Я старался уничтожить ее странное предчувствие, и это было мне не трудно: причины, которые я приводил ей, таились в глубине ее сердца: какое несчастье могло угрожать ей, не угрожая вместе с тем и мне? А в таком случае не лучше ли страдать за то, что мы виделись, нежели оттого, что не виделись? А увидеться нам было очень легко. Константин и Фортунат, ничего не подозревая, ни за ней, ни за мной не присматривали, поэтому мы могли сойтись ночью в саду, и нам нужна была только веревочная лестница, один конец которой она привязала бы к дереву, а я прицепил бы другой к углу какой-нибудь скалы. Я написал ей, чтобы она в знак согласия бросила мне букет гелиотропа.
Горлица понесла этот мудрый план к Фатинице.
Уже несколько дней я показывал Константину и Фортунату, что на меня вдруг напала страсть к древностям и развалинам: поэтому они нисколько не удивились, что я после завтрака вышел из дому.
Претли оседлали, я поехал через деревню, чтобы купить веревок, и потом уселся в своем гроте и принялся делать лестницу. Я был очень искусен в этом матросском ремесле, и потому лестница часа через два была уже готова, я обвертел ее вокруг себя под фустанеллой и вернулся домой, когда обед должен был кончиться.
Ни Константина, ни Фортуната не было дома, они уже месяца полтора жили в бездействии, и крылья у этих смелых морских птиц начинали снова вырастать. Они пошли посмотреть на свою фелуку. Что мне до них? Лишь бы они мне не мешали.
Ночь наступила, я пошел ждать букета, но в этот вечер букета не было, я ничего не слыхал, хотя ночь была так тиха, что я мог бы расслышать легкие шаги Фатиницы, ее дыхание, незаметное, как у Сильфиды. Я просидел на обыкновенном месте до второго часу утра, все ждал, и тщетно. Я был в отчаянии.
Я пошел домой, обвиняя Фатиницу в том, что она меня не любит, думал, что она такая же кокетка, как наши женщины, и забавлялась моей любовью, а теперь, когда страсть моя достигла высшей степени, она пугается и отталкивает, но поздно: огонь сделался уже целым пожаром и может потухнуть только тогда, когда все испепелит. Я провел всю ночь за письмами: грозился, извинялся, уверял в любви – одним словом, безумствовал. Горлица, по обыкновению, прилетела за депешами, на шее у нее был венок из белых маргариток – символ горести. Я разорвал первое письмо и написал следующее:
"Да, я верю, ты тоже печальна, огорчена, сердце твое еще слишком молодо и чисто, чтобы ты могла наслаждаться страданиями других, но я, Фатиница, я не печален, не огорчен – я в отчаянии.
Фатиница, я люблю тебя – не говорю, что так, как только человек может любить, потому что я не думаю, чтобы кто-нибудь мог любить так, как я люблю тебя. Но я скажу тебе, что твой вид для моего сердца то же, что солнце для бедных цветков, которые ты мне прежде бросала и которые в тени вянут и засыхают. Вели мне умереть, Фатиница, о боже мой, это очень легко, но не осуждай меня на то, чтобы никогда больше тебя не видеть.
Я и сегодня буду у угла стены, где вчера прождал до второго часа. Ради бога, Фатиница, не заставляй меня страдать сегодня так, как я страдал вчера, сил моих на это не станет.
О, теперь я увижу, любишь ли ты меня".
Я снял с горлицы венок и подвязал ей под крыло свою записочку.
День тянулся ужасно, и я не хотел выходить со двора. Я сказался больным, Константин и Фортунат пришли навестить меня, и мне нетрудно было уверить их, что я точно нездоров, потому что у меня был сильный жар и голова моя горела.
Они пришли было за мной, чтобы ехать вместе на остров Андрос, где у них были дела, я сразу же догадался, что это дела политические. И точно: на Андросе должны были собраться человек двадцать членов общества гетеристов, к которому, как я уже говорил, принадлежали и Константин, и Фортунат. Как только они ушли, я приподнял решетку и посыпал на окно хлеба; через четверть часа горлица прилетела, и я отправил следующее, второе письмо.
"Сегодня нечего бояться, моя Фатиница, напротив, я могу провести у ног твоих целую ночь, отец и брат твой едут на остров Андрос и воротятся завтра. О, моя Фатиница, положись на мою честь, как я полагаюсь на любовь твою".
С час спустя после этого я услышал крики матросов, перекликавшихся на берегу. Я подбежал к окну, которое выходило в сторону моря, и увидел, что Константин и Фортунат садятся в катер, с ними было человек двадцать, столь богато вооруженных, что хозяев моих скорее можно было принять за государей, обозревающих свои владения, чем за пиратов, которые украдкой перебираются с одного острова на другой.
Я следовал за ними глазами, пока можно было видеть их парус. Ветер дул попутный, и потому он быстро уменьшался и скоро совсем исчез. Я запрыгал от радости: мы оставались одни с Фатиницей.
Наступила ночь. Я вышел, взял с собой и веревочную лестницу. Лицо мое было покрыто бледностью, и я весь дрожал. Если бы кто-нибудь увидел меня в этом состоянии, верно бы подумал, что я замыслил какое-нибудь злодейство. Но я не встретил никого и дошел до угла стены так, что никто меня не видел.
Пробило девять часов, каждый удар как будто бил по моему сердцу. При последнем ударе к ногам моим упал букет.
Увы, букет был не из одних гелиотропов, тут были еще аконит и синяя ирь. Это значило, что Фатиница совершенно во мне уверена, полагается на мою честь, но душа ее исполнена угрызений совести. Сначала я ничего не понял, но тут был гелиотроп, следовательно, она согласна. Я перебросил через стену конец лестницы и вскоре почувствовал, что она слегка шевелится, через минуту я потянул: лестница была привязана. Я прицепил другой конец довольно крепко, для того чтобы она могла выдержать мою тяжесть, и влез по ней с проворством и ловкостью моряка. Добравшись до верха стены, я не стал потихоньку спускаться и, не рассчитав высоты, не зная, куда упаду, бросился в сад и покатился к ногам Фатиницы посреди цветника – материала нашей любовной переписки.
Фатиница вскрикнула, но я уже был у ее ног, обнимал ее колени, прижимал ее руки к своему сердцу, мою голову – к ее груди и, наконец, зарыдал. Радость моя была так велика, что она выражалась как скорбь. Фатиница смотрела на меня с божественной улыбкой ангела, который отворяет вам небо, или женщины, которая отдает вам свое сердце, в ней было больше спокойствия, но не меньше блаженства, чем во мне, только она парила, как лебедь, над всей этой бурей любви.
О, какая ночь, боже мой! Цветы, благоухание, пение соловья, небо Греции. И посреди всего этого два юных сердца, чистых и любящих в первый раз. О, немногим из бедных смертных суждено испытать такие неизъяснимые минуты блаженства!
Звезды побледнели, день наступил, и я, как Ромео, не хотел видеть зарю. Пора было расстаться, я покрывал поцелуями руки Фатиницы. Мы снова пересказали друг другу в одну минуту то, что говорили всю ночь, потом расстались, уговорившись видеться и в следующую ночь.
Я вернулся в комнату, совершенно измученный своим счастьем, и бросился на диван, чтобы, если можно, перейти от действительности к мечтам. До тех пор я не знал Фатиницы: целомудрие и любовь, соединенные в одной женщине, – это драгоценнейший алмаз, вышедший из рук природы, это первообраз новейший, какого в древности не существовало. У древних были Диана и Венера, целомудрие и сладострастие, но они не придумали божества, которое соединяло бы в себе девственность одной и страсть другой.
Я весь день провел за письмом: так как видеть Фатиницу было нельзя, то другого нечего было мне и делать. Время от времени я подходил к окну и посматривал в сторону Андроса, многие рыбачьи суда неслись, как птицы, от Пина к Гиаре, но не было ни одного похожего на катер Константина и Фортуната. Видно, дела удержали их еще на день. Ничто не возвещало их возвращения, и мы могли надеяться провести ночь спокойно. Наконец сумерки спустились, стемнело, звезды заблистали и я снова очутился у ног Фатиницы.
Накануне каждый из нас говорил о себе, в эту ночь – уже о другом. Я рассказал ей, как мучился любопытством, желанием, как проводил целые дни у окна. То же самое было и с ней, как только она услышала о нашем сражении, о том, как я ранил Фортуната и боролся с Константином, и как, наконец, Фортунат, которого я вылечил, привез меня с собой уже не как врача, а как брата. Ей очень хотелось меня видеть, и через несколько дней она притворилась больной, чтобы меня привели к ней. Она догадалась, что я не без намерения советовал ей прогуливаться, и поняла это намерение, когда нашла в своем гроте книгу, заложенную цветком дрока, тем самым, который на другой день горлица-обличительница вытащила у нее из-за пазухи. Она хотела, чтобы я говорил ей о себе, но я требовал, чтобы она рассказывала о себе, обещая говорить на следующую ночь. Когда она еще меня не видела, она каждый вечер, ложась спать, клала в кошелек три цветка: один белый, другой красный, третий желтый – и прятала его под подушку. Проснувшись утром, она сразу же вынимала наудачу один цветок и по этому предсказанию была целый день весела или скучна. Если она вытаскивала беленький цветок, это значило, что муж у нее будет молоденький и хорошенький, – и тогда она была весела, как птичка. Если доставала цветок красный, это значило, что муж будет пожилой и степенный, – и тогда она призадумывалась, а если, избави бог, попадался цветок желтый, – о! тогда бедняжка целый день не пела, не улыбалась: быть ей за стариком.
Важная также вещь толкование снов. Фатиница объяснила мне, что видеть во сне кладбище – добрый знак, видеть, что купаешься в чистой воде, еще лучше, а если увидишь, что выпал зуб или ужалила змея, тогда смерти не миновать.
Но часто ее мучили не мечты, а минувшая действительность. Она не могла без ужаса вспоминать о пожаре в Константинополе, как горел дом их, как турки умертвили ее деда и мать, как Константин и Фортунат, сражаясь, увлекли ее и Стефану с собой и избавили от огня и кинжалов. Это воспоминание пролетало иногда перед ее глазами как облако, и она бледнела, и начатый смех сглаживался на устах ее и заменялся слезами. Что касается ее воспитания, то она была несравненно образованнее обыкновенных женщин в Греции, которые большей частью не умеют ни читать, ни писать, она, напротив, довольно хорошо знала музыку, чтобы отличаться даже в лондонской или парижской гостиной, и говорила по-итальянски так же свободно и хорошо, как на своем родном языке.
Эта ночь прошла так же, как предыдущая, она была восхитительна и показалась нам ужасно короткой, души наши так гармонировали между собой, что наше несхожее прошлое совершенно исчезло. Казалось, мы знали и любили друг друга с тех пор, как впервые увидели свет.
Около полудня Константин и Фортунат вернулись с Андроса, я хотел было идти к ним навстречу до пристани, но у меня не достало духу.
Константин сразу же пришел ко мне в комнату сказать, что недели через две он снова отправляется на крейсерство, он прибавил, что остановится на некоторое время у острова Сциоса, и спросил, не хочу ли я воспользоваться этим случаем, чтобы пробраться в Смирну и исполнить поручение Апостоли.
Ясно было, что Константину не хочется, чтобы я без них оставался на Кеосе, и потому немногие слова его потрясли всё с такими трудами взгроможденное здание моего благополучия. И я вспомнил о маленьком черном облаке в Бискайском заливе, которое превратилось в страшную бурю.
Покинуть Фатиницу! Мне даже и в голову не приходило, чтобы это когда-нибудь могло случиться, а между тем оставаться с ней было невозможно, не подав подозрения Константину и Фортунату. Выпутаться из положения, в котором я тогда находился, можно было только двумя средствами: ехать с Константином или все рассказать ему, покинуть Кеос или остаться там, сделавшись женихом Фатиницы.
Таким образом я, завязав глаза, бросился по пути, куда вела меня моя любовь, а теперь строгая рука сорвала повязку с глаз, и я очутился лицом к лицу со страшной действительностью.
Я написал Фатинице, что отец и брат ее вернулись и что потому я приду на свидание позже обыкновенного. Я не выходил из комнаты до тех пор, пока Константин не заперся у себя, тогда на цыпочках вышел, украдкой спустился с лестницы и, как тень, стал пробираться вдоль стены. Дойдя до обыкновенного места, я бросил свою лестницу. Фатиница уже ждала меня и привязала ее; через минуту мы были вместе.
Я еще не соскочил со стены, как она уже заметила, что я печален.
– О боже мой! Что с тобой, мой милый? – спросила она с беспокойством.
Я печально улыбнулся и прижал ее к своему сердцу.
– Говори же, говори, ради бога, ты меня мучишь… Что с тобой?!
– Да то, моя милая, мой ангел Фатиница, что твой отец недели через две уезжает.
– Знаю, он мне сегодня говорил… О боже мой! Я тебя так люблю, что совсем и забыла об этом! Да это должно печалить не тебя, а меня… Что тебе до того, здесь ли он или нет… Он не твой отец…
– Нет, Фатиница. Но он берет меня с собой… Он уже намекал мне, что надо готовиться к отъезду. Остаться здесь значило бы возбудить подозрения. Но я не могу уехать, я не в силах тебя покинуть.
– Но что же ты не скажешь ему?.. Он уже и без того любит тебя как сына… Мы обвенчаемся… и будем счастливы.
– Послушай, Фатиница, – сказал я после минутного молчания, в продолжение которого она смотрела на меня с неизъяснимым выражением беспокойства. – Выслушай и не спеши осуждать того, что я скажу тебе.
– Говори.
– Если бы матушка твоя была еще жива, но ты была бы в разлуке с ней и с отцом, решилась бы ты выйти замуж без их согласия?
– О нет, никогда!
– А я, Фатиница, далеко от отца и от матери, которых люблю всей душой, я и без того уже причинил им слишком много печали, потому что теперь они знают, что я разрушил все надежды, которые они полагали на меня, потому что теперь я, верно, приговорен военным судом к смертной казни и навсегда изгнан из отечества. Таковы наши законы, Фатиница. Вернись я в Англию, и смерть моя неизбежна.
– О, не возвращайся туда никогда! – вскричала Фатиница, обвив руками мою шею. – Что тебе в этой злой стране? Весь мир к твоим услугам и, между прочим, этот бедный островок. Он, конечно, не стоит твоей Англии, но здесь тебя любят так, что ты нигде во всем свете не найдешь такой любви.
– Бог свидетель, моя Фатиница, – сказал я, взяв ее голову обеими руками и смотря на нее всей душой моей. – Бог свидетель, что я не об отечестве жалею. Отечество мое – тот уголок земли, где ты живешь, где ты говоришь мне, что меня любишь. Скала посреди океана и твоя любовь… мне бы ничего больше не надо… если бы отец и мать написали мне: "Благословляем тебя и твою невесту".
– Ну так что же ты им не напишешь? Скажи отцу моему то, что ты говорил мне, и он, верно, согласится подождать благословения, о котором ты просишь.
– Этого-то я и не хочу ему сказать, Фатиница. Послушай (я обнял ее обеими руками и прижал к сердцу), у нас в Англии, не только, как мы сейчас говорили, странные законы, но и ужасные предрассудки. Я последняя ветвь благородного и древнего рода…
Фатиница высвободилась из моих объятий и с гордостью посмотрела на меня.
– Верно, не древнее и не благороднее пашей, Джон? Разве ты не знаешь фамилии моего отца? Разве ты не заметил, что слуги говорят с ним как с князем? Разве ничего не значит происходить от спартанцев и называться Софианосом? Ступай в монобазийский собор, и ты увидишь доказательство нашего знатного происхождения под капитуляцией о сдаче города. Там командовал один из наших предков, и Монобазия три года держалась против всех усилий ваших западных войск. Если только это тебя останавливает, то напиши матери, что ты нашел ей дочь из фамилии, не хуже всех тех, предки которых прибыли в Англию с Вильгельмом-Завоевателем.
– Да, я это знаю, Фатиница, – отвечал я с живейшим беспокойством, потому что она не могла понять наших мнений, а я хорошо понимал ее гордость. – Но обстоятельства, несчастия, деспотизм сделали твоего отца …
– Пиратом, не правда ли? Как Маврокордато и Ботцариса клефтами? Придет время, Джон, когда свет устыдится, что называл их такими именами. Но теперь ты прав, дочь пирата или клефта должна быть смиренной и все выслушивать спокойно… Говори.
– О, моя милая! Если бы матушка могла видеть тебя только час, только минуту! О, тогда я был бы спокоен, тогда я бы не сомневался в ее согласии!.. Если бы я сам мог броситься к ногам ее, если бы я мог сказать ей, что жизнь моя зависит от тебя, что любовь твоя для меня все на свете, что я не могу жить без тебя… О да! Тогда бы я был совершенно уверен в ней. Но все это невозможно, я должен писать ей, и холодная бумага холодно передаст ей мою просьбу. Она не будет знать, что каждое слово в этом письме написано кровью моего сердца, и, может быть, мне откажет.
– А если она откажет, что же ты будешь делать? – холодно спросила Фатиница.
– Я сам поеду просить позволения, без которого не могу жить, я охотно подвергну жизнь свою опасности, потому что жизнь для меня ничего не значит в сравнении с моей любовью. Слышишь ли, Фатиница, я сам поеду, и это так же верно, как то, что ты ангел добродетели.
– А если она откажет?
– Тогда я вернусь к тебе, Фатиница, и тогда будет твоя очередь принести большую жертву, тогда будет твоя очередь покинуть твое семейство, как я покинул своих родных. Потом мы уедем в какой-нибудь безвестный уголок и станем жить, ты для меня, а я для тебя… и родными нашими будут одни эти звезды, которые померкнут прежде, чем я перестану любить тебя.
– И ты это сделаешь?
– Клянусь тебе честью, любовью, тобой! С этой минуты ты моя невеста!
– Жена твоя! – вскричала она, обвивая меня руками и прижимаясь устами к губам моим.
Глава XXX
Это были не пустые слова. Фатиница сделалась моей женой. С этого дня и до моего отъезда мы каждую ночь проводили вместе, каждую ночь блаженствовали; в ее ангельской душе не осталось ни малейшего сомнения, и она смотрела уже на нашу разлуку как на средство горестное, но необходимое для нашего соединения. И я достоин был такого доверия, она не напрасно полагалась на меня.
Но, несмотря на наше согласие, сердца наши время от времени трепетали неизъяснимым страхом. Воля наша была так сильна, как только может быть сильна человеческая воля, но между двумя людьми, которые разлучаются, сейчас является страшное божество – случай. Я тоже не мог не поддаться этому беспокойству, и оно отнимало у слов моих уверенность, которая необходима была для того, чтобы успокоить Фатиницу.
Мы условились, что мне делать. Я должен был ехать сначала в Смирну, где мне нужно было побывать по двум причинам: чтобы исполнить поручение, которое возложил на меня умирающий Апостоли, и чтобы узнать, нет ли писем на мое имя из Англии. Из Смирны, центра сообщений между Западом и Востоком, я должен был написать родителям и ждать ответа. Крейсерство Константина и Фортуната должно было продолжаться месяца два-три, а в это время я мог бы получить ответ из Англии. Они зашли бы в Смирну, и я вернулся бы с ними на остров Кеос. Я не хотел говорить им ничего заранее, чтобы они не противились нашим намерениям в случае отказа. Если бы я вернулся без них, то должен был обратиться к Стефане, которой Фатиница все рассказала.