– Ты имеешь ввиду римского посланника? – нахмурился Хрисалиск, недолюбливающий квиритов.
– Нет, – отрезал Амфитион. – Рим – это, конечно, сила и мощь, но он далеко, и что ему до нашей, забытой богами, Таврики, погрязшей в нищете и варварстве. Даже если и сможем договориться с Сенатом, проку от этой сделки будет мало. Эти жадные и вечно голодные выкормыши капитолийской волчицы готовы оттяпать по самый локоть и руку дающего.
– Говори, наконец, что надумал, не томи, – с мольбой в голосе сказал Исиад; глаза агоранома готовы были выскочить из орбит от испуга – ему казалось, что все присутствующие на пиру смотрят в их сторону и прислушиваются к разговору.
Однако его страхи были совершенно беспочвенны. Пирующие уже дошли до такого состояния, когда и слова соседа воспринимались с трудом, а уж тем более никому не было дела до наших чопорных – за исключением, пожалуй, Панталеона, известного выпивохи и сквернослова, – радетелей за общее благо. Раскатистый смех изрядно поднагрузившихся на дармовщину придворных, визг и болтовня гетер, рычанье комнатных собачек, грызущихся из-за объедков, чересчур громкая игра музыкантов, под шумок успевших неоднократно попробовать дорогие и хмельные царские вина, – вся эта вакханалия звуков отделяла заговорщиков от других сотрапезников невидимым пологом надежней самого толстого войлока.
– В Понте восстание, – на этот раз Амфитион говорил совсем тихо, но с нажимом.
– Вот это новость! – Панталеон от неожиданности поперхнулся вином и закашлялся.
– Нечто подобное я слышу уже на протяжении двух-трех последних лет, – холодно прокомментировал евнуха недоверчивый Гаттион. – Кое-кому не терпится, судя по всему, выдать желаемое за действительное. Но нам от этого ни холодно, ни жарко.
– Погоди, – перебил его Стратий, пронзительно глядя на снисходительно ухмыляющегося евнуха. – Это только слухи, или..? – спросил он Амфитиона.
– Или, – отрезал тот с раздражением. – Я не рыночный меняла, чтобы от безделья выдумывать разные небылицы. Конечно, сие известие предназначалось не для моих ушей, но, как вы знаете, для меня во дворце не существует тайн. В понтийских провинциях идет настоящая резня: изгоняют стратегов Лаодики, топят в реках стражников, жгут на кострах сборщиков налогов, распинают на столбах римлян. Смута докатилась уже и до Синопы, но там сильный гарнизон и царские хилии, а потому бунтовщики на приступ идти не решаются. Все ждут подкрепления – наемников с Крита. И того, кто должен их возглавить – царевича Митридата.
– Митридата? – удивился Панталеон. – Насколько мне известно, его уже нет в живых.
– Ложь, – глаза евнуха сверкали от с трудом сдерживаемого возбуждения, как уголья. – Хитроумная уловка, придуманная им самим.
– И где же тогда этот быстроногий и неуловимый понтийский Улисс? – насмешливо поинтересовался наместник Хрисалиск. – Где этот лев, которого никак не могут найти охотники?
– Твоя ирония, достойнейший Хрисалиск, по меньшей мере неуместна, – с осуждением посмотрел на него Амфитион. – А что касается Митридата, так он здесь, вы его видели почти каждый день, но не узнали, несмотря на ваши великие умы и проницательность, присущую государственным мужам.
– Что?! – вскричали едва не в один голос Панталеон и Хрисалиск. – Он здесь, в Пантикапее?!
– В своем ли ты уме, Амфитион? – на этот раз спокойствие и выдержка изменили и Гаттиону, воспринявшему слова евнуха, как личное оскорбление – бывший начальник царского следствия мнил себя всеведущим.
– В своем, – зло огрызнулся евнух и тут же мысленно поклялся припомнить спирарху в удобный момент его непочтительность – Амфитион, втайне страдающий из-за своей мужской неполноценности, был злопамятен и мстителен, как порождение Ехидны. – И это лишний раз доказывает, что будущий царь Понта – великий мудрец и притворщик, несмотря на молодые годы. А эти качества, согласитесь, не менее нужны повелителю, нежели умение владеть оружием.
– Где сейчас Митридат, и кто он? – жрец Стратий, сразу поверивший сообщению евнуха, был напряжен, как туго натянутая тетива.
– Я уже говорил вам – здесь, вместе с нами, в этой пиршественной зале, – в голосе евнуха звучало мстительное торжество. – Это вон тот молодой богатырь. До сих пор мы его знали под именем Диониса и как родственника всеми уважаемого нимфейского купца Евтиха.
Заговорщики словно по команде повернули головы и вперили взоры в несколько грубоватый мужественный профиль юноши с волосами цвета старой меди; он в это время беседовал со скифским царевичем Савмаком. Почти единодушный вздох, похожий на всхлип, вырвался из легких всей компании (за исключением евнуха, наслаждающегося впечатлением от своих речей) – Митридата узнали. Теперь им стало понятным поведение юноши и манера держаться – немногословная, уверенная речь, надменный, слегка прищуренный взгляд, упругая, быстрая походка вождя, впереди которого не имеет права идти никто, знание языков и незаурядная образованность, не свойственная в такой мере той среде, где якобы воспитывался лжеплемянник купца Евтиха. Кроме того, Митридат был похож на своего отца, а Митридата V Евергета в лицо знали почти все заговорщики, исключая Гаттиона, бывшего моложе остальных.
И тут же, узнав будущего повелителя Понта, мгновенно протрезвели и в страхе переглянулись: несомненно, царь Перисад знал, кто скрывается под именем Диониса, мало того, способствовал воцарению Митридата, тем самым значительно упрочив свои позиции и пошатнувшуюся за последние годы власть.
А все это могло означать то, что правитель Боспора не такой уж глупый и недалекий человек, каким представлялся заговорщикам, и что их козни, возможно, ему уже давно известны…
Бледные и встревоженные заговорщики не стали дожидаться конца пиршества, а потихоньку, стараясь не обращать на себя внимания, разошлись по домам.
На следующий день Хрисалиск поспешно выехал в свои владения, к меотам, спирарх Гаттион с не меньшей прытью, нежели наместник, отправился в пограничные районы Боспора, так как его назначение пока никто не отменял, а главный жрец Стратий вспомнил о неотложных делах, ожидавших его в Херсонесе, и отбыл без всякой помпы, буднично, скромно и незаметно.
Только евнух и агораном Исиад, которым придумать причину для выезда из Пантикапея было весьма затруднительно, остались в столице Боспора, каждый забившись в свою нору. Но если Амфитион под крылом у вдовствующей царицы чувствовал себя пусть и не в полной безопасности, но, по крайней мере, мог рассчитывать на известное снисхождение к своей персоне хотя бы из-за упрямства старухи, недолюбливающей царственного сына, то Исиад, потерявший аппетит, покой и сон, в конце концов слег, а затем вскорости отправился к праотцам, что ни у кого не вызывало удивления из-за его преклонного возраста. Впрочем, среди придворных ходили неясные слухи о желании агоранома покаяться перед царем Перисадом в каких-то грехах, но тому сначала было недосуг, а потом, когда Исиада разбил паралич, стало поздно – старик только беззвучно зевал, как выброшенная на берег рыба, и плевался густой пеной.
Услышав о кончине приятеля, евнух с облегчением вздохнул и, закрывшись в своей опочивальне, напился допьяна. А протрезвившись, не замедлил передать придворному лекарю, своему наперснику, увесистый кошель с золотыми статерами, вторую половину обещанного вознаграждения за его великие познания в средствах, облегчающих страждущим дорогу в Эреб…
ГЛАВА 8
Однако, уважаемый читатель, мы оставили пиршество в самом разгаре, что, несомненно, может обеднить наше повествование, ибо дальнейшие события, начало которых случилось именно здесь, в великолепном дворцовом андроне, украшенном искусной мозаикой, настенной росписью и золотыми безделушками, будут иметь далеко идущие последствия и окажут немалое влияние на судьбы наших героев. Так крохотный, почти невесомый камешек, случайно задетый ногой неосторожного охотника, начинает катиться с крутого горного склона и в конце концов, став лавиной, превращает цветущую, благоухающую долину в хаотическое нагромождение булыжников, валунов и истерзанных каменными зубами древесных стволов, вывороченных с корнями.
Савмак невнимательно прислушивался к словам Диониса. С ним у него завязались теплые, дружеские отношения, правда, не настолько тесные, чтобы они могли по-свойски похлопать друг друга по плечу – сказывалась разница в воспитании и происхождении. Несмотря на скитания, Митридат так до конца и не смог вытравить из сознания впитанное с молоком матери чувство превосходства над варваром, пусть даже царских кровей, а Савмак держался с Дионисом несколько скованно по причине прямо противоположного свойства – как истинный сын свободолюбивого народа, степных воителей, властелинов бескрайних просторов, некогда победивших самого царя Дария Гистаспа, надменного повелителя персов. Скифский царевич, разогретый густым и терпким хиосским вином, с вожделением, не смея признаться даже себе в своих сокровенных помыслах, наблюдал за красавицей Ксено, развлекающей сарматских послов.
Царь Перисад, как того требовали правила приема таких высоких гостей, выслушав с десяток велеречивых тостов, не без сожаления удалился, уступив место хозяина застолья стратегу аспургиан – тот достаточно хорошо знал обычаи и нравы сарматов и понимал их язык. Вместе с царем ушли и старейшины. После их ухода воцарилось безудержное веселье, грозящее превратиться в настоящую вакханалию – оставшиеся были молоды и самоуверенны, а потому им казалось, что они смогут опустошить все винные запасы дворцового ойконома. Однако царские погреба на поверку оказались воистину бездонны…
Сарматы пили наравне со всеми, но, в отличие от боспорцев, которым хмель веселил сердца и развязывал языки, все больше и больше мрачнели, замыкаясь в себе. И только когда на глаза им попадались драгоценные безделушки и дорогое оружие, развешанное по стенам андрона, или какая-нибудь из пантикапейских красавиц, их взгляды начинали исторгать молнии необузданной звериной похоти и с трудом сдерживаемых жадности и злобы.
Впрочем, и подвыпившие гетеры не остались равнодушны к гостям, чей варварский облик источал грубую, первобытную силу и свирепость. Особенно колоритными фигурами были два военачальника сарматов, возглавлявшие посольство: жилистый, с тонкой осиной талией алан по имени Ардабеврис и гороподобный богатырь-языг Варгадак. Примерно полголовы Ардабевриса синело свежевыбритой кожей, а оставшиеся волосы были заплетены в длинную косу. В мочке левого уха алана торчала увесистая серьга, а на груди висела массивная золотая цепь с тотемом племени – чеканным изображением пантеры. Обритую наголо голову Варгадака украшали ритуальные шрамы, а бычью шею обвивал гайтан с нанизанными волчьими клыками. Видимо, чтобы подчеркнуть устрашающее звучание своего имени (Варгадак в переводе с сарматского языка обозначало "пожиратель волков"), на широченные плечи языга была накинута тщательно выделанная шкура степного волка, судя по величине, вожака стаи. Голова хищника с оскаленной пастью лежала на правом плече богатыря, угрожающе посверкивая на пирующих огромными полированными изумрудами, вставленными в глазницы.
Ксено ее роль на этом пиршестве тяготила. Она старательно изображала радушие, иногда смеясь над удачной остротой, но большей частью исполняла роль виночерпия, с самой обворожительной улыбкой наполняя чаши гостям. Ей до смерти хотелось побыстрее их упоить и отправиться домой, чтобы смыть с себя зверино-мускусный запах угрюмых и неразговорчивых варваров с манерами оголодавших хищников. Но, похоже, хмель на них почти не действовал. Единственным следствием многократно осушенных чаш оказался непомерно возросший аппетит варваров. Они уничтожали все подряд: и запеченных в тесте фазанов, и ароматный скифский сыр, и фаршированную зайчатину, и кабаньи окорока, и дивные персидские сладости, и пироги с рыбой. Ксено едва сдерживала брезгливую мину, наблюдая за тем, как сарматы чавкали, пожирая политую соусом оленину – редкий деликатес, достойный самого изысканного гурмана.
Иногда красавица замечала красноречивые взгляды Савмака. В такие мгновения в нее вселялся дух противоречия – она начинала смеяться, расточать любезности довольно симпатичному Ардабеврису, от чего сармат, немного понимавший эллинский язык, расплывался в глуповатой ухмылке и бесцеремонно поглаживал гетеру по упругим бедрам. Негодующий Савмак, в душе которого бушевал пожар, отворачивался к Митридату-Дионису и, старательно маскируя глубоко уязвленное мужское самолюбие, как ни в чем не бывало продолжал степенный разговор со своим другом. Раздосадованная Ксено какое-то время продолжала проявлять искусственно подогретый интерес к алану, но затем, задетая за живое мнимым безразличием к своей персоне со стороны Савмака, довольно бесцеремонно осаживала все больше и больше распаляющегося варвара.
К сожалению, гордая прелестница не учла некоторых особенностей быта сарматов. Что, впрочем, извинительно – о нравах и обычаях жестоких и могущественных воителей в те времена было известно очень мало, так как только редкие смельчаки отваживались водить караваны в их кочевья, а тем россказням, больше похожим на небылицы, которыми потчевали на городской агоре и на эмпориях заезжие суесловы, весьма просвещенные пантикапейцы не верили. Все дело в том, что у аланов, чьи женщины до замужества воевали наравне с мужчинами, именно такое поведение – грубоватое и даже жесткое – считалось признаком особого благоволения к противоположному полу. А потому Ардабеврис, нимало не сомневаясь в своих мужских достоинствах и благосклонности Ксено, подогрев себя еще несколькими чашами неразбавленного родосского, неожиданно поднял на руки красавицу и пошел во внутренние покои дворца, куда, как успел заметить его острый проницательный взгляд, уже направилась не одна влюбленная пара.
Негодующие крики и звуки хлестких пощечин, которыми разъяренная Ксено награждала незадачливого любовника, застали Савмака на пороге андрона – измученный ее холодной надменностью и безразличием к его чувствам, он решил незаметно покинуть веселое общест-во, чтобы предаться в уединении скорбным размышлениям. Завидев девушку в объятиях сармата, скифский царевич, расшвыряв по пути замешкавшихся сотрапезников, в мгновение ока очутился возле радостно гогочущего алана – Ардебеврису ярость Ксено казалось увлекательной любовной игрой.
Изумленный неожиданным препятствием сармат тупо уставился на юношу, загородившего выход. В андроне воцарилась напряженная тишина. Савмак, бледный, как полотно, тихо сказал:
– Оставь ее…
Воспользовавшись временным замешательством алана, Ксено с не женской силой рванулась, выскользнула из его поистине медвежьих объятий, и, сгорая от стыда, поспешила спрятаться среди ошеломленных гетер. Проводив ее все еще непонимающим взглядом, Ардабеврис, медленно наливаясь пьяным гневом, обернулся к Савмаку.
– Уйди с моей дороги, сын мула, иначе я расшибу твою глупую башку, – прошипел он, буравя юношу налитыми кровью глазами.
– Только твой посольский сан, сармат, удерживает меня от достойного ответа на оскорбление, – с удивительным, пугающим спокойствием процедил сквозь зубы Савмак.
Они говорили на смешанном скифо-сарматском наречии, бытовавшем на берегах Данаприса. Ардабеврис сразу признал в юноше исконного врага своего рода, одного из сколотов-пилофириков, объединившихся под началом Скилура и не пустивших сарматские племена в благодатную Таврику. И от этого обычно сдержанный алан на какой-то миг потерял голову.
– Прочь! – Ардабеврис попытался двумя руками оттолкнуть Савмака.
И, тут же, взлетев над головами испуганно шарахнувшихся в стороны пантикапейцев, гордый алан грохнулся на мозаичный пол андрона – уроки греко-римской борьбы, преподанные Руфусом, не пропали для Савмака втуне.
Алан вскочил на ноги с невероятной быстротой и сноровкой; взревев от ярости, он попытался достать меч, но, увы, ножны были пусты – пирующие оставили оружие охране дворца во избежание таких вот недоразумений и ссор, нередко случавшихся и ранее.
В это время из глубины андрона послышался боевой клич сарматов, и на помощь Ардабеврису, сметая все со своего пути, поспешил тугодум Варгадак – до него только теперь дошел смысл происходящего. Размахивая ручищами-клешнями, он ревел, как раненый буйвол, стараясь добраться к ощетинившемуся Савмаку. Ему осталось совсем немного, два-три шага, как неожиданно на его запястья будто легли и замкнулись железные тиски – гигант, чуть ниже языга ростом, но шириной покатых плеч вовсе не уступающий забияке, стал перед ним, словно скала.
– Э-э, приятель, потише, – мягкий, рокочущий бас Митридата-Диониса, казалось, заполнил андрон по самый потолок. – Негоже воинам выяснять отношения таким недостойным способом. Добрый конь, острый меч и хорошо утоптанное ристалище – вот и все, что нужно мужчинам для славной беседы.
Митридат, как и Савмак, тоже знал скифо-сарматское наречие – обладая невероятной склонностью к изучению чужих языков, он и в Пантикапее не терял времени даром.
Опешивший Варгадак слабо трепыхнулся, будто намереваясь вступить в рукопашную с Митридатом, но тут раздался властный голос стратега аспургиан, вовремя вспомнившего про свои обязанности:
– Остановитесь! Именем царя Боспора приказываю – все на свои места! Ослушники, не взирая на сан и заслуги, будут подвергнуты бичеванию как последние рабы! И с позором изгнаны за пределы царства…
Стратег подошел ко все еще не остывшим сарматам, за чьими спинами уже сгрудились соплеменники, недоб-ро осмотрел гостей, хотел что-то сказать, но смолчал и обратился к Савмаку:
– Стыдно, царевич! Наследник престола – и пьяная драка. Фи! – с негодованием фыркнул он; но, заметив опасный блеск в глазах юноши и вовремя вспомнив, что перед ним стоит уже не его лохаг, а будущий господин, примирительно добавил: – О случившемся я обязан доложить царю, уж извини. Остальное, как верно заметил этот юноша, – стратег кивком головы указал на невозмутимого Митридата, – вы можете выяснить на свежую голову и в подобающем месте. Хотя это и не по правилам… – едва слышно пробормотал он, удаляясь на свое ложе.
– Поединок! – вскричал наконец обретший дар речи Ардабеврис. – На живот!
– А кто против? – с ленцой в голосе спросил Митридат – его явно забавлял этот инцидент. – Мы готовы, – он дружески подмигнул все еще бледному от гнева Савмаку.
– Когда? – рыкнул и Варгадак, распаляясь злобой к нежданному врагу в особе этого хладнокровного юноши, по силе не уступающему лучшим бойцам, с кем доводилось прежде встречаться языгу.
– Если тебе не терпится – то завтра, – отрезал Митридат. – А вам, – дружелюбно обратился он к остальным сарматам, – я советую освежиться родосским и отведать печеной на углях антакеи – такая легкая пища на ночь в самый раз.
Но его призыв пропал втуне – глухо урча, словно волчья стая, у которой перед носом украли добычу, сарматы покинули андрон. Вскоре за ними потянулись и удрученные происшествием пантикапейцы. Их, как и всех обывателей во все времена, мучил тоскливый вопрос: "Что теперь будет..?" Впрочем, пантикапейцев можно было понять и посочувствовать их страхам и волнениям: к одной беде в образе грозных скифов царя Скилура теперь может добавиться и другая напасть – еще более дикие и кровожадные сарматы, мстительные, не прощающие обид пришельцы из пустынных и бесплодных берегов далекого Аракса…