– Умен, ах, умен царь Перисад, – в восхищении сказал Митридат. – Вот пример будущему правителю, достойный подражания.
– Значит, если тебя противник заставит нюхать пыль гипподрома, ты будешь уповать на царскую милость? – насмешливо поинтересовался Савмак.
– Ну ты сказал… – с неожиданным раздражением ответил ему понтийский царевич; но, посмотрев на хитрую улыбку скифа, рассмеялся: – Ладно, сдаюсь. Подловил ты меня, как мальчишку. Конечно же, нет. Если только боги не смутят мой разум.
– А сарматы – и подавно. Ты, как и царь, их просто не знаешь. Любой из сарматских воинов быстрее перережет себе глотку, чем сдастся на милость победителя. Иначе он опозорит весь свой род до пятого колена. Что гораздо страшнее любого увечья, уж не говоря о смерти, считающейся у них высшей наградой воину в этой жизни. Если он погиб на поле брани или в поединке, то ему обеспечено нескончаемое блаженство в заоблачных высях, у подножья трона прародителя сарматов.
– У вас тоже так?
– Почти, – просто ответил юный скиф и, нагнувшись к уху саврасого, стал что-то тихо нашептывать, считая тему разговора исчерпаной.
– Да-а, – протянул озадаченный Митридат. – Пожалуй, нашим намерениям сбыться и впрямь не суждено. Ладно, – пожал он плечами, – чему быть – тому не миновать, – и с юношеской беззаботностью стал насвистывать легкомысленный мотив, недавно услышанный от Эрота.
Наконец хилиарх, пошептавшись со своими помощниками, двумя военачальниками рангом пониже, подал знак, и над ристалищем раздался хриплый рев военных рогов. Сгоравшие от нетерпения сарматы подняли лошадей на дыбы и помчали навстречу противникам. По условию поединка, им же и предложеном, если кто-либо из сражающихся будет повержен, то второй должен драться с двумя. Похоже, Ардабеврис очень надеялся на Варгадака, до сих пор непобедимого в единоборствах…
Поединщики схлестнулись почти в центре импровизированной арены. Раздался напоминающий грозовой раскат грохот, куда вплелись боевые кличи сражающихся, и закипела отчаянная рубка.
Волнующее, грозное и одновременно прекрасное зрелище предстало перед глазами пантикапейцев; многие из них до сих пор не видели поле брани даже издали. Закованные в сверкающую на солнце броню, в ярких, разноцветных плащах, поединщики казались ошеломленным зрителям восставшими из праха гомеровскими героями, дерущимися под стенами Трои.
Однако, уважаемый читатель, пока у нас еще есть немного времени, присмотримся повнимательней к воинскому облачению поединщиков, что представляет несомненный интерес не только для историка, но и для человека мало знакомого с той легендарной эпохой.
Особенно поражали воображение пантикапейцев сарматы. И воины и их лошади, с ног до головы закованные в металлическую чешую, были похожи на неведомых чудищ морских глубин, согласно древним преданиям иногда выходящих на сушу, чтобы собрать дань для своего повелителя Левиафана. Голову и шею Ардабевриса прикрывал металлический шлем с прорезями для глаз, украшенный лошадиным хвостом. Круглый, как котел, шлем Варгадака венчала широко раскрытая волчья пасть с позолоченными клыками. Такая же морда была вычеканенна на бляхе, прибитой в центре огромного щита, обтянутого несколькими слоями толстенной кожи. Кроме булавы, у Варгадака были, как и у его товарища, длинный прямой меч и кинжал с хищным кривым клинком и костяной рукоятью. Воинское облачение Ардабевриса дополнял боевой топор и небольшой круглый щит с острым копьевидным умбоном в центре – весьма опасное оружие в единоборствах. На его плечах красовался черный короткий плащ, богато расшитый золотой нитью; внушительные рамена Варгадака прикрывала уже знакомая нам волчья шкура.
Митридат сегодня блистал. Долгие скитания приучили его к скрытности и привычке маскироваться под скромной недорогой одеждой пусть и не простолюдина, но и не настолько богатого и знатного господина, чтобы на него можно было обратить особое внимание. Но два дня назад из Понта кружным путем через Фракию прибыл гонец, сообщивший о восстании. Там ждали лишь наемников с Крита, возглавляемых теперь его другом детства Дорилеем, так как Дорилай Тактик не выдержал долгой разлуки с родиной и скончался от какой-то неведомой болезни, похожей на лихорадку. Потому понтийский царевич, уже не сдерживая радостно-мстительного настроения в предвкушении скорого возвращения из небытия и близящейся расправы с врагами, оделся, как и подобает персидскому вельможе.
Великолепный панцирь с золотой насечкой эллинской работы (теперь бы мы называли его кирасой), подчеркивал внушительные мышцы, вызолоченный шлем с плоским верхом, чем-то напоминающий царскую китару, выгодно оттенял длинные вьющиеся волосы цвета старой меди; на бронзовых поножах таращила безумные глаза вычеканенная Горгона с волосами из змей. У боевого пояса с приклепанными железными пластинами висели персидский меч-акинак в дорогих ножнах и широкий короткий кинжал, эллинский паразонион, с лезвием в виде бычьего языка. Кроме этого у Митридата был овальный греческий щит с двумя отверстиями по краям, чтобы при отражении удара можно было высмотреть уязвимое место противника, и короткая ухватистая палка с цепью, к концу которой крепился массивный железный шар с шипами, своего рода кистень, оружие арменийцев, с виду простое и не вызывающее уважения, но в бою раскалывающее шлемы словно перезрелые орехи. Алый плащ с нашитыми на нем золотыми бляшками больше походил на палудамент полководца, нежели на одежду отпрыска купеческой семьи, каким знали Митридата в Пантикапее, что вызвало среди местной знати недоумение, граничащее с негодованием – по их понятиям он был одет явно не по чину.
Облачение Савмака по сравнению с остальными участниками поединка особо не впечатляло. Конечно, пластинчатый эллинский панцирь, и железный скифский шлем, по форме напоминающий обычный войлочный колпак, но сверху украшенный литым изображением головы сокола, и два акинака в дорогих ножнах, окованных золотыми пластинами, стоили немало. А если к этому перечню добавить голубой плащ с золотой фибулой, парчовые шаровары и скифский щит в виде полумесяца с приклепанным в центре изображением Священного Оленя, чеканенным из золотого листа, то наряд Савмака стоил не дешевле облачения понтийского царевича. Но он по понятиям пантикапейцев считался "своим", а значит и разговоров о нем было поменьше, несмотря на его прошлые заслуги и нынешний высокий сан преемника Перисада. Мало того, среди зрителей находились и те, кто страстно желали увидеть неожиданно возвысившегося варвара на погребальной колеснице. Единственным ценным имуществом у Савмака, с точки зрения весьма искушенных знатоков конного дела, был его саврасый полукровка, пусть уже и укрощенный, но не потерявший устрашающе-дикого облика гривастый жеребец. Впрочем, так думал и сам юноша. Ко всему этому можно еще добавить непритязательное с виду оружие: тяжелый бронзовый клевец, или чекан, с навершием в виде головы Священного Орла, древнего тотема скифского царского рода, скорее служивший признаком высокого сана юноши, нежели орудием для настоящего поединка. Савмаку вручил его после похорон отца глава скифских старейшин, тем самым подтвердив право юноши на царский титул в случае смерти братьев.
И уж вовсе никто не мог видеть спрятанный под железной броней и холщевой рубахой золотой оберег на прочном кожаном гайтане, – лучезарную голову бога Гелиоса. Эта литая бляшка была для царевича дороже всего на свете, так как к ней прикасалась рука Ксено. Правда, с того памятного пира, послужившего причиной нынешнего ристалища, он больше не видел красавицу, но разыскавшая его в уединенной бухточке Анея наговорила ему столько любезностей и ласковых слов по поручению своей госпожи, что у бедного юноши от счастья закружилась голова.
Потому Савмак, казавшийся столь сдержанным с виду, в глубине души рвался в бой с неистовым стремлением молодого сокола, впервые попавшего на большую охоту. Юноша знал, что где-то среди зрителей сидит и его возлюбленная…
ГЛАВА 10
Мы оставили ристалище, когда над гипподромом подобно горному обвалу громыхнула первая сшибка поединщиков. Некоторое время из-за пыли, поднятой копытами коней, зрители не могли толком разобрать, чей верх. На вскоре бойцы, как было согласовано ранее, разби– лись на пары и разъехались в стороны, и взору пантикапейцев предстала такая ожесточенная и яростная рубка, которую просто трудно описать обычными словами. Звериный рев, вырывающийся из глотки Варгадака, грохот железа о щиты, неистовое ржание и визг ошалевших жеребцов – весь этот ужасающий ураган звуков обрушился на затаивших дыхание зрителей с таким напором, что некоторые степенные матроны и слабо-нервные девицы даже потеряли сознание. Впрочем, если честно, то ненадолго – нюхательная соль и подогретое вино с пряностями возвратили их к действительности настолько быстро, что эту извинительную слабость успели заметить лишь слуги; отцам же и попечителям добропорядочных семейств, как вы, надеюсь, понимаете, было не до этого – их глаза приковала арена.
Варгадак бил по щиту Митридата булавой, как кузнец молотом по наковальне – методично и неустанно. Понтийский царевич только морщился от сильных сотрясений и изредка отвечал молниеносными выпадами акинака, целясь в солнечное сплетение противника. Он, конечно, знал, что колющим ударом пронзить защитное облачение языга невозможно; но упорный юноша преследовал несколько иную цель, помня уговор с Савмаком – ему нужно было сбить дыхание неуемного богатыря. Варгадак только крякал, когда острие клинка царевича высекало искры из его брони, но защититься нужным образом не желал, надеясь на свою бычью силу и железные мышцы.
У Ардабевриса дела обстояли похуже. Подхлестываемый сознанием того, что за ним наблюдают глаза любимой, юноша неистово рубился двумя акинаками, что само по себе ставило в тупик даже такого столь искушенного воина, как алан – "двурукие" бойцы всегда были редкостью среди воинов и скифских и сарматских племен. Таких искусных удальцов могла остановить лишь каленая стрела, но, увы, лук Ардабевриса спокойно лежал у ног его оруженосца вместе с колчаном. Меч алана был длиннее акинаков Савмака, но это обстоятельство никак не отражалось на течении поединка: юноша носился на саврасом вокруг Ардабевриса словно сверкающий вихрь, а сармат едва успевал поворачивать своего коня и отмахиваться от острых железных жал, казалось, порождаемых желтой пылью гипподрома в невероятных количествах и со всех сторон.
Но вот вконец освирепевший Варгадак, которому надоело считать весьма болезненные синяки под ребрами, поднял коня на дыбы и обрушил на Митридата удар такой силы, что великолепный щит знаменитых эллинских мастеров рассыпался, будто его изготовили из деревянных дощечек. Воодушевленный многообещающим выпадом, языг торжествующе захохотал, считая противника совершенно беззащитным перед его устрашающей булавою. Потрясая ею над головой, он вскричал:
– Ну теперь держись, щенок! Не бойся, я постараюсь сохранить твой череп в целости. Мне из него сделают отменную чашу для вина. Ха-ха-ха!
Швырнув на землю остатки изуродованного щита, Митридат хладнокровно перебросил акинак в левую руку, а правой достал из петли у пояса кистень. С нескрываемым презрением наблюдая за приготовлениями юноши, Варгадак стегнул своего жеребца, широко-грудого тяжеловеса, и с волчьим воем, всполошившим лошадей у коновязи, ринулся на Митридата с явным намерением покончить с ним одним ударом.
Молниеносный замах понтийского царевича застал языга врасплох; в какое-то мгновение Варгадаку показалось, что щит стал раз в десять тяжелее, и он едва не выронил его под копыта жалобно заржавшего жеребца – второй удар железным шаром кистеня пришелся в бронзовый налобник коня. Чудом сохранив равновесие, сармат поторопился отвернуть в сторону и какое-то время, ошеломленный и удивленный, вяло изображал готовность продолжить поединок, понуканиями и уговорами стараясь успокоить бедное животное, которое никак не могло оправиться от столь жестокого и страшного по силе удара.
Наконец повезло и Ардабеврису: отражая очередной наскок Савмака, ему удалось копьевидным умбоном щита ранить юношу, не защищенного ничем, кроме двух акинаков, в правое предплечье. Царевич продолжал сражаться, как ни в чем не бывало, словно не чувствуя боли, но обильно кровоточащая рана все-таки вскоре заставила его бросить один из акинаков в ножны и достать притороченный к спине щит. Теперь противники поменялись ролями: Ардабеврис нападал, а юный скиф защищался, стараясь разными уловками ослабить рубящие удары сармата, отдающие пронзительной болью в напряженных мышцах. Но это ему плохо удавалось: бывалый воин, участник многих сражений, Ардабеврис усиливал натиск. Так разъяренный тигр, от которого ускользнула раненая добыча, мчится по запаху крови убегающей жертвы, не выбирая дороги, напролом, желая только одного – догнать и погрузить клыки в живую трепещущую плоть.
Теперь проявились все достоинства длинного сарматского меча перед акинаком, больше пригодным для схватки в пешем строю. Проклиная обильный пот, разъедающий глаза, Ардабеврис, тем не менее, не давал себе передышки, рубился, словно одержимый, пытаясь измотать раненого юношу. Щит Савмака лохматился исполосованной кожей, пластины панциря погнулись, и только пододетая под него кольчуга все еще предохраняла покрытое синяками и ссадинами тело царевича от последнего, разящего выпада. Чувствуя, как вместе с кровью из раны уходят силы, Савмак в неистовом порыве налетел на уже предвкушающего победу алана, и каким-то немыслимым образом сумел найти замаскированные застежки панциря противника и воткнуть в едва заметную щель клинок акинака.
Однако это ранение подействовало на Ардабевриса как комариный укус на медведя: меч, скользнув по ребрам, всего лишь порезал кожу. Вызывающе захохотав, сармат макнул пальцы в кровь и, сняв шлем, облизал их, злобно скалясь и рыча, будто волк.
Силы оставляли юношу. Словно в тумане он увидел, как Ардабеврис не торопясь вложил меч в ножны и взял в руки топор. Перекинув щит за спину, алан деловито поплевал в ладони, как дровосек перед началом работы, повертел оружием над головой, приноравливаясь, и поднял в галоп нетерпеливо храпящего жеребца. У коня сармата тоже были свои счеты с саврасым Савмака – каменной твердости копыта недавнего дикаря не раз и не два испытали на прочность его чешуйчатое облачение.
Уже не надеясь ни на что, юноша со стоицизмом истинного варвара закрылся щитом и отрешенно затянул севшим голосом древнюю воинскую песнь. Лишь саврасый, не догадываясь о состоянии хозяина, слегка присел на задние ноги, готовясь достойно встретить неистового в злобе жеребца. Глаза саврасого метали огонь, а мягкие бархатистые губы растянулись в свирепом оскале, обнажая крепкие зубы, готовые рвать, кусать, дробить все, что угодно.
И удар не заставил себя долго ждать. Топор с хрустом прогрыз в щите брешь и застрял; но это обстоятельство, весьма неприятное для Ардабевриса, будь юноша при силе, и в полном здравии, теперь никак не повлияло на участь Савмака – теряя сознание, царевич выпустил из слабеющей руки акинак и рухнул на землю, едва не завалив сармата, из-за чего тому пришлось выпустить рукоять грозного оружия. Едва избежав увечья от копыт саврасого, алан отъехал на безопасное расстояние и, потрясая руками, три раза прокричал победный клич сарматов. Ответом ему была гробовая тишина гипподрома, прерываемая лишь бряцанием оружия двух других поединщиков, все еще выясняющих отношения.
– Собаки! – прохрипел раздосадованный алан на сарматском языке. – Даже враги приветствуют победителя, если бой был честный и на равных. Тьху! – сплюнул он, смахивая ладонью обильный пот с разгоряченного лица. – И эти люди считают нас варварами… – Ардабеврис посмотрел на поверженного Савмака. – Жаль, что я не могу добить тебя, скифский перевертыш. Ну да ладно, отыграюсь на другом, – с этими словами он одел шлем и, понукая коня, бросился на подмогу Варгадаку.
Митридат, краем глаза увидев распростертого на земле Савмака (к нему уже спешили его товарищи-гиппотоксоты, чтобы унести юношу подальше от копыт лошадей сражающихся), только крякнул удрученно – такого исхода он не ожидал. Пора было прекращать игру в кошки-мышки, затеянную им с порядком уставшим Варгадаком. Словно проснувшись, Митридат зычным голосом прокричал боевой клич понтийских гоплитов и с остервенением, будто в него вселились все чудища аида, накинулся на языга. Ошарашеный таким натиском Варгадак попытался прикрыться остатками щита, но беспощадный кистень уже вгрызался шипами в его шлем. Последнее, что увидел сарматский воин, перед тем, как погрузиться в беспамятство, были бешенные глаза Митридата и пламенеющее предзакатное небо, почему-то вращаю-щееся, будто колесо быстро мчащейся повозки.
Ардабеврис опоздал с помощью на какое-то мгновение. В запале он так и не успел заметить, каким оружием был сражен его товарищ, а потому поначалу просто опешил, этим самым предоставив Митридату возможность занять хорошую оборонительную позицию. Пока сарматы вытаскивали едва не волоком тяжеленного Варгадака за пределы ристалища, алан оценивающим взглядом окинул внушительную фигуру нового соперника. И тут же пожалел, что так неосмотрительно оставил топор в щите Савмака – победитель Варгадака, отменного, неустрашимого бойца, был, конечно же, незаурядным воином.
Заметив нерешительность Ардабевриса и поняв ее причину, понтийский царевич с пренебрежительной улыбкой бросил кистень на землю, оставив только меч и кинжал, как и у противника. Правда у Митридата уже не было щита, но, похоже, это мало волновало богатыря, несмотря на взорвавшихся криками зрителей, поначалу бурно приветствовавших его победу, а теперь не менее яростно оравших, советуя поднять щит.
– Какое им дело до того, помру я или выживу? – с горечью в голосе спросил у самого себя Митридат. – О, боги, до чего жалки эти людишки! Их ведь волнует не то, что может пролиться моя кровь, и оборвется еще одна жизненная нить, а всего лишь престиж Пантикапея и возможность подольше наслаждаться смертоубийством. Но я постараюсь некоторых разочаровать…
Приободрившийся Ардабеврис, только теперь заметивший, что у Митридата нет щита, тронул поводья и, понукая коня зычными воплями, поскакал на юношу, размахивая мечом. Однако, в его с виду яростном стремлении смять и повергнуть противника проницательный наблюдатель мог бы заметить некоторую скованность и опаску. Даже жеребец алана, свирепый вороной аргамак, почувствовав настроение хозяина, бежал не так ходко, больше повинуясь узде, нежели выработанной годами тренировок привычке побыстрее сблизиться с конем противника, чтобы пустить в ход копыта и зубы, не обращая внимания на раны и боль в чутких ушах от грохота и лязга оружия над головой.
Митридат взял с места в карьер несколько позже Ардабевриса, но он, похоже, не очень и спешил. Его конь был похож на жеребца Варгадака – такой же мощный широкогрудый полукровка, сын вольных степных просторов, – но изящные стройные ноги скакуна указывали на редкую прыть. Этого игреневого красавца присмотрел для Митридата на торжище сам Савмак. Он же его и объездил. К сожалению, конь оказался слишком мирным, его невозможно было заставить наносить увечья себе подобным, но этот недостаток (с точки зрения воина) с лихвой окупался невероятной способностью жеребца чувствовать малейшие движения ног наездника, которыми обычно управляли конем во время боя. Даже Савмак дивился этому – временами казалось, что игреневый понимает мысли Митридата и даже опережает его желания.