Но просвет постепенно затягивался. Уже раздалась наверху чья-то негромкая команда. И в эту самую секунду чиркнула о темный коробок небесная спичка, искорка разгорелась и понеслась через полынью в облаках и, улетев за край, еще успела посветить ему сквозь белесую вату. Словно дожидаясь этой падучей звезды, как сигнальной ракеты, ударил с высокого берега первый залп.
Глава одиннадцатая
Павел Кольцов давно не участвовал в настоящих боях. Он знал, что после первых разрывов, после насвистывающих мелодий от пролетающих пуль эта сжатая в глубине тела болезненная пружина расслабится, отпустит плавно и мягко – и все существо охватят азарт, ярость и небрежение к смерти или к ранению.
Так пугала когда-то его, мальчишку, ледяная полынья на Крещение, если выдавались морозы. Темная, стылая вода. А окунешься – и ты бодр, весел, и по жилам течет кипятковая кровь.
Женя Ильницкий отдал все распоряжения и теперь вел с Кольцовым неспешный, как бы праздный разговор – тоже, видать, волновался, но старался скрыть свое состояние.
– Я этот полк недавно принял, на переформировании, – говорил он. – Не успел еще вжиться, людей посмотреть, себя проявить. Видал, парни в драных рубахах, штаны сборные – от гусарских чикчирей до деревенских холщовых. Нехорошо. Но мы это поправим, дай срок.
Кольцов с удовольствием слушал этот граммофонный, механический шепоток. От него теплело на душе. До сих пор в Кольцове жило удивление: надо же было ему старого друга встретить – и где? Да еще вместе, как пять лет назад, в атаку идти. Плечом к плечу.
– Я в первой шаланде пойду, – продолжал Женя. – Оно бы и ни к чему командиру полка, мне бы позади, для управления. Но красноармейцы меня еще толком не знают, надо показать, кто я и что я. А ты малость погоди, на пятой или шестой шаланде пойдешь, вместе со штабом.
– Нет уж, – тихо сказал Кольцов. – Давай вместе.
Днепровская вода совсем рядом плескалась о борта сгрудившихся у берега, сдвинутых на песок шаланд. Закрыть глаза и уши – нет войны, нет тревожного ожидания, нет уже заготовленной кем-то на другом берегу пули…
И Кольцов, и Ильницкий еще больше тревожились бы, если бы знали, что их переправа ниже Берислава, напротив Британов, – ложная, демонстрационная, имеющая целью отвлечь противника, перенаправить его огонь. Главная переправа точно против Каховки, где уже приготовились к прыжку железная латышская дивизия и одна из бригад Пятьдесят второй.
А место переправы полка Ильницкого гиблое, неудобное. Там, за широкой протокой, плавни. Одолев Днепр, они вынуждены будут еще раз переправляться – то ли по грудь в воде, то ли с головой, уж как придется.
И беляки, если они засели в плавнях, будут трудноуязвимы. Там камыши, заросли лозняка, топи, промоины, не то что близ Каховки – ровный песчаный берег, где каждый вражеский пулемет будет на виду.
Но обо всем этом ни Кольцов, ни Ильницкий не думали. Их дело – переправиться и одолеть противника, выбить его из прибрежья и идти дальше, между тем как переправляющийся со стороны колонии Львово на Казачьи Лагеря полк прикроет их правый фланг. Такова задача, которую сформулировали хитроумный Алафузо и суровый, идущий напролом Эйдеман.
Снаряды с тоскливым свистом проносились над Днепром. Земля содрогнулась от залпа мощных орудий, и небо высветлилось и пошло мерцать от вспышек. Артиллерийская подготовка перебила утренний крик петухов и заставила бедных кочетов лишь пугливо, подобно курам, квохтать.
Ударили все тяжелые калибры и те трехдюймовки, которые еще оставались на высоком правом берегу и должны были лишь готовиться к переправе. На днепровских кручах от сотрясений срывались вниз известняковые камни и сыпался песок. Пыль поднялась к темному еще небу и закрыла звезды.
Опытные красные пушкари, руководимые главным инспектором артиллерии фронта Владимиром Грендалем, били без пристрелки, по исчисленным данным, по таблицам, составленным еще академиком Крыловым. Залпы точно, без всяких знаменитых вилок, накрывали балочки, кустарники, дома – все подозрительные места, где могли находиться пушки и живая сила корпуса Якова Слащева. Точнее, где находились еще вчера вечером.
Слащев предполагал такой поворот и ночью во второй раз отвел свои войска и разместил их вне зоны поражения тяжелой артиллерии красных, оставляя противнику, вопреки всем законам войны, обширное пространство для действий. Первый отвод, вечерний, был демонстративным, показывающим, что генерал оценил создавшуюся угрозу, но в то же время якобы недостаточно оценил, ошибся, не зная возможностей дальнобойной артиллерии красных.
Эйдеман удовлетворился тем, что его разведка засекла то первое, вечернее перемещение целей, и теперь на двенадцать и даже на четырнадцать верст в глубину обороны противника вспахивали землю тяжелые снаряды.
На холме у хутора Цукур Слащев, сидя на коне, наблюдал в цейссовский десятикратный бинокль за ночной работой таоновской артиллерии. Невдалеке взрывом разбросало плетни кошары, где еще три часа назад находился единственный у Слащева конный полк Миши Мезерницкого. Приказом Слащева этот полк был переведен из конвойных в боевые и получил название Восьмого кавалерийского. Вся эта немногочисленная кавалерия топталась сейчас за спиной Слащева неподалеку от Чернянки, готовилась к маршу. Горящие плетни мешали наблюдать за нею.
Снаряды густо падали по шляхам, ведущим от Каховки к Британам и от Каховки и Любимовки – к Черной Долине. Красные не без оснований полагали, что именно по этим дорогам Слащев двинет свои части к местам возможных переправ: отбивать наступление.
Но генерал не спешил. Он словно поставил целью просто наблюдать за зрелищем ночного артиллерийского огня. И то сказать, со времен Великой войны, когда "герман" двинул на фронты свои многочисленные тяжелые пушки, гаубицы и мортиры, Слащев ничего подобного не видел. Земля вздрагивала от тяжелых ударов и гудела. Впереди, по всему низменному берегу, от Казачьих Лагерей и до Любимовки, по полукругу в двадцать с лишним верст, горело все, что могло гореть: кустарники, покинутые жителями мазанки, клуни, скирды соломы и стога сена. Пылал, переливаясь красными огнями, высокий шелковистый ковыль. Иногда под порывами ветра, поднявшегося от сотрясения возуха и от пожаров, можно было видеть, как, пылая и разбрызгивая искры, катятся по степи кусты перекатиполя и вдруг, поднявшись ввысь, рассыпаются, подобно фейерверку.
Рядом со Слащевым конвойные казаки сдерживали встревоженных коней, натягивали удила. Телефонисты с мотками провода на плечах придерживали висевшие на груди полевые телефоны в кожаных чехлах. Сквозь сплошные разрывы генерал услышал – как сквознячком принесло – далекие, слабые пулеметные очереди. А может, и не услышал, может, угадал своим обостренным военным чутьем.
И тотчас телефонисты принялись выкрикивать:
– Вторая докладывает: переправа у Львово…
– Пятая: идут лодки, слышно, как на том берегу укладывают понтоны…
– Восьмой, от Каховки: показались шаланды, передовой отряд…
Всех увел Слащев от гибели, от кипящего огнем берега. И только у самой воды, близ уреза, оставил он тщательно замаскированные, упрятанные в промоинах и в спешно выкопанных ночью и наполнившихся водой полуокопчиках, небольшие группы тщательно отобранных воинов, в основном офицеров и старых унтеров, вооруженных станковыми и ручными пулеметами и гранатами. "Команды удальцов" – так по-старинному, по-скобелевски назвал их в секретном приказе генерал. Это были, как правило, добровольцы, знающие, что по меньшей мере половина из них не вернутся из этой засады. Четыре требования предъявил к удальцам Слащев: отсутствие дизентерии, доказанная абсолютная храбрость, меткость в пулеметной стрельбе и умение вести ночной бой.
Из всего корпуса, хорошо обученного, отборного, "слащевского", таких нашлись сотни две. Их задачей было сбить с наступающих прыть, нанести первым рядам красных, самым лучшим бойцам, значительные потери и выявить места настоящих переправ. Путая карты, Эйдеман мог направлять свои десанты в самые разные пункты. Огонь пулеметов остановил бы ложные переправы. Но в тех местах, где красные действительно собирались десантироваться, там они проявили бы настоящее упорство.
"Команды удальцов", выставленные вдоль берега Днепра, помогли бы Слащеву разобраться в обстановке и своевременно перегруппировать свои силы.
Была у Слащева заготовлена и еще одна хитрость. Он решил выждать время и, как только "большевички" растекутся по Левобережью, быстро сблизиться с ними, чтобы не опасаться артиллерийского огня тяжелых батарей, нащупать стыки и нанести удары по флангам, стараясь окружить и уничтожить передовые отряды. Иного тактического оружия у Слащева с его малочисленным корпусом не было.
Полковник Барсук-Недзвецкий подлетел к командующему на тяжелом артиллерийском коне. Сполохи огня выделяли на высоком холме группу офицеров и конвойных.
– Ваше превосходительство, дивизион полковых пушек готов к выступлению. Орудия взяты на передки.
– Рано! – сказал Слащев. – Рано, полковник.
– Тогда дозвольте, Яков Александрович, – понизив голос, сказал Барсук, – сбегать к тяжелой артиллерии и дать несколько залпов по красным гаубицам. Уж больно нагло себя ведут! Душа горит: обидно!
– Братца хочешь перещеголять?
– Да где уж нам… Но постараться надо.
– Хорошо. Только после трех залпов сразу же уходи. Ты мне живой нужен.
– Слушаюсь!
…Два осадных орудия в небольшой, густо заросшей балочке стояли в зоне досягаемости правобережных пушек, но, замаскированные, они не были выявлены разведкой противника. Артиллеристы понимали, что на том берегу, в группе ТАОН, только и ждали их первого залпа. Десятки биноклей, жестяные уши звукометрических установок старательно искали два осадных орудия, спрятанных на ночной равнине.
Владислав Барсук, соскочив с коня, буквально скатился в балку к орудиям. На шестах слабо светились среди листвы два маленьких синих фонарика, установленных далеко позади орудий, – для отметки угла прицела. Стрелять-то нужно было в темноту.
Полковник удачно проскочил через зону накрытия. От него остро пахло мелинитом. Один рукав был порван осколком, лицо в саже. Но и конь, и всадник уцелели.
Поручик Меженцов, командир батареи, обладатель звучного баритона и не менее ценного дара – семиструнной гитары, откозырял. Он, никогда не терявший присутствия духа, отменный артиллерист, михайловец , казался немного растерянным: выдавал голос, а при близких вспышках разрывов – и лицо. Впрочем, все расчеты спокойно занимали свои места, словно готовились к полигонным ночным стрельбам.
– Обилие целей, господин полковник… – оправдательным тоном произнес Меженцов. – Выбор слишком велик.
Лежа на краю балки – крупные осколки с клекотом пролетали над головой, – они всмотрелись в дальний высокий берег. Его окутывало сияние. Поднявшиеся в воздух столбы пыли, подсвечиваемые залпами, казались низкими багровыми облаками, сулившими дождь.
– Вон они, вон они, гаубицы "двести три", – сказал Меженцов, – правее ориентира четыре. Вон, столб огня почти до тучек, траектория крутая…
Ориентиром "четыре" для них служила старая дикая груша на краю обрыва. Но она давала лишь направление стрельбы. А какое расстояние от обрыва до позиций гаубиц? Обрыв крутой, визуально не определишь, а наблюдателя с телефоном на тот берег не пошлешь. Оставалось полагаться на те данные, которые накануне добыли разведчики. И палить без всякой пристрелки.
Надо быть настоящим асом, чтобы накрыть цель. Да не просто асом, а асом с удачей. Просто-таки с дьявольским везением. А стрелять надо, иначе зачем они притащили сюда эти крепостные пушки, которые для маневренного боя не годятся и вскоре станут легкой добычей противника?
Затолкали в казенник длинную дальнобойную гранату , положили максимальный заряд, не забыв добавить шелковый мешочек с нафталином для уменьшения дульной вспышки. Поколдовали две-три минуты над таблицами. Старший канонир подсвечивал Барсуку и Меженцову фонариком, прикрывая его ладонью, словно цигарку на ветру. Вся многолетняя практика и все уроки баллистики пригодились. Учли угол и силу ветра, температуру воздуха, износ ствола, барометрическое давление, деривацию снаряда, возвышенный угол места цели и еще множество всего, от чего зависели многоверстный полет и точность попадания гранаты.
– По цели номер три… угломер пятнадцать – двенадцать… Уровень тридцать – двадцать… Гранатами…
Фейерверкер дернул за шнур "терку", воспламеняющую заряд. Оглушило. Пушки, отскочив назад, уперлись станинами в песок. Барсук, кажется, всем своим существом ощущал траекторию, словно перелившись телом в снаряд.
В бинокль полковник увидел два характерных желтых разрыва за обрывом. Теперь надо быстро прикинуть их точность. Даже не силой ума и знаний, а силой воображения.
После третьего залпа они услышали шелестящий, пахнущий неминуемой смертью полет снарядов. Перелет. Рухнули шесты с синими огоньками фонариков.
И тут же новые разрывы, чуть впереди края балки. На артиллеристов сыпануло песком, запорошило глаза. Осколки, подвывая, целой стаей пролетели над орудиями, один даже звякнул о ствол и с визгом ушел в сторону. Рухнули полотнища парусиновых экранов.
– Всем из балки! – скомандовал Барсук.
Полуоглохшие пушкари не сразу откликнулись. Полезли сквозь кусты. Трудно, очень трудно настоящему артиллеристу оставить свое орудие, даже обреченное.
Не все успели выбраться из балки и отбежать на безопасное расстояние. Позицию накрыло сразу десятком многопудовых снарядов. Барсука подбросило в воздух, поволокло по земле, словно перекатиполе. С полчаса он лежал, оглушенный, обессиленный, одолевая контузию. Наконец поднялся. Огонь по их позиции прекратился.
Только теперь полковник понял, почему никто не поднимал его: он был засыпан песком, как надгробным холмиком. Но – жив. Тронул ухо и на ладони ощутил густую кровь. Пошел собирать пушкарей, тех, что уцелели после обстрела. Заглянул в балочку, освещенную, как факелами, горящими кустами. Орудия лежали на боку, словно вымершие мамонты.
Прислонившись к сломанному, покосившемуся огромному колесу с железным обручем, сидел Меженцов. Самое удивительное: он держал в руках совершенно целую гитару. Перебирал струны. Рядом лежали убитые.
– Не слышу ни хрена, – сказал он.
Полковник принялся поднимать поручика. Тот шатался, но гитары из рук не выпускал.
– Отстояли честь! – крикнул он в окровавленное ухо Барсуку. – Честь, мать его, отстояли! Все, что могли, Слава!
И заплакал.
Но они не только отстояли честь пушкарей белой гвардии. Третьим своим – и последним – залпом они накрыли позиции гаубиц. Экраны из парусины и слабые вспышки огней не позволили красным артиллеристам сразу обнаружить вражескую батарею, и она успела сделать этот роковой третий залп.
Несказанная удача выпала на долю Барсука. Одна тяжелая гаубица красных была разбита полностью, две другие основательно повреждены, и поэтому ответный удар оказался для них не таким уничтожающим, каким мог бы быть.
После этого ни один снаряд не упал на позиции красной артиллерии. Сам Грендаль пришел посмотреть на разрушения и помогал санитарам уносить убитых и раненых. Он удивлялся везению и таланту слащевских артиллеристов. Впрочем, это тоже были его ученики.
У звукометрической установки, раструбы которой были побиты осколками, Грендаль нашел своего лучшего ученика, надежду артиллерийской науки Льва Генриковича Барсука-Недзвецкого, неутомимого энтузиаста стрельбы с закрытых позиций. Осколок разбил Льву Генриковичу затылок, но лицо осталось неповрежденным. На нем застыло выражение недоумения: "Что же ты, братец? Как ты смог?"
Второй полк выждал, пока начал стихать первоначальный артиллерийский шквал.
– По шаландам! – скомандовал Ильницкий.
Красноармейцы попрыгали в шаланды, то и дело освещаемые вспыхивающим за откосом огнем. Метались тени. Над головами с плюханьем проносились тяжелые снаряды. Набирая высоту, они уходили куда-то к звездам, чтобы через несколько верст рухнуть на намеченные цели.
Застучали, зачастили поставленные к самому краю обрыва трехдюймовки, бьющие по прибрежным кустам и деревьям на той стороне Днепра.
Красноармейцы, согласно заранее сделанному расчету, рассаживались кто на носу с "льюисом" или винтовками, кто брал весла, кто сбился на корме. Кольцов, сидевший у кормы, оглянулся. Вслед за ними, сносимые течением, постепенно принимая нужный угол и выравнивая ход, спешило еще три шаланды. Первая группа десанта. Больше судов у них на этом участке не было, если не считать нескольких шатких каюков, которые держались за шаландами, как жеребята за матками.
До половины реки доплыли спокойно. Приближался левый берег, низкий, темный, с вдруг проступающими в мгновенном высверке высокими разлапистыми вербами и густым лозняком. Пейзаж казался проступающим на миг негативом на фотографическом стекле.
Собственно говоря, это был еще не берег, а длинный, прорезанный протоками песчаный остров. Кольцов даже подумал, что, возможно, на острове слащевцев и нет, что они готовятся к встрече с красными за островом, за второй переправой, где лодок уже не будет. Очень не понравилось Павлу, что артиллерия бьет куда-то в сторону, минуя их направление, словно пушкари были уверены, что противник не готов к встрече.
И тут со стороны острова заработал "максим". Две короткие очереди прошли где-то рядом. Третья ударила в шаланду. Льюисист на носу вскрикнул и с плеском выронил свой пулемет в воду.
– В сторону уходи! В сторону! Открывай сектор! – что есть мочи закричал Ильницкий гребцам на сзади идущих шаландах.
Те услышали, стали расходиться. Но за эти несколько секунд "максим", используя проблески артогня, выделяющие темные пятна судов на реке, пристрелялся и поразил переднюю шаланду длинной очередью. Пули с треском пробили высоко поднятый дощатый нос и скосили тех, кто сидел впереди, на первой банке. Шаланда пошла как-то боком, подставляя борт под огонь.
Внезапно огонь "максима" прекратился.
Передняя шаланда мягко уткнулась носом в илистый берег. Кольцов выпрыгнул на остров, и его ноги погрузились в вязкую жижу. За ним с шаланды соскочили еще несколько человек, среди них и Ильницкий. Кольцов тут же услышал его резко выделяющийся среди других голосов металлический тенорок:
– Сколько выбывших?
– Трое раненых, семеро готовы, – угрюмо ответил комвзвода.
– Бери здоровых и обратно – за другими. Раненых сдашь санитарам.
На какое-то время Кольцов и Ильницкий остались на берегу одни. Канонада заканчивалась. Звучали лишь редкие залпы тяжелых орудий, обстреливавших дальние цели. По берегу, боясь зацепить своих, уже не били.