- Да ладно тебе врать-то. Думаешь, не вижу, кто ты такой есть? Вот в Бакалы приедем, там и ври. Их благородия брехунов любят. Сразу уши развесят. А мне не вкручивай. Видал я вашего брата, перевидал. За версту узнать могу.
- Ну и что, узнал? - с вызовом спрашивает Данилка.
- А то нет. Была б моя воля, не возился бы с тобой. Налево кругом - и прямым сообщением к богу шагом марш! - И он прихлопывает цепкой рукой по винтовке, с веселой злостью оглядывает Данилку. - Лежи, говорю, смирно, не шевелись. Чего по карманам лазишь?
- Карман не чужой.
Солдат, наклонившись, неожиданно быстрым движением ощупывает карманы Данилки.
- А ну, выверни вот этот! - приказывает он.
Данилка нехотя выворачивает карман. На сено вываливаются кисет и зажигалка. Взяв зажигалку, солдат осматривает ее.
- У кого украл, а?
- "Ах, гад!", - думает со злостью Данилка. Он молчит, боится сорваться, внутри все так и клокочет. "Ничего, стерплю, и не то терпеть приходилось", - пытается унять он себя.
Данилка лежит на сене, запрокинув голову. В небе чередой бегут облака. Поваляться бы сейчас, ни о чем не думая, где-нибудь у прохладной реки на берегу. Да нет, не вовремя размечтался. Приподнявшись, он ловит искоса брошенный на него злой взгляд.
- Чего ерзаешь?! - прикрикивает на него конвоир.
Сколько еще осталось до Бакал? Данилка с надеждой смотрит на солнце. Стемнеет ли до того, как они приедут? Пожалуй, нет, доберутся еще засветло. Лошадь неутомимо трусит рысцой. Хоть бы сломалось колесо, что ли, или произошло что-нибудь, что задержало бы их. Видно, эта проклятая телега сработана навечно.
Дорога свернула вправо, и сразу же за поворотом показались шагавшие навстречу люди. Они шли тесной группкой, поднимая пыль босыми ногами - сапоги несли в руках, перекинув через плечо. Шли быстро, весело переговариваясь между собой. Их бодрые, оживленные голоса далеко разносились в тишине летнего полдня.
Поравнявшись с телегой, они остановились, с любопытством осмотрели сидящих в ней. Телега тоже остановилась. Конвоир встревоженно щелкнул затвором, спрыгнул на землю. Толкнул прикладом возницу в спину:
- Чего остановился? Давай погоняй!
Данилка тоже попробовал сойти на землю, но солдат прикрикнул:
- Сиди, не шевелись!
Подумав секунду, Данилка все же соскочил с телеги, беззлобно ухмыльнулся:
- Ноги затекли, поразмяться малость…
Чей-то радостный голос прервал его:
- Он самый и есть. То-то смотрю, знакомый вроде. Данилка! Братцы, смотрите, наш, топорнинский!
Пешеходы, весело галдя, окружили Чиркова. Протягивали ему руки, заглядывали в глаза.
- Точно, наш. Вот где довелось повстречаться. Ну, здравствуй!
Это были Данилкины земляки, возвращающиеся из немецкого плена. Сразу же посыпались вопросы о Топорнино. Наперебой расспрашивали Данилку о женах, детях.
- Ну хватит, поговорили, - прервал завязавшийся разговор солдат. - Чего стали? Не видите, арестованного везу? Давай, давай, проваливай!
Мужики ошеломленно замолчали. Уставились с недоумением на Данилку. Тот криво усмехнулся, сказал:
- Вон как с нашим братом теперь говорят… Красные мобилизовали, а теперь к белым попал. А мне что белые, что красные - один черт. Надоело, братцы, хоть ложись да помирай. Нет житья - и все тут. Намучился на войне, домой пришел - и тут не слаже. Приневолили: давай, говорят, иди к нам. Это красные, значит. А теперь эти: зачем пошел, судить будем! Ну и судите, ну и черт с вами. Петля нашему брату, вот и все.
Выкладывая все это односельчанам, Данилка старался понять, как отнесутся они к его словам. Сложное то было время. Встретишься с человеком, и сразу начинаешь думать, кто он: друг или враг, кому верой и правдой служит, с кем идет? Жизнь научила Данилку осторожности. Поэтому он и не спешил раскрыться перед земляками: кто знает, как отнесутся они к его словам?
Слушая его, мужики мрачнели, недобро поглядывали на солдата.
Один из них, невысокий, с черной как смоль бородкой, негромко сказал солдату:
- Отпусти его, служивый. Это наш, топорнинский, парень. На войне отмучился, а вы снова жилы тянете. Не бери греха на душу, отпусти…
Солдат сделал шаг в сторону. Теперь все топорнинцы, тесно сбившиеся вокруг Данилки, стояли перед ним. Взяв винтовку наперевес, словно собираясь колоть штыком, он, выпучив глаза, заорал:
- Что? Агитацию разводить? Большевики? Мало, видно, вас, собак, на фронте поубивало!
Данилка почувствовал, как вздрогнули стоящие рядом с ним земляки. Теперь они с откровенной ненавистью смотрели на солдата. Невысокий, с бородкой, сказал:
- Чего орешь? Отпусти подобру-поздорову. И сам иди с миром. Слышь? Отпусти…
- Я те отпущу. А ну, давай в сторону. Отходи, говорю, пока жив. Ну, стрелять буду. Жизни вам не жалко? Отходи!
Мужики топтались на месте, переглядывались. Видимо, никому не хотелось погибнуть от глупой пули возле самого дома. Пожилой крестьянин, тяжело вздохнув, сделал шаг в сторону.
- Эк, повело его. Лает, как кобель, - отходя, пробормотал он.
- Последний раз говорю: отходи! - снова крикнул солдат.
В эту секунду Данилка, пригнувшись, выхватил из-за голенища браунинг. Раздался выстрел, за ним второй, третий. Солдат, пошатываясь, сделал шаг вперед, выронил винтовку, рухнул в мягкую пыль.
Несколько лет назад в Рыбинске Чирков был свидетелем такого эпизода. Как-то он шел по одной из улиц невдалеке от Волги. Навстречу ему из-за угла выбежал человек в студенческой фуражке. Увидев Данилку, он подался было назад, но затем пробежал мимо, и Данилка услышал его тяжелое, как у загнанной лошади, дыхание. Пробежав с десяток шагов, человек снова остановился, заглянул в один двор, потом в соседний и, бросив на Данилку какой-то затравленный и, как показалось ему, просящий взгляд, исчез во дворе.
В этот миг вывалились из-за угла три жандарма. Вид у них был еще более загнанный и усталый. Все трое утирали платками обильно катившийся из-под фуражек пот. Чувствовалось, что они бегут из последних сил. Повертевшись на углу и оглядев пустынную улицу, они бросились к Чиркову:
- Эй, парень, тут пробегал один. Видел?
- Пробегал, видел…
- А где он, куда побежал?
- Да вон туда, - Данилка показал на начинавшийся невдалеке переулок.
Жандармы взяли с места рысью. Данилка проследил, как они миновали двор, где скрылся беглец.
Еще минута - и все трое завернули бы в переулок, но тут из двора выскочил на улицу человек в поддевке. Он громко свистнул. Жандармы оглянулись. Человек поманил их и указал во двор. Три стража закона побежали назад.
Теперь для Данилки, пожалуй, лучше всего было исчезнуть, но, не в силах побороть любопытства и какой-то непонятной ему самому тревоги за судьбу спрятавшегося, он остался на месте. А когда жандармы забежали во двор, подошел еще ближе и встал за деревом, откуда хорошо было видно все, что там происходило.
В глубине двора высился сарай. Человек в поддевке подвел к нему жандармов, постучал в запертую дверь, крикнул громко:
- Открой! Эй, открой!
Обождал - и снова еще громче:
- Принимай гостей, эй, хозяин! - И, рассмеявшись, постучал в дверь ногой.
В сарае было тихо. Потолкавшись у двери, жандармы стали на разные голоса приглашать запершегося там человека выйти. На все их призывы ответом было молчание. Убедившись, что ни угрозы, ни посулы не действуют, жандармы приволокли к сараю бревно и стали высаживать им дверь.
Данилка видел, как под тяжелыми ударами бревна трещат и раскалываются старые, прогнившие доски. Жандармы, действуя бревном как тараном, ожесточенно били в дверь. Наконец она упала. Вынув пистолеты, они гуськом, подбадривая друг друга, нырнули в сарай. Тотчас же оттуда послышался выстрел. Затем Данилка услышал громкий стон, что-то падало, рушилось внутри сарая. Потом стало тихо, и в проеме двери показалось окровавленное лицо студента. Скрутив руки назад, два жандарма выталкивали его из сарая во двор. Студенческой фуражки на нем уже не было. Светлые длинные волосы были растрепаны, одежда изорвана.
Во дворе жандармы повалили его на землю, связали руки поясом. Один из них вернулся в сарай вместе с человеком в поддевке, исчезнувшим куда-то во время стрельбы и теперь снова появившимся во дворе. Сгибаясь под тяжестью ноши, они вынесли из сарая третьего жандарма. По тому, как болталась его голова, как безвольно свисали и волочились по земле руки, видно было, что он мертв.
К этому времени возле двора, где все происходило, стояла уже толпа. Все тянулись посмотреть на мертвого жандарма и лежащего на земле человека со связанными руками. В толпе говорили, что это студент Козлов, "политический". Данилка не понимал, что означает это слово. Он жадно вслушивался б разговоры. Все происшедшее глубоко потрясло его.
Долго потом перед его глазами стояло окровавленное лицо студента и убитый жандарм. Он смутно чувствовал, что во всем этом поразившем его событии есть какой-то глубокий, пока еще непонятный ему смысл. Что заставило студента защищаться с таким ожесточением? Что означает слово "политический"?
Прошли годы, прежде чем Данилка смог ответить на эти вопросы. Он понял, что такое настоящая борьба, не знающая ни жалости, ни страха, не останавливающаяся ни перед какими жертвами. В этой борьбе нельзя было щадить ни себя, ни врага.
Обо всем этом вспомнил Данилка, увидев распростертого в дорожной пыли солдата, убитого им.
Труп солдата молча оттащили в рожь. Топорнинцы, попрощавшись с Данилкой, направились в деревню. А Чирков с возницей, снова усевшись в телегу, свернули на проселочную дорогу и кружным путем возвратились в Дюртюли.
Узнав от Чиркова обо всем случившемся, Чеверев тут же отправил небольшой отряд по следам белой разведки. Через несколько часов чеверевцы вернулись в Дюртюли с пустыми руками - разведчиков и след простыл.
Следовало ждать атаки. До сих пор вокруг Дюртюлей происходили небольшие стычки с появляющимися внезапно то здесь, то там кулацкими бандами. Теперь командование белых, очевидно, всерьез бралось за чеверевский отряд.
Незадолго до этих событий в Дюртюлях появилась группа рабочих с Благовещенского завода, занятого чехами. Они пришли с оружием, был у них и свой командир. Благовещенцам хотелось сохранить самостоятельность своего отряда.
- Мы будем воевать сами, - говорили они. - Мы с одного завода и в бою друг друга не выдадим.
- Но ведь разрозненные отряды легче разбить, - убеждал их Чеверев.
- Если потребуется, мы вам всегда поможем. Но пусть у нас останется свой командир.
Чеверев понимал, что такая позиция благовещенцев ослабляет отряд. Но до доры до времени терпел, давая им возможность одуматься.
- Сами придут и в отряд попросятся, - говорил своим боевикам Чеверев.
В то время, должность командира еще была выборной, и редко кто из партизанских вожаков понимал необходимость железной воинской дисциплины. Чеверев не только понимал, но и умел потребовать соблюдения такой дисциплины.
Александр Михайлович Чеверев - один из тех самородков-героев, которых в годы революции выдвинул из своей среды народ. Эти люди никогда и нигде не учились военному делу. Но они прошли хорошую школу жизни и смогли повести за собой массы, а, как показал опыт, в то время это было важнее, чем знания, приобретенные в классах военных школ и академий.
Нет ничего исключительного в биографии
Александра Чеверева. Его отец в юности ушел из казачьей станицы в Оренбург и поступил на завод рабочим. Здесь и родился Александр. Подрос - отдали в школу, но из школы исключили за какую-то незначительную провинность. Начались годы скитаний. Много изъездил и исходил он дорог, работал грузчиком в Астрахани, был бурлаком. Потом попал в Донбасс, стал шахтером. За эти годы насмотрелся на людское горе, понял, что нельзя мириться с такой жизнью. В Чите, куда перебралась его семья, он сблизился с подпольной большевистской организацией, вступил в партию. Вскоре его арестовали. Он бежал и вынужден был покинуть Читу.
Позднее все же пришлось Чевереву отведать тюремной похлебки. В Оренбурге его посадили на полгода "за богохульство", как гласил обвинительный акт.
В первые дни революции Чеверев в своей записной книжке пишет: "Рабочий - это все. Ради интересов рабочего класса я готов пожертвовать жизнью". Его высокую фигуру в солдатской гимнастерке видят в казармах, на заводах, на стихийно возникавших митингах. В сентябре 1917 года Чеверев едет на Демократическое совещание в Петроград. Там он встречается с выдающимися революционными деятелями, впервые слышит Ленина. Возвратившись на Урал, он с несокрушимой энергией выступает против Временного правительства, защищающего интересы буржуазии.
После победы Октябрьской революции Чеверева посылают устанавливать советскую власть в Стерлитамак. Он разъясняет рабочим и солдатам необходимость активных действий. Большевистская фракция Стерлитамакского Совета во главе с Чеверевым берет в свои руки власть.
В конце 1917 года в Оренбургских степях появились казачьи сотни белого атамана Дутова. Уральский пролетариат немедленно откликнулся на возникшую угрозу. Создаются вооруженные дружины рабочих и выступают из Уфы на фронт.
Чеверев приходит в губком партии с просьбой:
- Пошлите на фронт. Хочу отбить у Дутова родной Оренбург.
Ему поручают сформировать отряд. С этого момента и до самого конца гражданской войны Чеверев в армии: в Оренбургских степях, на Урале, в Сибири, на Кавказе - везде, где было трудно, где возникала угроза для Республики. Не раз он был ранен, но могучий организм быстро восстанавливал силы, и Чеверев снова возвращался в строй.
Он не щадил себя, рвался в самую гущу боя, всегда был на переднем крае. Того же требовал и от своих товарищей. Не терпел трусливых, любителей тихой жизни. Таким лучше не попадаться на его пути.
Был такой случай. Незадолго до того, как чехи заняли Уфу, Чеверев по заданию командования армии с небольшим отрядом отправился в село Топорнино, где кулаки подняли мятеж. На "Зюйде" тихо подошли ночью к селу, с рассветом без боя вошли в него и арестовали главарей восстания. Вместе с ними был посажен под стражу начальник продовольственного отряда, стоявшего в Топорнино, - высокий подтянутый человек с хорошей военной выправкой. Когда Чеверев вызвал его для разговора, он сразу набросился на него:
- За что меня арестовали? Вы ответите за свои действия!
- Подожди, подожди, не волнуйся, - прервал его Чеверев. - Ты где был во время восстания, когда кулаки убивали коммунистов?
- В Топорнино, собирал хлеб.
- Сколько бойцов было в твоем отряде?
- Пятнадцать конных.
- К тебе наши люди обращались за помощью? Говорили, что ты должен выступить против восставших?
Начальник отряда смешался и, уже сбавив тон, ответил:
- Это в мои обязанности не входило. Мое дело собирать хлеб.
- Вот как ты рассуждаешь! Хорош гусь! - гневно сказал Чеверев. - Товарищей убивают кулаки, а он в это время собирает хлеб. Если свергают Советы, как ты можешь стоять в стороне и наблюдать? Для кого же ты тогда хлеб собираешь?
- Но ведь не везде Советы свергнуты.
- Я вижу, ты жалеешь, что не везде свергнуты.
- Прошу меня не оскорблять. За это вы ответите!
- Молчать, подлец! - не выдержал Чеверев.
Он строго покарал предателя.
Таков был Чеверев - непреклонный в исполнении своего революционного долга, мужественный человек, на которого можно было положиться в самую трудную минуту.
Обычно накануне боя Чеверев был особенно деятелен. Он умел заражать бойцов своей энергией. Так было и перед атакой белых на Дюртюли.
Днем Чеверев собрал бойцов. Он решил сломить сопротивление благовещенцев и объединить отряды. Высказался он резко, прямо: хотят того или нет товарищи из Благовещенска, но они ослабляют дисциплину, вносят разлад в жизнь отряда, а значит, действуют на руку врагу.
Возражать против этого было трудно. Тут же, во время митинга, и произошло объединение отрядов.
Весь отряд был разбит на три группы. Одна из них расположилась в центре, две другие - по флангам. Едва боевики залегли, как невдалеке показалась группа людей, на первый взгляд человек около тридцати, бегущих прямо на цепь. По ним хотели открыть огонь, но вовремя разобрались: это были крестьяне из соседней деревни. Они сообщили о том, что к Дюртюлям приближаются чехи, и потребовали, чтобы им выдали винтовки и приняли в отряд. Крестьян отослали на "Зюйд", где они и получили оружие.
Если бы не помощь крестьян из башкирских деревень Султанбеково, Иванаево, Аргамак, трудно пришлось бы на этот раз чеверевцам. В самый разгар боя, когда, казалось, не удастся удержать Дюртюли, они появились со своими старыми охотничьими ружьями, с берданками. В селе они уничтожали врага из-за угла.
Долгое время бой шел в центре села у церкви. Отряд, отступивший под натиском противника, распался на отдельные группы, с ожесточением отбивающиеся от наседающего врага. На пристани в это время шла борьба за пароход. Чехи наступали по берегу, стремясь захватить "Зюйд" и открыли по нему пулеметный огонь. Положение спасло единственное трехдюймовое орудие чеверевцев, не только косившее наступавших на пристань чехов, но и подбадривающее сражающихся в центре села.
В рубке парохода лежал раненый боец Маслов, которого принесли сюда товарищи. Когда чехи стали обстреливать пароход, Маслов оттолкнул от себя сестру Хамитову, делавшую ему перевязку, взял винтовку и в одном белье появился на линии огня.
В эти часы Чеверев и Данилка были у церкви. Здесь решалась судьба Дюртюлей. У Данилки было несколько гранат, которые он сумел сберечь и теперь расходовал расчетливо, неторопливо. Когда враги атаковали окопавшихся возле церкви боевиков, в них полетели гранаты. Оставив на улице Дюртюлей несколько десятков трупов, чехи и белогвардейцы к исходу дня отошли от села.
Дорого обошелся врагу налет на Дюртюли. Враг не ожидал, что встретит здесь такое сопротивление, и, понеся большие потери, отступил. Но теперь, конечно, следовало ждать нот вой и более опасной атаки.
ОТЕЦ
Борода почти до пояса. Блестит голое темя. Шестьюдесятью годами нелегкой жизни согнута спина. Но глаза, окруженные лучиками морщин, еще светятся по-молодому, хитровато и настороженно ощупывают людей.
Это - Отец, представитель старшего поколения в отряде Чеверева. Однажды он появился в деревне, где стоял отряд, со старой охотничьей винтовкой за плечами и с тех пор делит с чеверевцами тяжкую боевую страду.
- Ты бы, Отец, пожалел себя. Пусть молодые повоюют. А твое дело на печи лежать да кости греть, - попробовал пошутить как-то Васька Сутин, отрядный балагур.
На первый раз старик промолчал. А когда Сутин пристал к нему снова, сгреб его, не говоря лишнего слова, в охапку и через раскрытое окно выбросил из избы.