На следующий день дядя Степан отвел Данилку в большой магазин, где торговали фуражом и хлебом и отдал "в мальчики". Данилка должен был обслуживать покупателей, носить тяжелые мешки, подметать огромное полутемное помещение магазина. Набегавшись за день, он к вечеру сваливался замертво и сразу же засыпал. Спал он в темной каморке, рядом с комнатой для приказчиков, где стояло девять кроватей. Случалось, что вечером подгулявшие приказчики поднимали его с постели, посылали в магазин за водкой. Первое время Данилка безропотно все выполнял, бегал и днем, и вечером в магазин, старался всем угодить. Но однажды, заболев, он не смог встать, когда за ним вечером пришел старший приказчик. Высокий детина с лохматой головой больно отодрал его за ухо. Данилка всю ночь проплакал от обиды и боли. А когда снова настал вечер и снова нужно было бежать за водкой, Данилка наотрез отказался.
- Ах, пащенок, ну попомнишь же ты меня! - пригрозил ему старший приказчик.
С тех пор он часто награждал Данилку подзатыльниками или, пребольно стиснув ухо, приговаривал:
- У-у, пащенок, старших уважай.
Данилка видел, как приказчики пьют, обмеривают покупателей, норовят обмануть друг друга; как они лебезят перед хозяином, а за спиной поносят его, ловко обкрадывают и хозяин, чувствуя это, ненавидит их. Как же после этого уважать этих людей, хоть они и старшие?
Обида и злость накипали в Данилкиной душе. Но когда приехал отец и Данилка бросился к нему, стал жаловаться на свою жизнь, тот только вздохнул:
- Терпи, брат.
Никогда больше Данилка уже не жаловался отцу. Он понял, что никто не заступится за него: ни придавленный нищетой отец, ни мать, ни равнодушный ко всему, кроме собственного благополучия, дядя Степан. Нет, не на кого было рассчитывать Данилке, кроме как на самого себя.
Летом Данилка все-таки сбежал из лавки. Несколько месяцев он колесил по России, подносил багаж богатым пассажирам на железнодорожных станциях, на пристанях. Потом в Нижнем Новгороде поступил в лавку к хлеботорговцу Извольскому. Сообщил домой о себе, чтобы успокоить родных. Долгое время не было ответа. Наконец пришло письмо, и он узнал, что произошло дома в его отсутствие.
Отец, пристрастившийся к вину, запил. Не вытерпев нужды, он повесился - "удавился", как писал под диктовку матери кум Матвей.
В то лето, когда не стало отца, Данилке исполнилось четырнадцать лет.
Он вернулся на родину, в Топорнино, поступил на лесопильный завод кочегаром. Но работа оказалась не под силу. Помыкавшись дома, он снова пустился в странствия. Объездил пол России, многое повидал и испытал. И чем старше становился, тем чаще вспоминал отца, думал о его незадачливой судьбе. С годами боль не утихала, а становилась острее.
Может быть, потому, что молчаливый, угрюмый с виду старик, появившийся в чеверевском отряде, чем-то напомнил ему отца, а может быть, и потому, что Данилка ощутил почти родственное тепло, с каким относился к нему Пономарев, он привязался всей душой к старику. Ему доставляло особую радость раздобыть для него табак, сварить картошку и пригласить к столу, отправиться с ним в лес на охоту или вместе пойти в разведку: эти походы особенна сближали.
В разведке Данилка, более опытный, ловкий, быстро соображающий, брал на себя самую трудную часть задачи. Зная вспыльчивый характер Отца, он старался не оставлять его одного, если старику предстояла встреча с врагом.
Но на этот раз, когда на улице Бирска шумная толпа окружила Отца, Данилки не было рядом.
В эту минуту он стоял в одной из комнат штаба, стараясь не выдать себя каким-нибудь неосторожным, случайным словом. Данилка чувствовал, как опасность черной тучей нависает над ним.
Тощий офицер внимательно просмотрел документы, предъявленные ему Данилкой. Это были подлинные документы на имя Степана Карпушина, одного из чеверевских боевиков, погибшего недавно в бою. Нехотя, словно сомневаясь в чем-то, возвратил их Данилке.
Чирков не мог знать, что подозрительность контрразведчика объясняется прежде всего тем, что сегодня утром он получил циркуляр, предупреждающий, что под видом добровольцев в армию и тыл белых красными засылаются лазутчики и диверсанты. Циркуляр предписывал особо тщательно проверять добровольцев, если окажутся такие, и при малейшем подозрении сажать их под арест.
В другом случае контрразведчик не стал бы тратить время на Данилку. Но полученные им распоряжения заставляли быть внимательнее. Тем более что малый, переминавшийся перед ним с видом глуповатой простоты, определенно, ыл не так-то уж прост и глуп.
Офицер попытался вызвать Данилку на разговор. Расспросив о деревне, где тот жил, и даже о том, нет ли у него невесты, которую жаль ведь бросить, он неожиданно в упор спросил:
- А зачем к нам пожаловал? Красные ведь помещиков грабят, землю обещают дать, а у нас вместо земли - вот! - и офицер поднес к носу Данилки шиш.
В первое мгновение Данилка даже опешил. Минуту назад беседа текла мирно, чуть ли не дружески. И вдруг эти злобные, сверлящие его глаза и нарочито грубый жест. Но он тут же понял игру, которую вел с ним офицер. Усыпить внимание, затем резким толчком вывести из равновесия, заставить в запальчивости забыть об осторожности - это был обычный прием белых контрразведчиков, и Данилка уже был с ним знаком.
Он терпеливо выждал, пока шиш, сложенный из холеных офицерских пальцев, уберут из-под его носа. Он даже не улыбнулся и не попытался отстраниться от руки офицера, будто все происходящее нисколько не удивляло и не смущало его. Малейшее непродуманное движение или слово могло- повести к провалу. Данилка с туповатым видом смотрел на офицера, потом, вдруг оживившись, словно осененный какой-то мыслью, сказал:
- А говорят, как белые придут, так всех кто у помещиков землю брал, на суку вздернут. Верно это аль нет?
- Определенно, вздернем.
- Ну вот… А я почему сюда пришел? Приехал в деревню Ванька Терехин, тети Насти сын, тоже у вас, у белых, может, знаете его? Говорил, что сукно дадут, кто добровольно идет, оденут, обуют. Вот, - Данилка показал вытертую полу пиджака, - пообносился.
Офицер, выслушав это признание, сердито отвернулся. Подумав, громко крикнул:
- Сидоренко!
В комнату тотчас вошел солдат, обшарил Данилку плутоватыми глазами, равнодушна отвернулся.
- Вот отведи этого, - офицер кивком головы показал на Данилку, - на Николаевскую, сдай лично Гусельникову, скажи, что доброволец, жаждет подвигов, так что пусть сразу же идет в дело. С первым же отрядом. А пока держать в казарме, в город не выпускать. Понял? - спросил офицер.
Сидоренко уже с большим интересом посмотрел на Данилку.
- А чего же не понять? Понял, так точно. Ну, пошли.
Чирков с облегчением переступил порог комнаты, чувствуя на своей спине офицерский взгляд.
Замысел контрразведчика разгадать было нетрудно. Прямых оснований для ареста нет, можно только провозиться зря. Но и выпускать из своих рук подозрительного малого - ох до чего не хочется. Вот для таких тонких ситуаций и существует Гусельников. Ему только намекни, а уж он сделает все как надо. Подставит, например, под пулю в первом же бою - и делу конец.
Но эта отдаленная перспектива не слишком волновала сейчас Чиркова. Он не сомневался, что сумеет обвести своего конвоира и вырваться на волю. Как? Это покажет будущее. Но он твердо знал, что должен уйти от него.
Из всего, что Чирков успел узнать сегодня в городе, у него складывалось твердое убеждение: белые стягивают войска, готовят какую- то крупную операцию. Может быть, еще раз попытаются выкурить чеверевцев из их гнезда.
Именно этого и опасался Чеверев. Для того и послал разведчиков в город: чтобы точно знать обстановку и в случае нужды заранее приготовиться к встрече с врагом.
Уже стемнело, когда Данилка в сопровождении Сидоренко вышел на улицу. Над городом низко нависали облака, дул ветер, поднимая с мостовой и с тротуаров пыль.
Сидоренко шел рядом, тоже посматривая по сторонам. Очевидно, он не спешил на Николаевскую к Гусельникову, радуясь возможности пройтись по городу. Он искоса то и дело поглядывал на Данилку и наконец спросил:
- Куришь?
Данилка поспешно вытащил из кармана пачку папирос, предусмотрительно купленную сегодня на рынке.
- Ишь ты, папиросы, - небрежно проговорил Сидоренко. Желтыми от махорочного дыма пальцами он вытащил из пачки две штуки: одну положил в карман гимнастерки, другую закурил.
- Да вы себе все оставьте, - предложил Данилка.
Сидоренко повертел пачку в руках, нехотя отдал Данилке:
- На, бери. Знай мою доброту. Идем.
Но, не пройдя и нескольких шагов, он снова остановился у магазина, заглянул внутрь, потоптался в нерешительности. Затем, не устояв, вошел внутрь, пригласив знаком Данилку следовать за собой. В магазине хозяин, маленький круглый человечек, встретил Сидоренко, как старого знакомого. Оба о чем-то пошептались в стороне. Потом Сидоренко долго рассматривал блестящую цепочку для часов, поторговавшись, купил ее и спрятал в карман, предварительно бережно завернув в платок.
Сделав эту покупку, Сидоренко явно повеселел. В следующий магазин он зашел уже без колебаний, и Данилка охотно последовал за ним. Здесь Сидоренко стал примерять сапоги, и Данилка тоже попросил себе пару сапог, натянул их и, приценившись, стал ожесточенно торговаться с приказчиком.
Сидоренко, с интересом наблюдавший, как бойко Данилка торгуется, вмешался:
- Ты чего рядишься? Все равно денег нет.
- Почему нет? - обидчиво возразил Данилка. - У кого и нет, а у меня завсегда есть.
- Может, и есть. Только для чего тебе сапоги? Гусельников выдаст новые. Или хочешь взять в запас?
- Да нет, какой запас. - Данилка улыбнулся. - Это я так, по привычке. Для меня поторговаться - все равно что в баню сходить. Люблю - страсть!
Как и ожидал Данилка, это заявление Сидоренко выслушал с явным сочувствием. Бывалому, лет за тридцать, солдату с плутоватыми, быстрыми глазами нравилась коммерческая жилка в людях. Он почувствовал в своем подопечном родную душу и, выйдя из магазина, уже напрямик спросил:
- Значит, при деньгах?
Чирков ответил деловито:
- Да есть немного. По нынешнему временибез денег только глупый будет.
- Что верно, то верно, - охотно согласился Сидоренко.
- Вот я в деревне накупил гусей, здесь продам, да с прибылью. Вот я и при деньгах. Так?
- Так-то так. А гуси-то твои где? - недоверчиво спросил конвоир.
- На базаре дядька один из нашей деревни, расторгует. Сообразительный мужик - сила! В город возьмет рубль, а обратно три везет.
- Это подходяще. - Затем, помолчав, спросил задумчиво - Значит, оборот делаешь?
- А как же. По нынешнему времени деньги в оборот надо пускать. Конечно, кто коммерцию понимает.
- А ведь плакала твоя коммерция, - сказал Сидоренко.
- Это как? - встрепенулся Чирков.
- А вот так. Дядька твой на базаре расторгуется и уедет к себе в деревню. А ты тем временем будешь у Гусельникова в казарме сидеть.
Данилка примолк.
- Да нет, так нельзя. Никак нельзя. Это что же… - наконец сокрушенно выдавил он из себя.
Договориться с Сидоренко, как и думал Данилка, не составило труда. Условились, что сходят сейчас на базар, отыщут дядьку, который должен поджидать Данилку в чайной, возьмут у него деньги.
Сидоренко как бы между прочим сказал:
- В казарме тебя все равно обчистят за милую душу.
- Меня-то? Ну нет, не обчистят! - уверенно возразил Данилка.
- Да ты Гусельникова не знаешь. Оберут - и не пикнешь. Здесь, парень, ухо востро надо держать. Вокруг такие волки - загрызут!
- Что же делать? - уже немного растерянно спросил Данилка.
Покладистый конвоир покровительственно улыбнулся:
- Ладно. На первый случай помогу. Деньги пускай у меня хранятся, а, когда пообживешься, поймешь что к чему, тогда и возьмешь. Вот так.
Данилка, как нельзя более довольный развитием событий, едва удержался, чтобы не выдать радости. Неохотно и хмуро, как и подобало в подобном случае, спросил:
- А расписку дашь? - но тут же, заметив недовольство конвоира, поправился - Это я так… Вижу, что не обманешь.
"Эх, кажется, пересолил", - с тревогой подумал Данилка. Сейчас все зависело от того, удастся ли ему заманить конвоира на базар.
Но Сидоренко, далекий от подозрений, видимо, целиком был поглощен предстоящей операцией. И в свою очередь беспокоился, как бы Данилка не передумал и не отказался передать ему деньги.
Все дальнейшее произошло очень быстро. Торопливо обойдя уже опустевшие базарные ряды, Чирков в сопровождении конвоира направился в чайную. Пока он с озабоченным видом осматривал набитую людьми чайную, Сидоренко, действительно встревоженный, приговаривал:
- Эх, парень, плакали твои денежки. Уехал твой компаньон. Как пить дать.
- Что значит - уехал? - кипятился Данилка. - Э, нет. Да я, знаешь, я его из-под земли достану. Нет, брат, от меня не уйдешь.
Убедившись, что здесь нет того, кто им нужен, пошли через площадь во вторую чайную, светившуюся окнами издалека. Здесь Данилка сидел сегодня днем с солдатами. Отсюда он и хотел бежать.
В этой чайной Данилка бывал не раз и в прошлые приезды в город. Он знал, что из большой комнаты, где сидят посетители за столиками и пьют чай, можно пройти через черный вход во двор, а оттуда, перемахнув через невысокий забор, выбраться в темный кривой переулок. А там… Радостное чувство свободы на секунду захлестнуло его.
Войдя в чайную, Чирков, выражая всем своим видом растерянность и беспокойство, осмотрел сидящих за столиками. Затем, обернувшись к Сидоренко, смятенно пробормотал: "Он, наверное, там, у хозяина" - и, не дождавшись ответа, ринулся через комнату, чуть не сбив полового с подносом. Через минуту он уже был во дворе, легко перемахнул через забор. Темный и узкий переулок пахнул на него яблоневым сладким запахом. Вокруг были сады.
Пробежав с версту, Данилка свернул на улицу, такую же безлюдную и темную. Попетляв так часа два, он залез в большой сад на окраине города и крепко проспал под раскидистой яблоней до утра.
Ранним утром Данилка уже вертелся у церкви, где договорился встретиться с Отцом. Стараясь затеряться среди нищих, старушек и прочего убогого люда, пришедшего к заутрене, он нетерпеливо поглядывал по сторонам, надеясь издали увидеть приметную фигуру Отца. Ему не терпелось поскорее выбраться из города, оказаться подальше от контрразведки, тощего офицера с маленькой головкой и обманутого Сидоренко, рыскающего, наверное, сейчас где-нибудь неподалеку в поисках беглеца. Нужно было как можно скорее попасть в отряд, рассказать Чевереву обо всем, что удалось узнать. При мысли об этом Данилка начинал ругать Отца. Где он мог задержаться? Прошло еще некоторое время, и Данилка уже с беспокойством думал о старике.
Прождав час, он решил перейти с многолюдного места у церкви на соседнюю улицу. Оттуда можно было наблюдать за всем, что происходит на площади перед церковью. Там он простоял еще некоторое время, а Отец все не шел.
Рядом с Данилкой, у забора, остановился расклейщик афиш, низкорослый худой человек с большой кистью в руках. Порывшись в сумке, висевшей на боку, вынул небольшой листок и, смазав забор клеем, попытался пришлепнуть его к забору, но ветер вырывал его из рук. Расклейщик в сердцах стукнул по листку ладонью, убедился, что он держится, и пошел дальше Данилка еще из-за его плеча начал читать отпечатанный текст. Тревожное предчувствие сразу же охватило его. Пробежав первые фразы приказа, призывающего население бороться со шпионами красных, Данилка уткнулся взглядом в строки, оповещающие о поимке и расстреле шестидесятилетнего старика, подосланного красными в город. Об этом писалось с возмущением: вот, дескать, до чего дошли большевики, и стариков не щадят, используют для шпионажа. Данилка снова, уже медленнее, прочитал весь приказ. Сомнений не оставалось: здесь говорилось об Отце. К приказу подходили какие-то люди, наскоро пробегали его и шли дальше. Данилку толкали, кто-то заглядывал ему в лицо. Но он не замечал ничего. Не впервые он терял близких людей. Но смерть Отца особенно потрясла его.
Над головой что-то треснуло и с грохотом покатилось, словно чугунный шар по железной крыше. Хлынул дождь. Улицы мгновенно опустели. Данилка вышел на дорогу, по которой вошел вчера с Отцом в город. Попросился на первую попутную телегу. Все это он делал почти механически. Перед глазами стояло заросшее бородой, темнокожее, родное лицо Отца.
Дождь вскоре кончился, ветер разогнал тучи, выглянуло солнце и подсушило на дороге грязь.
Невдалеке от города навстречу проехала артиллерийская батарея, и за нею прошла рота солдат. К Бирску подходило подкрепление. Возможно, завтра же эти солдаты двинутся по реке Белой, чтобы уничтожить отряд Чеверева - эту "дюртюлинскую язву", как называли чеверевцев в штабе белых.
Теперь как будто уже ничто не могло помешать Данилке добраться до Дюртюлей. Но все же, перехватив взгляд проезжавшего мимо офицера, он соскочил с телеги и углубился в лес. Пожалуй, безопаснее было идти дальше перелесками и оврагами.
На душе у Данилки было невыразимо тяжело. Он вспоминал, как рвался Отец в разведку, как радостно собирался в путь, и упрекал себя за то, что не уберег Отца, отпустил его в город одного. А мог ли он поступить иначе? Снова и снова обдумывал все случившееся. Нет, иначе нельзя было. Он поступил так, как нужно. Но эти мысли не успокаивали.
Пройдя лесом несколько верст, Данилка снова приблизился к дороге и двигался вдоль нее, чтобы сократить путь и скорее попасть в Дюртюли. Поднялся на заросший травой пригорок. Солнце стояло над головой, освещая зеленые поля, лес, блеснувшую вдалеке ленту реки. В траве "митинговали" кузнечики. После всего пережитого Данилке хотелось растянуться на земле, подставить лицо солнцу, полежать в тишине, вдыхая запах перегретой земли и трав.
Он остановился и в эту минуту увидел лежавшего в трех шагах от него солдата в форме народоармейца. Солдат лежал на животе, положив рядом винтовку, и смотрел на Данилку. Несколько секунд Данилка и солдат молча изучали друг друга.
- Эй, малый, - лениво проговорил солдат, - у тебя спички есть?
Данилка вынул из кармана спички, протянул солдату. Тот раскрыл кожаный щегольской портсигар, протянул Данилке:
- Садись, закуривай.
Данилка сел, взял из портсигара папиросу, закурил.
- Бирский сам? - спросил солдат.
- Нет, топорнинский. В Бирск на базар ходил.
Солдат усмехнулся:
- Кто воюет, а кто по базарам ходит…Что ж пустой обратно идешь?
- А что нынче купишь? С нашим кошельком теперь лучше на базар не суйся. Ни к чему подступиться нельзя. Нынче кому жизнь? У кого лавка на базаре, тому и жизнь. Жируют кровососы. А нашему брату, прямо скажу, хана пришла.
Обычно Данилка остерегался пускаться в такие разговоры с незнакомыми людьми.
Кто его знает, что за человек перед ним? Хоть и в солдатской форме, а пойди сразу определи, что под формой скрывается. Но на этот раз он не сдержался, дал выход кипевшей внутри злости.
Солдат, выслушав его, затянулся дымом, помолчал, потом с хрипотцой в голосе сказал: