Звон и лязг. Время замедлило ход, капитан дивился тому, что на каждый его выпад не отвечают десятью-двенадцатью чужими. Почувствовал сильный удар в лицо, ощутил во рту такой знакомый металлический привкус крови. Вскинув шпагу, рубанул наотмашь - и расплывающееся белесое пятно перед ним с воплем отшатнулось. Прилив и отлив рукопашной вновь вынесли его к ступеням трапа, где было светлей, и он с удивлением убедился, что локтем прижимает к боку чью-то шпагу, бог знает как давно вырванную у противника. Выронил ее на палубу, резко обернулся, потому что показалось - кто-то лезет сзади, и, уже занеся шпагу, узнал свирепое бородатое лицо Бартоло Типуна: не разбирая, где свои, где чужие, он размахивал тесаком, и пена текла у него изо рта. Алатристе развернулся в другую сторону - и как раз вовремя: у самых глаз мелькнуло острие короткой абордажной пики. Отпрянул, отбил и сделал выпад с такой силой, что ушиб себе пальцы, когда острие шпаги, с глухим скрипом ввинтившись в тело, наткнулось на кость. Дернул локтем, чтобы высвободить завязший клинок, и, споткнувшись о бухту каната, спиной вперед упал на ступени трапа. О-охх. Показалось, что он сломал себе хребет. Сверху кто-то молотил его прикладом аркебузы, и капитан отдернул голову, вжал ее в плечи. Чувствуя, как дьявольски ломит спину, он хотел застонать: протяжный, сквозь зубы, стон - превосходный способ обмануть боль, заглушить ее, - но из глотки не вырвалось ни звука. В голове звенело, во рту по-прежнему было солоно от крови, распухшие пальцы едва удерживали рукоять шпаги. Не броситься ли за борт: староват становлюсь для таких дел, мелькнула горькая мысль.
Переведя дух, Алатристе обреченно вернулся к схватке. Здесь тебе и конец, Диего, подумал он. В тот миг, когда он, поднявшись на первую ступень трапа, оказался в круге света, кто-то выкрикнул его имя - и в этом восклицании слышались разом и злоба, и удивление. Капитан не без растерянности обернулся, выставив перед собой шпагу. И с усилием сглотнул слюну вместе со скопившейся во рту кровью, не веря своим глазам. Пусть меня распнут на Голгофе, если это не Гвальтерио Малатеста.
- Рядом со мной умирал Пенчо. Матрос-фламандец, с которым дрался мурсиец, выстрелом в упор снес ему челюсть, так что осколки костей долетели до меня. Он еще не успел опустить пистолет, как уже в следующий миг точным, быстрым и отчетливым движением я полоснул его клинком по горлу, так что матрос рухнул на Пенчо, пробулькав что-то по-своему. Крутя "мельницу", я удерживал на почтительном расстоянии прочих. Трап, ведущий на шканцы, был слишком далеко, пробиться туда я не мог, а потому мне оставалось то же, что и всем - держаться, пока Себастьян Копонс не подоспеет на выручку. Я уже не шептал имя Анхелики и даже не взывал к Господу Всемогущему - сил хватало лишь на то, чтобы спасать свою шкуру от лишних отверстий. Довольно долго я отбивался, парировал и отражал удары, а кое-какие - и возвращал. Иногда в неразберихе боя мне казалось, что я вижу вдалеке капитана Алатристе, но попытки пробиться к нему не удались. Слишком много людей резали друг друга на этом пути.
Наши дрались грамотно и умело, решительно и со знанием дела, как люди, все поставившие на карту, но и команда галеона далеко превзошла худшие наши ожидания, так что мало-помалу моряки оттеснили нас к борту, на который мы влезли при начале нашего предприятия. Что ж, сказал я себе, по крайней мере, я умею плавать. Палуба была завалена трупами, на каждом шагу мы спотыкались о раненых - стонущих, корчащихся. Становилось жутко. Нет, смерть меня не пугала, это в порядке вещей, как сказал Никасио Гансуа перед казнью. Страшили меня увечья и поражение.
… Очередной противник оказался не рыжим и долговязым фламандцем, а скорее всего - соотечественником, бородатым и худосочным. Он нанес мне несколько рубящих ударов, орудуя шпагой, как двуручным рыцарским мечом, но успеха не достиг: не растерявшись, я встал потверже, и, когда он предпринял третью или четвертую попытку и занес шпагу, - с похвальным проворством вогнал ему свой клинок в грудь по самую рукоять, оказавшись так близко к нему, что почувствовал его дыхание и едва не столкнулся с ним лбами. Мы вместе упали на палубу, и, услышав, как сломалось о настил острие шпаги, насквозь пронзившей бородатого, я раз пять или шесть ткнул его в живот кинжалом. Когда он выкрикнул что-то по-испански, я решил было, что ошибся и зарезал своего, но при свете кормового фонаря увидел незнакомое лицо. Значит, на борту есть испанцы, понял я. Да не просто испанцы, а - по одежде и настырности судя - вояки.
Я поднялся на ноги в некотором смятении. Это, черт возьми, в корне меняет дело - и не в нашу пользу. Но предаваться размышлениям мне было недосуг - вокруг шел ожесточенный бой. Ища, чем бы заменить сломанную шпагу, я подобрал с палубы кривую абордажную саблю с коротким широким лезвием и массивной рукоятью. Это тебе не шпага с узкими долами и сходящим на нет острием - таким оружием можно было прорубить себе дорогу и в чаще леса, и в гуще схватки. Последним я и занялся и даже сам поразился тому, какой поднялся вокруг треск и хруст. Наконец я пробился к своим, представленным мулатом Кампусано, у которого из рассеченного наискось лба хлестала кровь, и Кавалером - этот дрался вяло, из последних сил, и отыскивал глазами лазейку, чтобы махнуть за борт.
Перед глазами сверкнул клинок. Еще занося саблю, чтобы отбить выпад, я с ужасом понял, что допустил оплошность. Но было уже поздно: в этот миг что-то острое сверху вниз пронизало замшу колета, вонзилось в тело, и я, объятый ужасом до мозга костей, почувствовал, как ледяная сталь, разрезая кожу и мышцы, въезжает мне меж ребер.
Все сходится, мельком подумал Диего Алатристе, становясь в оборонительную позицию. Золото, Луис де Алькесар, появление Гвальтерио Малатесты в Севилье, а теперь - и на борту фламандского галеона. Итальянец сопровождает груз - вот почему получили капитан и его люди столь неожиданный и ожесточенно-умелый отпор: противостояли им не моряки, а такие же головорезы-наемники, как они сами. Проще говоря, перегрызлись собаки с одной псарни.
Но размышлять было некогда: оправившись от первоначального удивления - а нежданная встреча ошеломила итальянца не меньше самого капитана, - черный и грозный Малатеста уже приближался, выставив шпагу. Недавнюю усталость как рукой сняло. Чтобы взбодриться, ничего нет лучше застарелой ненависти - вот и у капитана в жилах вскипела и забурлила кровь. И страсть к убийству пересилила инстинкт самосохранения. Алатристе даже оказался проворней противника и четким парадом отбил первый выпад, причем острие его шпаги прошло в дюйме от лица итальянца, который, споткнувшись, едва успел отшатнуться. На этот раз, подумал капитан, придется тебе обойтись без тирури-та-та и подобных штучек - не до них тебе будет.
Прежде чем Гвальтерио Малатеста опомнился, капитан начал теснить его, одновременно угрожая шпагой и кинжалом, заставляя отступать и не давая итальянцу пространства для маневра. Вот они сшиблись вновь у ступеней трапа: со звоном и лязгом столкнулись массивные гарды, скрестились лезвия кинжалов, - потом схватка увлекла их к противоположному борту. Малатеста, пятясь, споткнулся о винград бронзового орудия, на миг потерял равновесие, и Алатристе с удовольствием заметил, как в глазах противника мелькнул страх, когда он одновременно ткнул кинжалом и нанес рубящий удар шпагой, которая, к несчастью, повернулась в руке так, что пришелся он плашмя. Этой мгновенной заминки хватило, чтобы итальянец, издав крик свирепой радости, с поистине змеиным проворством сделал ответный выпад - и если бы капитан не отпрянул, то сейчас же покинул бы сию слезную юдоль.
- Как тесен мир, - заметил Малатеста, едва переводя дыхание.
Было видно, что нежданная встреча со старым врагом до сих пор удивляет его. Капитан же промолчал - лишь встал потверже и принял первую позицию. Чуть пригнувшись, выставив клинки, они какое-то время мерили друг друга взглядами, выбирая удобный момент для атаки. Вокруг кипела схватка, и людям Алатристе приходилось солоно. Итальянец исподлобья оглядел место действия:
- На этот раз ты проиграл, капитан. Откусил больше, чем сможешь заглотнуть… - Черный, как Парка, с рябым, исполосованным шрамами лицом, он улыбался в сознании своего превосходства. - Надеюсь, тебе хватило ума не брать с собой мальчишку?..
Алатристе знал - это его слабое место: излишняя разговорчивость пробивает бреши в обороне. Он сделал выпад. Острие вонзилось в левую руку итальянца, заставив его выругаться и выронить кинжал. Капитан воспользовался этим и сверху вниз нанес своим кинжалом удар такой силы, что едва устоял на ногах. Лезвие ударилось о ствол орудия. Мгновение они с Малатестой стояли вплотную друг к другу, словно обнявшись, потом разом отпрянули, освобождая место для того, чтобы действовать шпагой, причем каждый стремился опередить противника. Затем, опираясь свободной - и болезненно нывшей - рукой о ствол, Алатристе пнул итальянца, отшвырнув того к борту. В это время за спиной у него на шканцах поднялся крик, на палубе засверкали новые клинки. Он не обернулся, но когда на лице Малатесты вдруг отразилась крайняя озабоченность, если не отчаяние, капитан понял: Себастьян Копонс со своими людьми только что влез на борт "Никлаасбергена" со стороны носа. Подтверждая его догадку, итальянец витиевато выругался на родном языке, помянув Иисуса Христа и Пречистую Деву.
Зажимая рану, я отползал в сторону, покуда не при-, валился спиной к бухте канатов возле борта. Расстегнулся, чтобы осмотреть правое подреберье, куда угодила шпага, - но ничего в темноте не разглядел. Зато почувствовал, как болит бок и как кровь сочится у меня между пальцами, стекая к пояснице и ляжкам, по ногам на палубу, и без того уже мокрую. Надо что-то делать, мелькнуло у меня в голове, иначе я в самом скором времени помру. От этой мысли, совсем ослабев, я стал жадно глотать воздух, стараясь не лишиться чувств, ибо в сем случае я нечувствительно изошел бы кровью, как приколотый кабанчик Вокруг шла схватка, и товарищи мои были слишком заняты, чтобы оказывать мне помощь, не говоря уж о том, что на зов мог подоспеть недруг и облегчить мои страдания, полоснув меня по горлу. Так что я предпочел помалкивать и справляться сам. Перевалившись на здоровый бок, я ощупал рану, силясь определить, насколько она глубока. Не больше двух пядей, спасибо замшевому колету, смягчившему удар - не зря уплатил я за обновку двадцать эскудо. Дышать было не больно, стало быть, легкое не задето, однако кровь не унималась, и я слабел с каждой минутой. Не законопатишь эту дыру, Иньиго, - можешь заказывать по себе панихиду. Приложить бы щепотку земли, чтобы кровь свернулась и запеклась, но где ж я тебе тут возьму землю? Не было даже чистой тряпицы. Обнаружив, что кинжал мой при мне, отрезал подол рубахи, скомкал и прижал к ране. Невзвидев света от боли, закусил губу чтобы не взвыть.
В голове мутилось все больше. Ладно, ты сделал все, что мог, утешал я себя, чувствуя, что неуклонно соскальзываю в черный бездонный провал, разверзшийся под ногами. Я не думал об Анхелике - да и вообще ни о чем не думал. Слабея с каждым мгновением, я привалился затылком к борту, и мне показалось, что он движется. Ну да, это у меня голова кружится, подумал я. Но тут же заметил, что шум боя отдалился - голоса и лязг оружия доносились теперь с носа, со шканцев. К борту, едва не задев меня, подскочили какие-то люди, спрыгнули вниз, в воду. Всплеск, испуганный вскрик. В ошеломлении взглянул вверх - показалось, кто-то, обрубив шкоты, поставил марсель на грот-мачте, потому что парус вдруг опустился, надулся от ветра. И тогда губы расползлись в дурацкой гримасе, обозначающей улыбку счастья, - я понял, что мы победили, что люди Себастьяна Копонса сумели перерезать якорный канат, и галеон в ночной тьме двинулся к песчаным отмелям Сан-Хасинто.
Надеюсь, он не сдастся и получит то, что ему причитается, подумал Диего Алатристе, покрепче перехватывая шпагу. Надеюсь, у этой сицилийской собаки хватит достоинства не просить пощады, потому что я убью его в любом случае, а безоружных убивать я не люблю. И с этой мыслью, побуждаемый необходимостью спешно завершить дело, не натворив в последний момент ошибок, капитан собрал последние силы и обрушил на итальянца град ударов столь стремительных и яростных, что и лучший в мире фехтовальщик принужден был бы дрогнуть и отступить. Попятился и Малатеста: он с трудом парировал каскад выпадов, однако сумел сохранить хладнокровие и, когда капитан завершил серию, ответил боковым ударом в голову, лишь на волосок не достигшим цели. Кратчайшая заминка позволила итальянцу оглянуться по сторонам, оценить положение дел на палубе и заметить, что галеон неуклонно сносит к берегу.
- Что ж, Алатристе, твоя взяла…
И не успел договорить - клинок кольнул его чуть пониже глаза. Малатеста застонал сквозь зубы, вскинул свободную руку к лицу по которому заструился тоненький ручеек крови. Не потеряв самообладания, тотчас почти вслепую сделал ответный выпад, едва не проткнув колет Алатристе. Капитан вынужден был отступить на три шага.
- Отправляйся к дьяволу, - процедил итальянец. - Вместе с золотом.
Продолжая угрожать капитану шпагой, он взлетел на фальшборт и спрыгнул вниз, растаяв во тьме, подобно тени. Алатристе, полосуя лезвием воздух, кинулся следом, но услышал только донесшийся из черной воды всплеск. И замер в оцепенении, почувствовав вдруг неодолимую усталость и тупо уставясь туда, где исчез итальянец.
- Извини, Диего, малость замешкались, - услышал он за спиной знакомый голос.
Рядом, тяжело дыша, стоял Себастьян Копонс - голова повязана платком, в руке - шпага, сплошь покрытая засохшей кровью. Алатристе все с тем же отсутствующим видом кивнул.
- Потери большие?
- Половина.
- Иньиго?
- Подкололи… Но ничего, не опасно. Капитан снова кивнул, не сводя глаз с мрачного черного пятна за бортом. За спиной слышались ликующие крики победителей и предсмертные стоны последних защитников "Никлаасбергена" - их добивали, не слушая мольбы о пощаде.
Когда кровь унялась, мне стало легче, и силы мало-помалу начали возвращаться. Себастьян Копонс очень удачно перевязал рану, и с помощью Бартоло Типуна я добрался до трапа, ведущего на шканцы. Наши сбрасывали за борт убитых, предварительно очистив их карманы от всего мало-мальски ценного. Только и слышались зловещие всплески, и никому так и не довелось узнать, сколько же фламандцев и испанцев из экипажа "Никлаасбергена" погибли в ту ночь. Пятнадцать? Двадцать? Или больше? Прочие попрыгали в море во время боя и сейчас уже пошли ко дну или барахтались в темной воде, в пенной струе за кормой галеона, который северо-восточный ветер нес прямо на песчаные отмели.
На окровавленной палубе вповалку лежали тела наших. Тем, кто штурмовал галеон с кормы, досталось крепче - Сангонера, Маскаруа, Кавалер-с-галер, мурсиец Шум-и-Гам, всклокоченные, с открытыми или плотно сжатыми ртами, замерли в тех самых позах, в которых застала их старуха-Парка. Гусман Рамирес упал за борт, а у лафета пушки, сердобольно прикрытый чьим-то колетом, кончался, негромко постанывая, Андресито-Пятьдесят-горячих: кишки из распоротого живота вывалились до колен. Энрикес-Левша, мулат Кампусано и Сарамаго-Португалец отделались ранами полегче. На палубе валялся еще один убитый, и я довольно долго всматривался в его черты, ибо и вообразить себе не мог, что подобная участь постигнет и счетовода. Глаза его были полуоткрыты, и, казалось, он до последней секунды следил за тем, чтобы все шло как должно и в соответствии с тем, за что платили ему его чиновничье жалованье. Лицо было еще бледней, чем обычно, губы под крысиными усиками недовольно кривились, как будто он досадовал, что лишен возможности составить официальный документ - как полагается, по всей форме, на бумаге, пером и чернилами. Смерть не придала значительности облику распростертого на палубе счетовода: он был, как и при жизни, тих и нелюдим. Кто-то рассказал мне, что вместе с людьми Копонса он вскарабкался на борт, с умилительной неловкостью путался в снастях, вслепую махал шпагой, владеть которой не научился, а вскоре, в первые же минуты боя, без стона и жалобы рухнул замертво, отдав жизнь за сокровища, не ему принадлежащие. За короля, которого лицезрел лишь однажды и то издали, который даже не знал, как его зовут, и при встрече, случись она, не сказал бы ему ни слова.
Завидев меня, Алатристе приблизился, осторожно ощупал рану, потом положил мне руку на плечо. При свете фонаря я заметил на его лице отстраненно-рассеянное выражение: он еще не отошел от боя и с трудом возвращался к действительности.
- Рад видеть тебя живым, - сказал он.
Но я знал, что это неправда. Может, и обрадуется - но потом, когда сердце забьется в прежнем ритме и все станет на свои места: а сейчас это было не более чем слова. Думал он о Гвальтерио Малатесте и о том, куда ветер и течение вынесут галеон. Мельком глянул на трупы своих сподвижников и даже Ольямедилью удостоил лишь беглым взглядом. Ничто, казалось, не занимало его, не отвлекало от дела, из которого он вышел живым и которое еще не было окончено. Хуана-Славянина послал на подветренный борт следить, куда идет наш корабль, Хуана-Каюка отрядил проверить, не притаился ли где-нибудь уцелевший член экипажа, и еще раз напомнил, чтобы никто ни под каким предлогом не смел спускаться в трюм. Под страхом смерти, мрачно повторил он, и Каюк, поглядев на него пристально, кивнул в ответ. После чего, прихватив с собой Копонса, капитан сам полез вниз. Ни за что на свете не мог я пропустить такого, а потому последовал за ними, хоть рана давала себя знать. Впрочем, я старался не делать резких движений, чтобы не разбередить ее.
Копонс нес фонарь и подобранный с палубы пистолет, Алатристе держал шпагу наголо. Никого не встретив, мы прошли несколько кают и кубриков - в самой большой на столе увидели десяток тарелок с нетронутой едой - и оказались перед трапом, ведшим вниз, во тьму. Вот дверь, заложенная массивным железным брусом, запертая на два висячих замка. Себастьян, передав мне фонарь, пошел за абордажным топором, и после нескольких ударов дверь подалась. Я посветил внутрь.
- В лоб меня драть… - вырвалось у арагонца. Здесь лежало золото и серебро, из-за которых мы убивали и умирали на палубе. И было их в буквальном смысле - как грязи, до верхней переборки высились тщательно перевязанные штабеля и ящики. Брусками и слитками, блиставшими, точно в немыслимом золотом сне, был вымощен весь трюм. В далеких копях и рудниках Мексики и Перу тысячи индейцев-рабов под бичами надсмотрщиков отдавали здоровье и жизнь, чтобы добыть эти сокровища, предназначенные для того, чтобы заплатить долги империи, набрать и вооружить армии, продолжить войну едва ли не со всей Европой, а равно и для того, чтобы осесть в карманах банкиров, чиновников, бессовестной знати и самого короля. Золото отсвечивало в зрачках капитана Алатристе, искрилось в широко открытых глазах Себастьяна Копонса и приковывало к себе мой взгляд.
- Дурни мы с тобой, Диего, - промолвил арагонец.