– Исполню, – с напускной торжественностью поэт приложил правицу к груди. – Конечно, сие действо обойдется мне не дешево… но на какие только жертвы не пойдешь ради друга. Смотри! – вдруг вскричал он, больно толкнув локтем под бок грамматика. – Что творится, что творится…
Парфянский жеребец Гаттиона поравнялся с игреневым мидийцем. Наездник царского скакуна уже торжествовавший в душе, считая себя победителем, и мысленно прикидывавший, какими милостями осыплет его Перисад, невольно скосил глаза – и засуетился. Вместо того, чтобы предоставить мидийцу самому разобраться с соперником из Парфии, он потянул повод вправо, чтобы идти по бровке малого круга. И перестарался – вместо хорошо утоптанного скакового поля копыта игреневого взрыхлили плохо утрамбованную известняковую крошку вперемешку с песком; скорость жеребца упала, и обычно невозмутимый Гаттион не удержавшись, вскричал от радости, забыв на миг, что неподалеку сидит сам царь – конь спирарха вырвался вперед и черной молнией вспарывал густо настоянный на запахах пыли и лошадиного пота воздух.
Юный скиф не торопился. По тому, как судорожно вздымались и опускались бока скакуна, принадлежавшего Хрисалиску, он определил, что этот конь буланому не соперник. Похоже, его выезжали на короткий бег, и теперь ему не хватало выносливости.
Царский конь, на взгляд человека мало сведущего, был прекрасен, но Савмак и здесь увидел изъян: игреневый сильно потел, а это могло означать только одно – перед скачками жеребца напоили для большей резвости водой с настоем целебных трав и медом, и теперь чрезмерная старательность конюхов проступала мыльной пеной на великолепной груди мидийца.
Оставались вороной спирарха и серебристо-серый неизвестного хозяина. Оба благородных кровей, хорошо выезженные и подготовленные к скачкам, они, казалось, не знали устали. Под стать им были и наездники: один миксэллин, с младых ногтей занимающийся выездкой, а второй, на сером красавце, судя по раскосым глазам и смуглому лицу – меот, сын бескрайних степей, табунщик, конь которого мог, как собака, свободно заходить в шатер и пользовался бульшими правами, нежели жена и любимая наложница.
Но Савмак, несмотря на юные годы, был на удивление терпелив и проницателен. Он умел ждать…
– Мне кажется, я не доживу до конца скачек, – простонал грамматик, смахивая с лица обильный пот. – Этот гиппотоксот на твоем буланом меня доконает.
В этот самый момент Савмак неожиданно для всех резко взял вправо, направив коня на большой круг. Впрочем, его решение было загадкой только для непосвященных в тонкости подобных соревнований – до конца забега оставалось всего пять стадиев и буланому нужен был простор.
– Зачем?! – стукнул себя кулаком по колену Мирин. – Эх…
Он хотел еще что-то добавить, видимо, не очень лестное для наездника буланого, да так и остался с открытым ртом – конь Аполлония, завидев свободное пространство, казалось, обрел крылья.
Гипподром вдруг затих. Никто не мог поверить своим глазам – неизвестный наездник-гиппотоксот на буланом полукровке словно вихрь промчался по прямому отрезку скакового поля и на повороте легко обошел признанных фаворитов…
Савмак летел, как в тумане. Убегающая из-под ног скакуна дорожка гипподрома слилась с небом, будто оно опустилось и легло под копыта буланого. Соперники были позади, но о них юный царевич уже не думал. Впереди сверкал солнечным диском огромный гонг и зеленели листья венков.
Победитель закончил скачку в полной тишине. И только когда Савмак остановил буланого перед царским балдахином и поклонился совершенно отрезвевшему от перипетий захватывающего зрелища Перисаду, гипподром обезумел – вопль, достойный великанов-лестригонов, вырвался из деревянной чаши и упал на тихие спокойные воды гавани.
Среди этого бедлама тонкий вскрик обрюзгшего толстяка был похож на комариный писк – Аполлоний не выдержал нежданной радости и упал в обморок.
ГЛАВА 7
Ззачем только я так стремился в эти богомерзкие места? – брюзжал Тиранион, со страдальческим видом посматривая на кошелек приятеля, отягощенный проигрышем грамматика – пятью полновесными золотыми ауреусами. – Похоже, только для того, чтобы окончательно испортить желудок и получить сердечный приступ.
– Не огорчайся, мой друг, в жизни все преходяще, – с фальшивым сочувствием утешал его поэт, еще не веря в свою удачу. – Я, конечно, могу вернуть тебе эти деньги, – тут он заметил, как жадно блеснули глаза грамматика и поспешил добавить: – Но разве в них счастье? Посмотри на купца, чей конь пришел первым. Воистину, жадность может погубить человека.
Бедного Аполлония, похоже, от переживаний хватил удар, и получать награду из рук царя его понесли на носилках два дюжих стражника.
– Иногда мне кажется, – между тем продолжал Мирин, – что лучше быть простым рыбаком, у которого все богатство – это лодка и дырявые сети. Ему терять нечего, а значит, и совесть его незамутненна и чиста, как горный снег. Свежая лепешка, глоток вина, чистая постель и заботливая жена – вот все, что нужно мужчине. Тогда его век будет долог, и никакие заботы не омрачат чело, не проложат на нем морщин. Терзания скопидома над грудой нетленного металла достойно сожаления и порицания – ни за какие деньги не купишь вечную юность, уважение сограждан и не отягощенную преступлениями душу.
– Я всегда подозревал, что в тебе таится великий философ, – с сарказмом сказал безутешный Тиранион. – И особенно это свойство к отвлеченным от действительности рассуждениям проявляется, когда ты с удивительной легкостью и беспечностью прощаешь свои долги или угощаешься за чужой счет, – он поднял беспризорный бурдючок и вызывающе потряс им перед носом поэта.
– Фи, как грубо… – поморщился Мирин и примиряюще потрепал приятеля по плечу. – Намек мне понятен, но стоит ли из-за таких пустяков ломать копья? Даю слово, что твои пять ауреусов послужат благому делу.
– Надеюсь, ты не передашь их казне какого-нибудь храма? – встревожился грамматик.
– Моя вера в богов зиждится на полном бескорыстии, – напыщенно произнес поэт. – Мы оставим деньги в какой-нибудь харчевне, где и совершим возлияния во славу любого из предложенных тобой небожителей.
– Согласен, но только если там подают отменное вино, – облегченно вздохнув, ответил ему Тиранион.
– Твоя твердость и постоянство в этом вопросе достойны всяческих похвал, – рассмеялся поэт.
Оставим наших общих знакомых пикироваться, сколько их душам угодно, и проследуем за помощником распорядителя соревнований в конюшни. Угодливо изгибаясь и неестественно хихикая, тавр сопровождал двух девушек; одна из них поражала неземной красотой. Ее мраморное личико еще не знало мазей и притираний, тугие и свежие, как только что сорванное с ветки яблоко, ланиты светились нежным румянцем, а полные, чувственные губы блестели влажным, зовущим кармином. Судя по одежде и украшениям, она была из богатой семьи, но живые черные глаза красавицы и отсутствие даже намека на присущую аристократкам чопорность предполагали острый, незаурядный ум, образовнность и любознательность, характерные качества самых выдающихся гетер древнего мира. Впрочем, ее общественное положение таковым и являлось – это была достаточно известная в Пантикапее жрица свободной любви Ксено. За нею шла служанка, стройная светловолосая фракийка по имени Анея.
Тем временем на подмостках проскения разворчивалось театральное действо. Ставили комедию Аристофана "Лисистрата". Но, увы, события двухвековой давности мало волновали взбудораженных скачками зрителей. Они, все еще обсуждали захватывающее зрелище, закончившееся победой – что и вовсе невероятно! – буланого-полукровки какого-то купчишки Аполлония. Имя наезд-ника-гиппотоксота было у всех на слуху – Савмак. Царь, огорченный поражением игреневого, все же – надо отдать ему должное – оказался на высоте положения; выдал награды, ленты победителей и венки с отеческой улыбкой и добрыми словами. Смущенный Савмак тут же поторопился на конюшню, где его ждал необъезженный дикарь, а на потерявшего способность что-либо соображать и даже внятно говорить Аполлония посыпались предложения о продаже буланого. За него теперь давали такие суммы, что у купца и вовсе голова пошла кругом.
Однако войдем вместе с красавицей Ксено в конюшню. Там царило обычное после скачек оживление: благородных жеребцов кутали как малых детей в попоны, уставшие наездники бесцельно слонялись из угла в угол – мысленно они были еще на скаковом поле и пытались осмыслить свои ошибки, – а гиппотоксоты шумно поздравляли Савмака с победой. Немногословный юноша, пунцовый, как мак, не знал, куда деваться, и когда в конюшне появилась блистательная Ксено, он вздохнул с облегчением и поторопился отойти подальше от своих товарищей, набросившихся на красавицу, словно мухи на мед.
Но Ксено, достаточно холодно отвечая на приветствия, направилась к наезднику в черном плаще, скакавшему на серебристо-сером жеребце. При виде прекрасного личика он вздрогнул, будто его огрели нагайкой, и склонил голову, как провинившийся мальчуган.
– Странно, – сказала она, обращаясь к Анее. – Странно, что я до сих пор не замечала в этом человеке откровенного угодничества и отсутствия ума, – Ксено рассматривала наездника с брезгливым сочувствием, будто перед ней было отвратительное насекомое с оторванной конечностью. – Проиграть скачки на таком великолепном коне – это нужно уметь.
– Но, госпожа… – жалобно простонал наездник.
– Я исправлю свою ошибку, – красавица надменно вздернула чернокудрую головку. – С этих пор в твоих услугах я не нуждаюсь. Анея, распорядись, чтобы конюхи забрали коня, а он пусть идет на все четыре стороны. Одежду пусть оставит себе – мне эти испоганенные обноски ни к чему. Только в страшном сне можно представить, что кто-либо из моих наездников когда-нибудь наденет ее… бр-р!
Наездник, смазливый малый с глубоко посаженными хищными глазами, хотел что-то сказать в свое оправдание, но, встретив непреклонный взгляд Ксено, в этот миг похожую на разъяренную пантеру, безнадежно склонил голову и побрел, пошатываясь, как пьяный, к выходу.
Удивительно, но сочувствия отверженный у наблюдавших достаточно жестокий поступок красавицы не вызвал – все смотрели на нее с немым обожанием и восхищением. Однако ее карие глаза остались холодны и равнодушны к этим знакам внимания – поклонников у капризной прелестницы было великое множество. Правда, никто из них, даже самые знатные и богатые, не могли похвастаться мужской победой над своенравной Ксено, одинаково любезной со всеми; она властвовала, царила, смущала умы своей образованностью и остроумием – но не более.
Изгнав неудачника, Ксено, тем не менее, уходить не спешила. Ее взгляд блуждал по лицам наездников и гиппотоксотов, явно кого-то выискивая. Наконец она приметила в дальнем углу Савмака – в этот момент он пытался ублажить саврасого разнообразными лакомствами, от пучка свежескошеной сочной травы до душистой лепешки с солью. Но вожак был непреклонен; устав от бесплодных попыток разметать жерди стойла, он в ответ на ласковые слова Савмака скалил зубы и с яростным хрипом пытался укусить юношу.
Ксено решительно направилась к Савмаку. Он заметил ее только тогда, когда она подошла вплотную. Глянув исподлобья на красавицу, юноша коротко поклонился и занялся замысловатой упряжью, предназначенной для укрощения диких коней.
– Прими мои поздравления, – с обворожительной улыбкой кротко сказала Ксено. – Я восхищена.
– Спасибо, госпожа… – с трудом выговорил Савмак, чувствуя, как бешенно заколотилось сердце – голос красавицы был чист и мелодичен, будто журчанье горного ручья.
– Я хочу, чтобы ты служил у меня, – без обиняков предложила Ксено, явно не предполагая отказ. – Стол, одежда и плата в десять раз больше, чем ты получаешь сейчас.
– Премного благодарен, – вежливо поклонился Савмак. – Но я на воинской службе, у меня договор.
– Ах, какие преграды – договор… – насмешливо улыбнулась девушка. – Если ты согласен, уже завтра покинешь казармы, чтобы никогда туда не возвращаться. По рукам?
– Госпожа, я гиппотоксот, – Савмак выпрямился и строго посмотрел на Ксено. – Негоже воину уподобляться изнеженным сибаритам даже ради больших денег. Нет.
– О боги, что он говорит? – красавица опешила. – Ты… отказываешься?!
– Не сочти меня невежливым, но я всего лишь простой воин. Думаю, что ты найдешь себе наездника гораздо лучше, чем я. Сегодняшняя победа – просто счастливый случай.
– Анея, что я слышу? – Ксено была возмущена до глубины души. – Он посмел мне отказать. Мне! – она высокомерно взглянула на Савмака и поморщилась. – Фу, от этого варвара несет псиной. Пошли. Большего унижения мне еще не довелось испытать. И от кого?!
Одарив благосклонной улыбкой наездников и гиппотоксотов, изумленных невероятной с их точки зрения глупостью юноши, красавица с царственным величием пошла к выходу. Хмурый Савмак, задетый последними словами девушки за живое, снова вернулся к своему занятию, не обращая внимания на галдеж, поднявшийся с уходом Ксено. В его душе бурлил гнев. Он ненавидел эту бесцеремонную красавицу. И теперь все колебания и сомнения были отброшены – он должен бежать из Пантикапея как можно быстрее, пусть даже это будет стоить ему жизни…
– Жизнь прекрасна… если, конечно, хорошо к ней присмотреться, – философствовал с набитым ртом Тиранион; теперь ему принесли лепешки с медом и кувшин выдержанного вина; уже где его сыскал быстроногий вольноотпущенник-разносчик, трудно было сказать, но по угодливо-восторженным взглядам, которые он бросал на грамматика, становилось ясно, что для синопского гостя, если только тот прикажет, он готов достать божест-венный нектар.
– Самое удивительное, но сегодня я с тобой согласен, – отвечал ему в тон благодушествующий поэт. – Можешь мне не поверить, но когда я ставил на буланого, то вовсе не верил в его победу. Просто каприз, шутка, назовем этот порыв как угодно.
– Если в следующий раз ты надумаешь так шутить, то, будь добр, предупреди меня заранее, – проворчал Тиранион.
– Но в этом и заключается, любезный друг, вся прелесть жизни! – воскликнул Мирин. – Все наше существование – игра в кости. Чет, нечет, у кого больше. Комбинации бывают самые невероятные, а выигрыш редко достается самому умному и достойному.
– Судьба… – проглотив очередной кусок, ответил грамматик и потянулся за чашей.
– Не путай судьбу с удачей. Фортуна – это предначертанное и незыблемое. А вот удача сродни узелкам, случайно получающимся на пряже Клото. Я не сомневаюсь, что это просто проказы богини Тихе. Так сказать, для разнообразия, чтобы жизнь не показалась пресной и ненужной. Все игра, игра, мой друг. И мы даже не актеры, а бусины, нанизанные на нить судьбы и вообразившие, что без них шея, ну, никак не может существовать.
– Умно, но бездоказательно, – Тиранион с сожалением посмотрел на пустой кувшин. – Я готов с тобой спорить… но не сегодня, – он с довольным видом похлопал себя по животу. – Когда я сыт, мне плевать на любые мудрствования, ибо мое чрево не переносит длинных речей и излишне резких телодвижений. И знаешь, я готов выдержать любое количество узелков, напутанных Тихе, пусть даже от этого нить Клото окажется короче вдвое. Видишь ли, я не аскет, и длинная, но голодная и тягостная жизнь меня вовсе не прельщает.
– Я так и знал, что ты это скажешь, – смеясь, Мирин развел руками. – Ладно, оставим споры и посмотрим на что способны лучшие пантикапейские гиппотоксоты…
Актеры еще сворачивали свой реквизит, а на скаковое поле уже вывели первого из коней, свирепого лохматого дикаря, храпящего и брыкающегося. Его удерживали на арканах шесть конюхов. Укротитель, широкоплечий угрюмый гиппотоксот, не спеша поднялся на невысокий помост и, бормоча слова молитвы неизвестно каким богам, прыгнул на спину жеребца, которого с трудом подвели к этому столь необходимому в объездке приспособлению. Конюхи разом сдернули петли арканов, и конь, закусив удила, вихрем помчал по скаковому полю. Впрочем, бежал он недолго: у первого поворота жеребец неожиданно резко остановился и только завидная цепкость и самообладание спасли гиппотоксота от падения через голову коня.
Но следующий ход в этом поединке был для наездника совершенно неожиданным – конь встал на дыбы, и когда гиппотоксот для равновесия, чтобы он не опрокинулся на спину, лег жеребцу на шею, дикарь вдруг с силой мотнул головой и повалился на бок. Наездник покатился по земле, как спелая груша. Освободившийся от необычной ноши, конь, вместо того, чтобы ускакать куда подальше, вскочил на ноги и бросился на обеспамятевшего наездника, норовя зашибить его копытами, как он, видимо, не раз поступал с волками в степных просторах. Только самоотверженность конюхов, верхом на лошадях сопровождавших чуть поодаль гиппотоксота-неудачника, спасла ему жизнь: в воздухе зазмеились арканы, и дикарь, остановленный на бегу жесткой удавкой, хрипя и пенясь от бессильной злобы, вновь завалился на известняковую крошку скакового поля.
Второго, третьего и четвертого укротителей постигла та же участь, что и первого гиппотоксота. С одной лишь разницей – все трое, похоже, просто испугались. Не дожидаясь печального конца, они торопились спрыгнуть с коней раньше, чем те успевали опомниться и освоиться с необычным шумом гипподрома, чтобы приняться за наездников всерьез. На трибунах стоял возмущенный гул, многие свистели и швыряли в струсивших укротителей объедками и презренной медной монетой, подаваемой только нищим и бездомным. А царь Перисад сидел мрачнее грозовой тучи. Сегодня явно был несчастливый для него день, и даже бабка, Камасария Филотекна, старалась не замечать, сколько он осушил чаш крепкого вина, а тем более, не пыталась его остановить – в гневе, что, впрочем случалось редко, внук сметал все со своего пути, как разъяренный бык.
В конюшне царило уныние. Оставшиеся наездники наотрез отказывались испытать судьбу и выставлять себя на посмешище. Звероподобные дикари явно были им не по зубам, что они и не преминули заявить вовсе потерявшему голову распорядителю скачек, уже мысленно представлявшему, какие громы и молнии обрушит на его голову начальство. Поминая недобрыми словами злокозненных меотов, невесть в каких краях откопавших этих коней, он вымещал злость на помощнике. Тавр отмалчивался, но по нему было видно, что еще немного, и он просто удавит надменного и бесцеремонного фракийца.
– Готовьте саврасого, – неожиданно прозвучал среди всеобщего галдежа спокойный голос Савмака.
– Ты что, юнец, рехнулся?! – вскричали едва не в один голос наездники-гиппотоксоты. – Он убъет тебя. Этот зверь почище тех, что были первыми.
– Тихо! Тихо! – заслонил юношу приободрившийся фракиец. – Он знает, что делает. Если ты продержишься на нем хотя бы один круг, клянусь, он твой, – сказал распорядитель скачек, обращаясь к Савмаку. – Прошу, не посрами… – добавил уже жалобным голосом, что было на него совершенно не похоже.
Савмак только кивнул в ответ и под неодобрительные шепотки укротителей вышел из конюшни.
Гипподром забушевал – Савмака узнали. Ксено, так и не успокоившаяся после разговора с юным скифом, процедила сквозь зубы, обращаясь к одному из своих поклонников, знатному, но недалекому аристократу, сыну Пантикапейского стратега:
– Как бы я хотела, чтобы этого вонючего номада конь растолок в лепешку.
– Ты несправедлива к нему, Ксено, – недоумевающе поднял тонкие подбритые брови поклонник. – Юноша весьма приятной внешности, я бы сказал, даже красив. И одежда на нем вполне… Кстати, и манеры у него достаточно приличные.