, и деревня Пуделько после тяжелых боев остались за немцами. А после большевистского переворота в семнадцатом году отошли Польше до сентября 1939 года.
Пригодились ли ей те 200 рублей? Вряд ли… Помнила ли она восторженного русского прапорщика, столь искренне сулившего ей сказочную жизнь? Возможно…
* * *
Растроганный сном, Лунь погладил крохотный шрамик на виске – след "поцелуя Марины" – и удивленно подумал, как многое может вместиться в не самую длинную человеческую жизнь… Сон же был последним отголоском оставленной мирской суеты.
Ранним утром, подкрепившись финиками с лавашем и глотком горной воды из фляги, путники, едва стало видно под ногами тропу, двинулись вперед и вверх.
Шли долго и трудно, то задыхаясь от разряженного воздуха, то обливаясь потом на жгучем горном солнце. И только к полудню пришли наконец в скит. Это был охотничий приют, разрушенный когда-то землетрясением. От него остались две стенки, сложенные из дикого камня: остальные были сколочены из дощечек, плах, толстых сучьев, хорошо промазанных глиной. Покрывал хибару драный спекшийся толь. В каменной стене была вмурована вместо окна застекленная форточка. Дверью служила дощатая крышка от какого-то военного ящика, оббитая для зимнего утепления всякой рванью.
Поодаль – шагах в трех – торчала под жердяным навесом закопченная труба каменки. В нее был вмурован чугунок, а рядом стояло помятое оцинкованное ведро. На гвоздях висели железный чайник и алюминиевая кастрюля.
Еще дальше, почти на самом краю пропасти стоял грубо сколоченный деревянный крест в рост человека. Основание его было обложено камнями, так как вкопать его в скальный грунт было невозможно.
Лунь открыл дверь хибары: два узких, грубо сколоченных топчана занимали почти все пространство. Разделял их небольшой столик шириной в два локтя. Под ним стоял вместо табуретки гладко обтесанный чурбачок. Вот и все.
Впрочем, не все. В красном углу между каменных стен висели три иконки-пядницы: Спасителя, Богородицы и святителя Николая. Рядом с дверью крюк для одежды. Под топчаны были задвинуты фанерные ящики из-под посылок, в которых хранились крупы, сушеные ягоды, сухари и орехи. На столе чернел огарок свечи, вставленный в кусок дырявого камня.
– Такая вот у меня келья! – выдохнул Серафим, с наслаждением сбрасывая тяжеленный рюкзак. – Мое ложе правое, твое – левое.
Скинув черную вязаную шапку, он зажег свечу и долго молился, благодаря Бога за благополучное возвращение в родную обитель. Лунь последовал его примеру.
Потом, выложив из рюкзаков припасы, которых, по мерке Серафима, должно было хватить на всю осень, зиму и часть весны, рассовали их по почти пустым подтопчанным ящикам.
– Зимой тут – самый покой. Все заметет: ни мы никуда, ни к нам никто. Осенью потревожнее будет. Охотник может набрести или, не дай Господь, егерь. А так – мы с тобой да Господь над нами! Никого из молитвенников ближе к нему и не будет… Ох, прости, Господи, гордыню мою!
Серафим быстрыми мелкими знамениями закрестил грех.
– Ты со мной больше не говори. Я буду непрерывную Исусову молитву творить. Что надо – руками покажу.
– А как ты ее творить будешь?
– Сердцем. На вот, прочти.
Серафим передал ему затертый листок, принесенный, видимо, из лавры. Он был озаглавлен: "Как читать эту молитву".
"Господи, Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитв ради пречистой Твоей Матери и Всех Святых, помилуй мя, грешнаго.
Сядь или лучше стань в несветлом и безмолвном углу в молитвенном положении.
Пред началом положи несколько поклонов и не распускай членов.
Отыщи воображением место сердца под левым сосцем и там установись вниманием.
Сведи ум из головы в сердце и говори: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя", тихо, устами или одним умом, как тебе будет удобно, говори неспешно с благоговейным страхом.
Старайся в это время, сколько возможно, хранить внимание и не принимай в ум никаких мыслей – ни худых, ни добрых.
Имей спокойное терпение, положив стоять долго с забвением всего.
Держи умеренное воздержание и коленопреклонение делай по силе
Держись молчания.
После обеда понемногу читай Евангелие и тех отцов, кои рассуждают о внутреннем делании и молитве.
Сон имей часов 5 или 6 в сутки.
Иногда наружною молитвою испрашивай действия внутренней.
Не касайся такого рукоделия, которое рассеивает.
Чаще поверяй свои опыты по отеческим наставлениям".
– Ты к этому пока не готов, – сказал Серафим. – Живи по общемонастырскому уставу: в семь утра на заутреню. Потом легкая трапеза. Хозяйственные дела. Полуденный молебен. Обед. Чтение священных книг. Труды. Вечернее правило. И сна тебе не более шести часов в сутки. Выдержишь?
– Выдержу.
Так оно и пошло, как сказал Серафим. И Лунь быстро втянулся в новый распорядок. На заутрене Серафим читал вслух псалмы, кафизмы, тропари, а по праздникам и Евангелие. Делал он это истово и с великим воодушевлением. Отстояв заутреню, Лунь принимался кашеварить: с нехитрой готовкой справлялся довольно быстро. Как никак, а он был дипломированным поваром вермахта, в чем никогда не признавался Серафиму. Несведущему человеку трудно объяснить, на какие уловки приходится иногда идти нелегалу.
После легкой, если не сказать скудной, трапезы начинались огородные работы и заготовка хвороста. Постный – даже в праздники – обед, затем снова труд молитвенный.
Больше всего Луню нравились ночные молитвы. Когда он впервые вышел на молебен к кресту и оглядел сияющий звездами небесный шатер, его охватило несказанное волнение. Это был самый лучший храм в мире с не нарисованными под куполом, а самыми настоящими звездами. И Бог был совсем рядом. Стоило поднять вверх лицо и воздеть руки, как сразу же возникала живая связь с высшими небесными силами. И можно было напрямую, без всяких посредников, обращаться к Господу и всем присным его. Знакомые с детства слова "Символа Веры" приобретали здесь особый смысл, и Лунь произносил их благоговейно, с душевным трепетом. Он молился за здравие сына и невенчанной жены своей, Белки, за упокоение душ Орлана, Вейги, Марии, Сильвы, всех, кого он любил и потерял на этом свете…
Так прошел почти весь сентябрь.
* * *
Утро этого черного дня началось безмятежно и даже вполне удачно: Серафим шуганул в кустах лису, и та бросила свою нелегкую добычу: зайца-русака, набравшего за сытную осень килограммов пять веса. Монах прикончил недореза, тут же освежевал его, распялив шкурку на лучинах, а Лунь приготовил зайчатину в чугунке, добавив туда для аромата немного горных трав и диких яблочек. Завтрак вышел на славу, да еще на ужин оставалось, благо день выдался не постным.
Набрав по вязанке хвороста, ушли в полдень к поклонному кресту и встали на молитву. Однако молебен не задался. Серафим вдруг поднял голову и стал вслушиваться в мирные звуки горной жизни.
Где-то по ту сторону хребта послышался легкий моторный гул, и раскатисто зарокотал двигатель приближающегося вертолета.
– Воздух! – крикнул Серафим и метнулся в хижину.
Лунь последовал за ним, заметив краем глаза, как из-за ближайшей вершины вынырнула винтокрылая машина и, звонко цвенькая консолями лопастей, пошла прямо на их скит. Оба пустынника приникли к оконцу. Вертолет облетел становище, а потом завис над самым огородиком, вздымая воздушным вихрем клубы пыли и рыхлой земли. Из распахнутой дверцы прямо на грядки выпрыгнули три милиционера. Придерживая фуражки, они побежали прочь от машины – беря хижину в полукружье; вертолет отлетел несколько ниже, где пилоты нашли более удобную площадку для посадки.
– Ну, пожаловали гости незваные – слуги Антихриста! – Серафим пал перед иконами на колени. – По грехам нашим и воздаяние. Не надо было мясо утром жрать! Соблазнился на свежатину! Святый Отче, спаси и помилуй нас, рабов твоих и не оставь без призрения твоего…
Громкий стук в дверь прервал его молитву – на пороге вырос не по чину толстый лейтенант с расстегнутой кобурой. Он молча оглядел убогое жилище и его обитателей и первым делом вопросил:
– Ваши документы, граждане!
Ответом ему была молитва Серафима:
– Господи Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитв ради Пречистой Твоей Матери и всех святых, помилуй мя, грешнаго!
– Документы, спрашиваю, есть? – повысил голос милиционер.
Лунь и Серафим молча достали из рюкзаков паспорта. Толстый лейтенант придирчиво изучил каждую страницу. Но придраться было не к чему. Документы были подлинные.
– И чем мы тут занимаемся?
– Богу молимся, – кротко ответил Серафим.
– Богу молиться надо в церкви, – вразумительно заметил лейтенант. – В свободное от работы время. А так, дорогие граждане, вы вроде как тунеядствуете.
– Мы свое отработали. На пенсии мы оба.
– Ну, тогда вы нарушители паспортного режима. Вы, гражданин Белкин, аж в самой Москве прописаны – центральный человек, можно сказать. А здесь, я смотрю, вы уже не один месяц живете… Непорядочек!
– Я человек холостой, вольный. Где хочу, там и живу.