- Эй, Рамадзотто, а сам-то ты разве не вернешься? - спросил один из воинов.
- Как же я могу вернуться? Отряд еще, пожалуй не спешился. Мне надо устроить людей на постой да присмотреть за всем добром, что мы оставили на площади перед замком. Ночью, сами знаете, долго ли до греха? А в нашем отряде найдется немало длинных рук. Фьерамоска, Миале, Бранкалеоне я все наши остались там сторожить; сегодня мы отвечаем за то, чтоб не заварилась каша; в другой раз очередь будет за испанцами. Кому выпало, тот и дежурит.
- Ну, коли так, - заявил Боскерино, - мы отправимся с тобой и поможем. Эй, друзья, кто с нами? Этот парень, право, потрудился побольше нашего, надо его выручить.
Все вышли из харчевни и, беседуя о событиях этого дня, направились туда, где конный отряд Рамадзотто ждал своего начальника. Разглагольствуя и отвечая на расспросы окруживших его друзей, Рамадзотто вел на поводу своего мула, а Боскерино следовал за ним, внимательно слушая; внезапно последний почувствовал, что кто-то дернул его за плащ, и, обернувшись, узнал в темноте одного из приезжих, ужинавших в харчевне.
- Боскерино, - сказал тот вполголоса, заставив его остановиться, в то время как другие продолжали путь, - герцог хочет поговорить с тобой. Не бойся, он тебе зла не желает, можешь быть уверен. Только смотри не наделай глупостей. Идем.
Боскерино бросило в жар от этих слов, и он спросил еле слышным голосом:
- Это вы, дон Микеле?
- Да, я. Молчи и держись молодцом. Боскерино в свое время командовал отрядом в войсках синьора Дж. Паоло Бальони и других итальянских полководцев и в сражениях проявил себя бесстрашным воином; не было человека, который смелее его бросался бы навстречу любой опасности; поэтому, когда по приказу синьора Просперо на помощь Гонсало. отправился батальон из пятисот пехотинцев и сотни конных стрелков, Боскерино вошел в его состав, получал весьма неплохое жалованье и был на отличном счету.
Однако после слов дона Микеле его окончательно покинула твердость духа: у него подкашивались ноги при мысли о том, к кому он идет и пред кем вот-вот предстанет. Если бы ему было дано выбирать, он предпочел бы сразиться с десятью воинами одновременно, нежели идти туда, куда он шел. Перебирая в памяти все недавние происшествия, он догадался, конечно, в чем дело и подумал:
"Ясно, он слышал, как я сказал "герцог". И дернул же меня черт за язык… Но ведь герцог-то был далеко от меня, а я, кажется, голоса не повысил… Куда только он не доберется, будь он неладен. И какого черта он тут делает?"
Погруженный в свои мысли, он не заметил, как они дошли до харчевни. На кухне не было никого, кроме домочадцев. Герцога уже проводили в комнату над столовой, где он намеревался провести ночь; и так как потолочные балки были плохо пригнаны, сверху можно было разглядеть все, что происходило внизу.
У трактирщика зародилось было подозрение, что гость его не тот, за кого себя выдает, но в эти дни, когда только узкая полоса земли отделяла Барлетту от неприятеля, немало людей разного звания пробиралось сюда с моря; поэтому даже на лица не совсем обычные никто не обращал внимания.
Дон Микеле и Боскерино поднялись по лестнице и вошли в комнату, где находился герцог. Кровать, покрытая серым одеялом, небольшой столик и несколько скамеек составляли всю ее обстановку. Когда дверь распахнулась, порыв ветра задул и без того едва тлевший светильник; дол Микеле отправился на поиски другого, а Боскерино остался наедине с герцогом, да еще впотьмах. Он застыл, прижавшись к стене, едва осмеливаясь перевести дух, не то что заговорить, сам не веря, что он, почитавший всех ниже себя, сейчас так оробел. Но мысль, что он находится рядом с этим удивительным и страшным человеком, находится так близко, что в тишине отчетливо слышит его частое дыхание, поневоле приводила Боскерино в такой трепет, что он рад был бы расстаться с жизнью. Дон Микеле вернулся со светильником, и Боскерино увидел герцога, сидевшего на краю постели. Стоило взглянуть на него, и становилось понятно, что душа и тело его никогда не ведали покоя. Было в каждом движении этого хорошо сложенного, худощавого, высокого человека что-то судорожное, что невозможно передать словами. Одет он был в темный плащ с широко отороченными рукавами. За поясом у него был кинжал, а на столе, возле шляпы, украшенной одним лишь черным пером, лежала шпага. Руки его были в перчатках, обут он был в грубые походные сапоги. Он повернул к вошедшим бледное лицо, с темными пятнами на впалых щеках, с рыжеватыми усами и довольно длинной раздвоенной бородой, спускавшейся на грудь. Взгляд же его был таков, что нигде в целом свете невозможно было найти ему подобного. Меняясь по воле герцога, он бывал то пронзительным, как у змеи, то нежным, как у ребенка, то свирепым, как взгляд кровавых глаз гиены.
Герцог посмотрел на Боскерино, съежившегося от страха и застывшего, словно в ожидании смертного приговора. Посмотрел так, будто желал его подбодрить. Но Боскерино знал, с кем имеет дело, и поэтому тревога его ничуть не утихла.
- Ты меня узнал, Боскерино, - сказал герцог, - и я ценю это; я всегда считал тебя человеком верным и честным; и если б ты сам ко мне не явился, я бы все равно тебя разыскал. Я ведь отлично знал, что ты здесь. Никому не проболтайся, что видел меня. Тебе хорошо известно, что я могу щедро наградить тебя за услуги. А если ты ослушаешься меня, это едва ли пойдет тебе впрок.
Начальник отряда отлично знал, что герцог не шутит, а потому ответил:
- Вам, ваша светлость, вольно поступать со мной как угодно, а я всегда останусь, как и был, вашим преданным слугой. Да и все прошлое мое, думается, тому порукой. Об одном только прошу вашу светлость - соблаговолите выслушать меня.
Герцог кивнул в знак согласия, и тот продолжал:
- Вы оказали мне доверие, высокочтимый синьор, и никогда в жизни вам не придется пожалеть об этом. Да только ведь и еще кто-нибудь, кроме меня, мог вас увидеть. Если после того, как я уйду, кто-нибудь узнает, что вы здесь, то, может, вы станете винить меня, хотя ни малейшей моей вины тут не будет. Вот я и не вижу, как с честью выпутаться из такого положения.
- Ступай, - ответил герцог, - и веди себя как надлежит честному человеку, а я не стану обвинять тебя понапрасну. Обстоятельства вынуждают меня скрываться еще несколько часов, а потом - пусть хоть все узнают и говорят что угодно, лишь бы это не исходило от тебя, если ты дорожишь моим расположением.
На это Боскерино ничего не ответил: он только почтительно склонил голову, выразив всем своим видом, что готов повиноваться и страшится одного - как бы его не сочли недостаточно покорным. Получив разрешение удалиться, он вышел, пятясь и отвешивая поклоны, и ему показалось, что он тысячу лет добирался до улицы. Вслед за ним вышел из комнаты и дон Микеле, разыскал предназначенное ему для ночлега помещение, заперся там, и в верхнем этаже харчевни стало так тихо, словно там не было ни души.
ГЛАВА II
Общество, для которого был приготовлен ужин, собралось в доме Отравы к десяти часам я мгновенно заполнило комнату нижнего этажа, где гостей ожидало угощение. Чтобы не ударить лицом в грязь, хозяин накрыл стол чистой скатертью, на которой, кроме тарелок и приборов из олова и меди, блестевших ярче обычного, так как их начистили более тщательно, были разбросаны виноградные листья, заменявшие блюдца; капли воды, сверкавшие разноцветными огнями на бокалах и кубках, свидетельствовали о том, что их только что вымыли.
Первым вошел Диего Гарсиа де Паредес, за ним - пленные французские бароны, Жак де Гинь, Жиро де Форс и Ламотт. Испанец, самый смелый и сильный человек во всем войске, а может быть - и во всей Европе, казалось, самой природой был создан для бранного ремесла, в котором преуспеть в ту пору можно было тем скорее, чем крепче было здоровье и сильнее мускулы. Ростом он намного превосходил своих товарищей, а неустанный ратный труд, избавив его от излишней полноты, придал каждому его мускулу такие размеры, какие можно наблюдать лишь на скульптурах античных колоссов с их атлетическими и в то же время прекрасными формами. Толстая как у быка шея поддерживала маленькую кудрявую голову с отросшими на затылке волосами, с мужественным и твердым лицом, в котором, однако, не было и тени заносчивости. Вся фигура дона Гарсии не лишена была известной грации, а в глазах отразилась его душа - простая, верная и исполненная чести. Он уже снял доспехи и остался в камзоле и в кожаных штанах, так плотно облегавших тело, что при каждом движении видно было, как играют его могучие мускулы. Короткий, по испанской моде, плащ, наброшенный на одно плечо, дополнял его простой костюм.
- Синьоры бароны, - сказал он, с рыцарской учтивостью обращаясь к пленникам, - мы, испанцы, говорим: "Duelos con pan son menos". Сегодня фортуна изменила вам, завтра, быть может, настанет наш черед, а сейчас - мы друзья. Поужинаем, и, роr Dios Santo, хватит с нас битв на сегодня; нынче не одно копье разбилось в щепки, и, уж конечно, никто не обвинит нас в том, что мы дали заржаветь оружию. Не унывайте. Завтра мы поговорим о выкупе, и вы увидите, что дон Гарсиа знает, как подобает вести себя с такими рыцарями, как вы.
Ламотт выслушал эти слова, с трудом подавляя гнев. Отважный и грозный воин, он и теперь, безоружный, держал себя с достоинством, однако, как светский человек, он был чрезвычайно высокомерен, и ему нелегко было стерпеть знаки учтивости со стороны воина, взявшего его в плен. Тем не менее, понимая, как невежливо было бы проявить досаду, он ответил, стараясь казаться веселым:
- Если ваша рука будет так же щедро накладывать выкуп, как она наносила удары, то либо христианнейший король заплатит из своего кошелька, чтобы вернуть нас обратно, либо я останусь при вас до конца моих дней.
- Иниго, - сказал Паредес, обращаясь к красивому двадцатипятилетнему юноше, который в ожидании ужина пощипывал хлеб, - если уж разговор зайдет об ударах меча, то мы спросим у твоего коня, по вкусу ли ему пришлись уколы этого барона.
Затем он обратился к Ламотту:
- Я слишком поздно заметил, что вы без оружия. Вот вам мой меч, - сняв с себя меч, он опоясал им своего пленника, - обидно, чтобы такая рука, как ваша, не нашла эфеса для опоры. Вашей тюрьмой, до того как вас выкупят или обменяют, будет Барлетта. Что вы на это скажете, кавальере?
Ламотт протянул руку Паредесу, который ее пожал, и прибавил:
- Такой же договор будет заключен и с вашими товарищами. Не правда ли? - обратился он к Корреа и Асеведо, воинам, захватившим в плен товарищей Ламотта.
Оба изъявили свое согласие и с той же учтивостью, что и Паредес, сняли с себя мечи и опоясали ими французских баронов.
- За стол, синьоры! - вскричал Отрава, водружая на середину стола тяжеленное блюдо, на котором лежала половина ягненка, окруженная овощами и луком, и две громадные миски, до краев наполненные салатом.
Ужин привлек внимание проголодавшегося общества не меньше, чем голос хозяина. Все стремительно кинулись к скамьям, в одно мгновение уселись и принялись за дело; в течение нескольких минут слышно было только звяканье тарелок и ножей да звон кубков.
Во главе стола сидел Диего Гарсиа, рядом с собой он усадил Ламотта и де Гиня. Действуя большим ножом, он в мгновение ока разрезал ягненка на куски и оделил ими гостей. Его железный желудок, великолепно обслуживаемый двумя рядами крепких белоснежных зубов, которые могли бы выдержать любое испытание, через несколько минут успокоился, если и не насытился вполне. На тарелке Паредеса не осталось даже косточек, ибо никакая дворняга не могла бы превзойти его в умении расправляться с ними. Покончив с едой, Паредес наполнил кубки. После того как все выпили и утолили первый голод, мало-помалу завязались разговоры, послышались шутки; речь зашла о ратных подвигах, о лошадях, о полученных и нанесенных ударах, о событиях прошедшего дня. На нижнем конце стола, где сидели испанцы - их было человек двадцать, и они из учтивости предоставили своему начальнику и его пленникам то, что они называли la cabecera, то есть верх стола, - в речах и поступках царил дух братской дружбы, часто рождающийся среди людей, которые ежедневно подвергаются величайшим опасностям и умеют ценить вовремя оказанную помощь.
Озаренные огнями светильников, суровые, обожженные солнцем лица воинов, раскрасневшиеся от усталости и горячей пищи, являли собой зрелище, достойное кисти Герардо делле Нотти.
По мере того как ужин приближался к концу, разговор, как это обыкновенно бывает, стал более общим: те, кому бранный труд принес сегодня славу и богатую добычу, смеялись громче и шумели больше других. Только у Иниго лицо не прояснялось. Он сидел, опершись локтем о стол, и посматривал вокруг, нехотя отвечая на шутки товарищей.
- Иниго, - сказал, протягивая к нему руку, Асеведо, весельчак, который, осушив лишний кубок, не мог видеть своего соратника во власти печали, - Иниго, я бы подумал, что ты влюбился, если бы женщины Барлетты были достойны взгляда такого красивого юноши. Слава богу, здесь мы в безопасности. Правда, если б ты оставил свое сердце в Испании или в Неаполе, я все равно жалел бы об этом.
- Я не о женщинах думаю, Асеведо, - отвечал юноша, - а о моем добром коне, которого этот барон чуть не убил. Он продолжал драться как безумный, когда ему уже было ясно, что убежать невозможно. Бедный Кастаньо! Боюсь, что у него сломан хребет. Никогда не найти мне больше такого коня. Помнишь, какую шутку выкинул этот дьявол в Таренте? А когда мы переходили вброд ту речку… не помню, как она называется… там, где был убит Киньонес… и вода была выше, чем мы ожидали, - кто первый доплыл до берега? И подумать только, что после стольких испытаний и опасностей ему суждено было погибнуть от руки этого врага Господня.
- Не говори так громко, - сказал Корреа. - Что было, то было, - война ведь! Не надо обвинять в этом пленных. Не годится, чтобы они слышали такие речи.
- А я клянусь тебе, - отвечал Иниго, - что предпочел бы сам лежать на земле с глубокой раной, лишь бы мой бедный Кастаньо был здоров. Пусть бы француз сломал меч о мою голову, но не обращал его против лошади. Надо разить человека, а не размахивать без толку мечом; по крайней мере так поступают те, кто умеет держать меч в руках. Проклятый француз! Можно было подумать, что он мух гоняет.
- Ей-Богу, ты прав! - вскричал Сегредо, старый солдат, по усам и бороде которого было видно, что они побывали не в одной переделке. - Когда я был молод, я думал так же, как и ты! Посмотри-ка на мой лоб (слегка постучав себя по лбу рукой, загрубевшей от железной перчатки, он показал на шрам, горизонтально перерезавший его бровь): это я получил от Rey Chico из-за коня, лучшего гнедого во всем войске. Вот это был конь! Как дойдет до мечей, чуть тряхнешь уздечкой, тронешь его шпорой, - ну, берегись, гляди в оба! Он как взовьется на дыбы, как ринется вперед, только держись! Того и гляди из седла вылетишь! А уж как он станет опять на все четыре, тут я и обрушиваю свой меч, словно молнию Господню. И таким манером не один мавр у меня отправился к сатане на ужин. А моя сиеста! Лягу я, бывало, у него между ног, в тени, а он, бедняга, Zamoreno de mi alma, даже мух не отгоняет, чтобы меня не побеспокоить!
Вряд ли кто из вас был при осаде Картахены, а ведь там наш Великий Капитан и показал себя впервые… Воевать тогда было - красота! Не то что нынче. Это сам Сегредо вам говорит! На глазах у короля, дона Фернандо, мы воевали, и у королевы Исабель - то-то была красавица! - и у всего двора! И платили нам хорошо, и держали нас и лошадей наших все равно как в княжеском дворце! Так вот, насчет моего коня: в одной вылазке, когда Rey Chico во главе своих людей сражался как лев (ростом он был маленький, мне по грудь, зато на руку тяжелый: к чему ни прикоснется, останется знак), бедный мой конь напоролся на копье мавра и первый раз в жизни упал на колени. Соскочил я на землю и вижу - ничем горю не поможешь. Решил я отвести его обратно на поводу - ни за что на свете я бы его не покинул. Он, бедняга, еле двигался, а все-таки шел за мной. И не стыжусь сказать, веду я его, а по шее у меня, через наличник шлема, горючие слезы текут! Это я-то плакал, я, который даже не знал, что такое слезы! Вдруг мавры хлынули назад, и королю их тоже пришлось бежать. Он бежит и ревет как бык. Как увидел я, что попал между ними, один, пеший, - ну, думаю, смерть моя. Стою, размахиваю мечом, никого близко не подпускаю; но тут сам король как хватит меня мечом по голове! Рассек он мне шлем, я и упал замертво. Очнулся я, встал, гляжу, а бедный мой Саморено лежит рядом мертвый.
Весь стол сочувственно слушал рассказ о приключениях коня Сегредо. Под конец старый солдат уже не мог скрыть, что память о товарище прежних лет все еще жила в его сердце, - это видно было по его лицу, на котором бранный труд и годы провели глубокие борозды. Смущенный общим вниманием, он налил себе вина, чтобы отвлечь от своего лика взгляды присутствующих.
Жак де Гинь, который, как и другие пленные, набирался смелости по мере того как наполнялся его желудок, выслушав историю о Саморено, заметил:
- Chez nous, мессер кавальере, с вами бы не случилась подобная история, хотя, к сожалению, справедливо говорят, что les bonnes coutumes de chevalerie утрачиваются с каждым днем. Воин счел бы себя обесчещенным, если бы, при условии равного вооружения и равного числа противников, его меч сразил лошадь врага. Но, как всем известно, от мавров нельзя ждать подобной учтивости.
- И однако же, - сказал Иниго, отвечая на слова, которые были обращены не к нему, - можно было бы доказать, что убивать лошадей принято не только у мавров. О том знают долины под Беневенте, о том знал и бедный Манфред. А Карл Анжуйский, который отдал этот приказ, был такой же мавр, как и мы с вами.
Удар попал в цель, и француз съежился на своем стуле.
- Я слышал об этом; может быть, так оно и было. Но ведь Карл Анжуйский сражался за свое королевство. К тому же он имел дело с отлученным врагом церкви.
- А не был ли сам он врагом чужого добра? - заметил Иниго с язвительной улыбкой.
- Думаю, что вам известно, - вмешался в разговор Ламотт, - что Неаполитанское королевство - лен папского престола и что он был дарован Карлу. К тому же, право доброго меча тоже чего-нибудь да стоит.
- К тому же, к тому же… Будем говорить, как оно есть, - подхватил Иниго, - немецкие латники Манфреда и тысяча итальянских всадников, под водительством графа Джордано сражавшиеся против французов, с самого начала битвы показали себя так, что Карл Анжуйский, желая стать королем Неаполя, счел небесполезным прибегнуть к этому способу, несмотря на bonnes coutumes de chevalerie, которые в те времена были в самом расцвете.