Его большей частью называли отец Галош , но Кэз всегда применял к этому имени французскую игру слов, и это было лишней причиной, почему мы считали его выше обыкновенного смертного.
- Да, я его видел, - ответил я, - и узнал, что он не высокого мнения о вашем капитане Рендоле.
- О, да! Ссора из-за бедного Адамса, - сказал Кэз. - В день его смерти зашел Бенкомб. Встречались вы с Бенкомбом?
Я сказал "нет".
- Бенкомб - врач, - засмеялся Кэз. - Ну-с, так вот Бенкомб забил себе в голову, что, так как духовенства здесь, кроме канакских пасторов, не имеется, то мы должны позвать отца Галюшэ, чтобы он исповедовал и причастил старика. Для меня это было, понимаете, безразлично, но я сказал, что нужно, на мой взгляд, спросить мнение Адамса. Он с безумным видом кричал о "потопленной копре". "Послушайте, - говорю я, - вы очень больны. Хотите видеть Калошу?" Он приподнялся на локте. "Позовите, - говорит, - священника! Позовите священника! Нн дайте мне умереть, как собаке!" Он сказал это горячо, будто в жару, но довольно осмысленно. Возражать на это было бы странно, и мы послали к Галюшэ узнать, не желает ли он пожаловать. Он, конечно, пожелал и при одной мысли об этом подскочил в своем грязном белье. Мы все устроили без папы, а папа ревностный баптист и находил, что к папистам обращаться не следует. Он взял да двери-то и запер. Бенкомб обозвал его ханжою. Я думал, знаете, что с ним будет припадок от злости. "Как, это я-то ханжа? - кричит. - До чего я дожил. Приходится выслушивать такие вещи от бездельника, подобного вам!" Он бросился на Бенкомба, и мне пришлось их разнимать. Посередине лежит в забытьи Адамс и бредит, как сумасшедший, насчет копры. Как сцена, это было очень интересно, и меня разобрал смех. Вдруг Адамс сел, прижал руки к груди и отправился в страну ужасов. Тяжелая смерть была у Джона Адамса, - сказал Кэз, сразу нахмурясь.
- А что сделалось со священником? - спросил я.
- Со священником? - сказал Кэз. - О, он стучался в дверь, сзывал туземцев, чтобы вломиться в дом, кричал во все горло, что он хочет спасти душу и прочее. Страшно бесновался священник. Но что поделаешь? Джонни ускользнул от его уз; исчез Джонни с базара, и обрядная возня была совершенно упразднена. Затем до Рендоля дошел слух, что священник молится на могиле Джонни. Папа был здорово пьян, забрал дубину и отправился прямо к могиле, где стоял на коленях Галош, окруженный толпою глазеющих туземцев. Вам не верится, чтобы папа интересовался чем-нибудь, кроме спиртных напитков, но он и священник дрались целых два часа, швыряя друг друга по-туземному, и Галош, повалив папа, каждый раз отделывал его дубинкой. Такой забавы в Фалезе никогда не бывало. Кончилось это тем, что капитана Рендоля свалил припадок или удар, а священник убрался восвояси. Но то был самый сердитый священник, о каких вы когда-либо слышали, и пожаловался старшинам на оскорбление - как он это называл. Жалобы не приняли во внимание, потому что у нас все старшины протестанты, а так как он надоедал относительно собраний по поводу школ, то они были рады утереть ему нос. Тогда он начал клясться, что старый Рендоль дал Адамсу яду или что-то в этом роде; а теперь оба они при встречах скалятся друг на друга как павианы.
Он рассказал эту историю с самым естественным видом человека, который любит позабавиться, но когда я теперь, много времени спустя, припоминаю его рассказ, он мне кажется гнусным. Кэз никогда не корчил из себя человека мягкого, он старался казаться прямым, честным, откровенным и, по правде сказать, окончательно сбил меня с толку.
Вернувшись домой, я спросил Умэ, "попи" ли она? (так называют туземцы католиков).
- Э ле аи! - отвечала она. Для выразительности отрицания она прибегала всегда к туземному языку. - Нехорошие попи! - добавила она.
Тогда я расспросил ее об Адамсе и священнике, и она передала мне, по-своему, почти тот же самый рассказ. Я не особенно подвинулся в сведениях, но в общем склонен был считать основой дела ссору относительно таинства, а отравление - одним разговором.
Следующий день был воскресный, когда дела ждать было ничего. Умэ спросила меня утром, пойду ли я молиться. Я сказал ей, чтобы она и не думала идти, и она беспрекословно осталась дома. Мне показалось это неестественным для туземки, для женщины, у которой есть новые платья для показа, но это было удобно для меня, и я не придал этому значения. Странно, что после всего этого я отправился в церковь, так странно, что я вряд ли когда-нибудь забуду.
Я вышел побродить и услышал пение гимна. Вам это знакомо? Когда слышишь пение народа, оно будто притягивает, и я быстро очутился в церкви. Это было низкое, длинное коралловое здание, закругленное на обоих концах на манер китоловного судна, с большой туземной кровлей, с окнами без рам и с дверными пролетами без дверей. Я сунул голову в одно из окон и стал смотреть на незнакомое для меня зрелище: на тех островах, где я жил раньше, было не так. Вся паства сидела на циновках на полу, женщины по одну сторону, мужчины по другую, все разодеты в пух и прах: женщины в платьях и покупных шляпах, мужчины в рубашках и жакетах. Гимн кончился. Пастор, крупный молодец канак, читал с кафедры проповедь, по жестам, по звуку голоса, по выражению я вывел заключение, что он что-то доказывает, стремится погубить кого-то. Вдруг он поднял голову и поймал мой взгляд… Даю вам слово, что он затрясся! Глаза полезли на лоб, рука поднялась и, как бы помимо его воли, указала на меня, проповедь прекратилась.
Некрасиво рассказывать такое о себе, но я убежал, и, случись что-нибудь подобное завтра, я тоже удрал бы. Испуг проповедника-канака при одном взгляде на меня произвел такое впечатление, как будто я сразу потерял твердую почву. Придя домой, я сел, не говоря ни слова. Вы думаете, быть может, отчего бы не сказать жене? Но это противоречило моим взглядам. Вы думаете, быть может, отчего бы не пойти посоветоваться с Кэзом? Да мне, откровенно говоря, стыдно было рассказать такую штуку, я боялся, чтобы мне не захохотали прямо в лицо. Собственно, поэтому я прикусил язык, но больше думал об этом, а чем больше думал, тем меньше мне это дело нравилось.
В понедельник вечером мне стало ясно, что меня подвергли табу. В селении два дня стоит открытым новый магазин, и ни один мужчина, ни одна женщина не зашли взглянуть на товар - это превосходило всякое вероятие.
- Умэ, - сказал я, - мне думается, что на меня наложили табу.
- Я так думаю, - ответила она.
Я подумал было, не расспросить ли ее побольше, но не следует возвеличивать туземцев намеком на желание советоваться с ними, и я отправился к Кэзу. Было темно, и он сидел на лестнице и курил, по обыкновению, один.
- Странное дело вышло, Кэз, - сказал я ему. - На меня наложили табу.
- Вздор! - возразил он. - На островах это не практикуется.
- Практикуется или нет здесь, а где я жил раньше, там практиковалось, - ответил я. - Мне это знакомо, и я вам говорю, что на меня наложено табу - это факт.
- Что же вы сделали? - спросил он.
- Это-то именно я и желаю узнать, - ответил я.
- О, этого быть не может! Это невозможно! - заметил он. - Как бы там ни было, я вам скажу, что я сделаю. Чтобы успокоить вас, я обойду деревню и узнаю наверняка. А вы зайдите потолковать с папа.
- Благодарю вас, - ответил я. - Я лучше останусь на веранде. У вас очень душно.
- Ну, так я вызову папа сюда, - сказал он.
- Мне не хотелось бы, мой дорогой. Дело в том, что я не выношу мистера Рендоля.
Кэз засмеялся, взял из лавки фонарь и отправился в деревню. Он пробыл там с четверть часа и вернулся ужасно серьезным.
- Ну-с, - сказал он, ставя фонарь на ступеньки террасы, - мне просто не верится! До чего дойдет дальше наглость канаков? Они, по-видимому, утратили всякое представление об уважении к белым. Нужно бы нам сюда воинственного человека, какого-нибудь немца - те умеют справляться с канаками.
- Значит, я нахожусь под табу? - воскликнул я.
- Да, что-то в этом роде, - ответил он. - Самое худшее, что приходилось слышать в этом духе… Но я грудью встану за вас, Уильтшайр. Приходите сюда завтра утром, часам к девяти, и мы разузнаем все от старшин. Они меня боятся или, вернее, боялись, но теперь так задрали головы, что я не знаю, что и думать. Поймите меня, Уильтшайр, - продолжал он очень решительно, - я смотрю на это не так, как на вашу ссору, а как на "нашу" ссору, я считаю ее ссорой с белым, и я ваш, вот вам моя рука.
- Вы узнали причину? - спросил я.
- Нет еще, - сказал Кэз, - но мы это узнаем завтра.
Я был очень доволен его поведением и еще более был доволен на следующий день, когда мы встретились с ним перед тем, как идти к старшинам, доволен был его серьезным, решительным видом. Старшины ожидали нас в одном из их больших овальных зданий, путь к которому указывала стоявшая у крыши толпа, человек сто мужчин, женщин и детей. Многие из мужчин шли на работу, закутанные в зеленые покрывала, что напомнило мне 1 мая на родине. Толпа раздвинулась и начала злобно перешептываться, когда мы вошли в дом. Там сидело пять старшин. Четверо из них - могучие статные молодцы, а пятый - старик, весь в морщинах. Они сидели на матах, в белых коротеньких юбочках и жакетах, с веерами в руках - как прекрасные дамы. Нам были постланы маты вне дома, против важных сановников. В середине было пусто. Толпа, сомкнувшаяся за нами, шепталась, толкалась, приподнималась, чтоб видеть нас, и тени их колебались перед нами на чистом каменном полу. Меня испугало возбужденное состояние черни, но спокойный, вежливый вид старшин успокоил меня, особенно после долгой речи оратора, произнесенной тихим голосом с указанием то на Кэза, то на меня, то с ударами кулаков по матам. Ясно было одно: в старшинах не заметно было и признака гнева.
- О чем он говорил? - спросил я по окончании речи.
- О том, что они рады видеть вас, что, зная от меня о вашем желании принести какую-то жалобу, предлагают вам сказать, в чем дело, и постараются разобрать его правильно.
- Много, однако, было потрачено времени, чтобы сказать это, - заметил я.
- О, остальное было лесть, приветствие и прочее, - ответил Кэз. - Ведь вы знаете канаков?
- Ну, от меня они много любезностей не услышат! - сказал я. - Скажите им кто я: я белолицый, британский подданный и бесконечно важное лицо у себя на родине. Приехал я сюда для их блага - внести цивилизацию. Не успел я разобрать своего товара, как они наложили на меня табу, и никто не смеет подойти к моему магазину. Скажите им, что я не имею в виду противиться закону, и если они желают чего-нибудь, я охотно исполню. Скажите им, что я не осуждаю человека, который заботится о себе, потому что это свойственно людям, но если они думают подчинить меня своим капризам, то они очень ошибаются. Скажите им прямо, что я спрашиваю о причине такого обращения, как белый и как британский подданный. Вот смысл моей речи. Я знаю, как надо обращаться с канаками: они, надо отдать им справедливость, всегда подчиняются здравому смыслу и мягкому обращению. Надо постараться им вбить в голову, что у них нет ни настоящего правительства, ни настоящих законов, а если и есть, то было бы нелепостью применять их к белолицым. Странно было бы, если бы мы подчинялись их влиянию и не могли поступать так, как нам угодно.
Одна эта мысль уже бесила меня, что я и высказал несколько необдуманно в своей речи.
Кэз перевел или, вернее, сделал вид, что перевел ее; ему возразили сначала первый старшина, потом второй, потом третий, все одинаково спокойно, хотя торжественно. Раз предложили Кэзу какой-то вопрос и при его ответе все - и старшины, и народ - громко расхохотались и посмотрели на меня.
После всех морщинистый старик и высокий молодой старшина, говоривший первым, подвергли Кэза чему-то, вроде допроса. Иногда мне казалось, что Кэз старается оправдаться, тогда они накидывались на него, точно собаки, и пот лил с его лица (зрелище для меня не особенно приятное), а при некоторых его ответах толпа роптала и рычала, что было еще более неприятно для моего слуха. Ужасно обидно, что я не знал туземного языка, потому что (я теперь уверен) они спрашивали Кэза относительно моего брака, а он, должно быть, нагло лгал, чтобы самому уволочь ноги. Но оставим Кэза в покое. У него мозг приспособлен для парламента.
- Кончено, что ли? - спросил я во время паузы.
- Пойдем отсюда, - сказал он с печальным лицом. - Я вам дорогой расскажу.
- Вы думаете, они не хотят снять табу? - воскликнул я.
- Что-то очень странное, - ответил он. - Я вам скажу дорогою. Пойдемте лучше.
- Я их требованиям подчиняться не желаю. Не такой я человек, чтобы бежать перед толпой канаков.
- Лучше было бы бежать, - сказал Кэз, многозначительно посмотрев на меня.
Пятеро старшин смотрели на меня довольно вежливо, но как бы с насмешкой, а толпа шумела и толкалась.
Вспомнил я людей, следивших за моим домом, вспомнил, как испугался на кафедре пастор при одном взгляде на меня, и все в общем представилось мне настолько выходящим из ряда, что я встал и последовал за Кэзом. Толпа снова расступилась, чтобы пропустить нас, только шире, чем раньше, дети с визгом разбежались. Все стояли и наблюдали за уходившими двумя белолицыми.
- Теперь объясните мне, в чем дело, - сказал я.
- По правде сказать, я и сам хорошенько не знаю. Они вас жалеют, - ответил Кэз.
- Накладывать на человека табу из сожаления к нему! - воскликнул я. - Никогда не слыхал ничего подобного.
- Это, видите ли, хуже, - сказал Кэз. - Это не табу, я же вам говорил, что табу быть не может. Дело в том, что они не хотят входить с вами в сношения, Уильтшайр.
- Не хотят входить в сношения? Что вы хотите этим сказать? Почему же они не хотят? - воскликнул я.
- Боятся, должно быть, - ответил Кэз, понизив голос.
Я остановился как вкопанный.
- Боятся? - переспросил я. - Не сошли ли вы с ума, Кэз? Чего им бояться?
- Мне самому хотелось бы это знать, - ответил Кэз. - Вероятнее всего, одно из их дурацких суеверий. Вот с этим-то я и не могу согласиться, - продолжал он. - Это напоминает дело Вигура.
- Мне хотелось бы знать ваше мнение на этот счет, и я побеспокою вас просьбой сообщить мне его, - сказал я.
- Вигур, как вам известно, все бросил и удрал, - сказал он, - тоже вследствие какого-то суеверия. С чем оно было связано, я так и не узнал, но оно приняло дурной оборот под конец.
- Я слышал эту историю в ином виде, - заметил я, - и лучше будет сказать вам. Я слышал, что он уехал из-за вас.
- О, ему, верно, стыдно было сказать правду. Я догадываюсь, что он считал это глупостью, - сказал Кэз. - Это факт, что я выпроводил его. "Что бы сделали вы, старина?" - спросил он. - "Уехал бы, не раздумывая", - ответил я. - Я был ужасно рад, что он уезжает. Не в моих правилах отворачиваться от соперника, если он занимает прочное положение, но в деревне началось такое волнение, что я не мог предвидеть, чем и когда оно кончится. Глупо было с моей стороны возиться с Вигуром. Сегодня они поставили мне это на вид. Слышали, Миа - молодой, высокий такой старшина - проговорился насчет "Вика"? Это его и касалось. Как видно, его не забыли.
- Все это прекрасно, - сказал я, - но все-таки не объясняет мне этого недоразумения, не говорит мне, чего они боятся, что у них за идея.
- Кабы я знал! - сказал Кэз. - Яснее я сказать не могу.
- Вы, я думаю, могли бы спросить, - заметил я.
- Я и спросил, - ответил он. - Но вы должны были видеть, если вы не слепы, что вопросу придали иное значение. Я заступаюсь за белого, пока возможно, но когда я вижу, что сам попадаю в беду, то прежде всего думаю о собственной шкуре. Я много теряю от своего добродушия и беру на себя смелость сказать, что вы проявляете странную благодарность человеку, который попал в эту передрягу по вашему делу.
- Есть одна вещь, о которой я думаю, - сказал я. - Вы сглупили, что так много возились с Вигуром. Утешительно, что вы не очень много заботились обо мне: вы ни разу даже не зашли ко мне. Сознайтесь, вы знали об этом раньше?
- Я не был у вас - это факт. Это вышло случайно, и это меня огорчает, Уильтшайр. Относительно же посещения в настоящее время я буду совершеннно откровенен.
- Вы хотите сказать, что не придете? - спросил я.
- Крайне прискорбно, старина, но таково положение, - сказал Кэз.
- Короче говоря, боитесь? - заметил я.
- Короче говоря, боюсь, - ответил он.
- А я так и останусь под табу ни за что, ни про что? - спросил я.
- Говорят вам, табу нет. Просто канаки не желают сближаться с вами, и все тут. Кто их может принудить? Мы, торговцы, пренесносный народ, надо заметить: заставляем бедняг-канаков отменять законы, снимать табу, когда для нас это выгодно. Но не имеете же вы право рассчитывать, чтобы закон обязывал жителей посещать ваш магазин - хотят ли, не хотят ли они этого? Не скажете же вы мне, что вы злитесь на это? Если же и злитесь, то странно предлагать то же самое и мне. Я должен вам поставить на вид, Уильтшайр, что я сам торговый человек.
- Не думаю, что на вашем месте я стал бы говорить о злобе, - сказал я. - Насколько я вижу, дело обстоит так: никто не ведет торговли со мною, и все ведут сношение с вами. Вам доставляют копру, а мне приходится убираться к черту и трепетать. Туземного языка я не знаю, вы единственный, достойный внимания человек, говорящий по-английски, и вы возбуждаете злобу, намекаете, что жизни моей грозит опасность и все, что можете сказать мне, что причина вам неизвестна!
- Это именно все, что я могу вам сказать, - подтвердил он. - Не знаю… Желал бы знать…
- Значит, вы поворачиваете мне спину и предоставляете меня самому себе? Так? - спросил я.
- Если вам угодно придавать моему поведению такое гадкое значение, - сказал он. - Я не смотрю так, я просто говорю, что желаю отстраниться от вас, потому что если я этого не сделаю, то сам попаду в беду.
- Милый вы сорт белолицего, - заметил я.
- О, я понимаю ваше возмущение. Меня самого это возмутило бы. Я готов извиниться.
- Можете идти извиняться куда-нибудь в другое место. Вот моя дорога, вот ваша.
Мы разошлись. Я пошел прямо домой в сильном раздражении и нашел Умэ разбирающейся в куче товара, как ребенок.