Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.
Мария шла с ними. Затянутый в талии плащ, непокрытая голова, белые волосы.
Невдалеке от сквера артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна. Андрей окликнул ее:
- Маша!.. Добрый вечер!
Мария остановилась.
- Какой там вечер. Уже ночь…
- Все равно: здравствуйте! Вы отлично играли. Здорово! Честное слово!
- Спасибо.
Она сделала шаг в сторону, обошла Андрея, направилась к узенькому тротуару. Андрей следовал за ней. Он мучительно соображал, искал нужные слова, но Маша вдруг остановилась: - Провожать меня не надо. Мне тут… недалеко.
И протянула руку. Андрей сжал ее ладонь, не торопился выпускать.
- Постоим здесь. Несколько минут.
- Я устала. Пойду спать.
С усилием высвободила руку, минуту постояла для приличия.
- Вы можете мне позвонить, - как бы смилостивилась над Андреем. - У нас, правда, телефон общий, но меня позовут.
И Мария Павловна назвала телефон квартиры, в которую она переехала два дня назад.
- Мы встретимся с вами?
- Конечно. До свидания.
Она пошла скорым, торопливым шагом. Андрей смотрел Марии вслед. Ему казалось, что вместе с ней уплывает куда–то земля, а он - неживой, невесомый, бесплотный, парит над бездной.
3
Не включая свет в коридоре, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку - свое новое жилище, сданное ей внаем одинокой женщиной. Два–три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала ее труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье.
Не включая свет, Мария отбросила оконные занавески, раскрыла платяной шкафчик, долго стояла, держась за его качающуюся дверцу. Свет улицы неяркой рябью играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, не блистали звезды - синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в вечную нескончаемую тишину.
Гребешком по кроне прошелся ветерок, листья проснулись. Их слабый лепет напомнил Маше аплодисменты.
"Зритель меня принимает", - подумала Маша. И ей стало хорошо, покойно от этой мысли. Было приятно и радостно сознавать свою силу. Вновь и вновь просыпались в ней чувства, так знакомые артисту, чувства, идущие от сознания своей художественной правоты, своей одаренности. Именно одаренности!
Маша всегда была убеждена в приоритете природных данных над тем, что достигается трудом. Может быть, в технике труд играет главную роль, но в искусстве бесталанный и трудом ничего не возьмет. Иной артист годами играет одну и ту же роль - и хорошую роль! - каждое движение отработал с большой тщательностью. И данные у него есть, и голос, и фигура, и лицо, но зрителя покорить не умеет. Не может постигнуть правды реальной жизни. И никто не знает, где та черта, за которой кончается исполнение роли и начинается на сцене жизнь - та самая правда, которая волнует людей, выжимает смех и слезы. Не знала этого и Мария - не знала, хотя и много размышляла над природой искусства. Но стоило ей выйти на сцену, как она начинала играть по своим едва осознанным, но единственно возможным и, следовательно, единственно верным законам.
"Да, конечно, - говорила себе Маша, - у меня есть дар, пусть небольшой, но дар, способность, может быть, даже талант".
С тех пор как ушла от Каирова, она все чаще задумывается о своем месте в искусстве, о ролях, о своей игре. Василек в недельном детском садике, живет за городом, в лесу, - ему там хорошо, и это успокаивает Машу.
Растворила окно, легла в постель. Слышала, как за окном на столбе поскрипывал на ветру фонарь. Но что за тень появилась на стене? Она медленно движется от угла к двери. Склоненная на грудь голова…
Мария Павловна сбросила одеяло, подошла к окну. И увидела человека. Он шел по тротуару у края сквера, за дорогой. Ни на что не смотрел, никуда не торопился. Шел так, словно никто не ждет его и ему некуда идти. Мария долго смотрела ему вслед. Смотрела и тогда, когда тень на стене исчезла и человек растворился в темноте.
Глава пятая
Женя Сыч заболел. Ехал на работу в корреспондентский пункт и временами украдкой ощупывал голову, старался определить, где, в каком месте она болит сильнее.
Женя мнителен. Каждый пустяк выводит его из равновесия. Нелюбезно обошелся с ним редактор, случилась опечатка в его статье - Женя не находит места.
Воображение создает невеселые картины, являются догадки, сомнения - покоя как не бывало. А тут - болезнь!.. Конечно же, ни с того ни с сего голова не станет раскалываться на части. Тут непременно начинается что–то серьезное.
Корреспондентский пункт словно боевой штаб: с утра и до вечера здесь толчется народ. Едва корреспондент подошел к подъезду, как его обступили несколько человек. Сопровождаемый ими, Женя прошел в свою рабочую комнату.
- Садитесь, пожалуйста. Садитесь, товарищи!..
Зазвонил телефон. В трубке сквозь треск и шум раздался голос:
- Товарищ Сыч? Тьфу, черт, какая скверная слышимость!.. Я начальник шахты "Зеленодольская" - доносилось сквозь треск. - Мы тут электронный прибор установили, а нам предлагают его выбросить. Говорят, незаконнорожденный прибор, никем не утвержденный.
- Прибор–то хороший? Нужен он шахте?
- Как раз то, что надо. Помогите нам. Приезжайте!..
- А вы доложите председателю совнархоза - мол, так и так…
- Пробовали, - кричал начальник шахты, - но к председателю не попадешь, а угольное управление жмет. Говорят, недоделан прибор. Нам–то лучше знать, доделан он или недоделан.
Сыч записал в блокнот: "Зеленодольская". Прибор. Совнархоз". Сунул блокнот в карман, сказал сидевшей у стола женщине:
- Ну, рассказывайте, что у вас случилось?..
Одни просили защитить старые дома, подлежащие сносу, другие жаловались на суд, принявший неверное решение. И все требовали вмешательства газеты. Иные добавляли: "Тут только газета и сумеет помочь".
Звонили телефоны. Они бы звонили до самого вечера, и до вечера шли бы люди в корреспондентский пункт, но Сыч встал из–за стола, решительно одернул пиджак новенького зеленого костюма. На сегодня довольно: он уже пообещал съездить в три места. Где они, эти места?..
Одно, кажется, у лешего на куличках, другое тоже далеко.
Вначале Сыч едет на шахту "Зеленодольскую". Благо, у него есть собственный "Москвич" - подарок отца, известного на Украине ученого.
Сыч хоть и недавно работает в газете - всего лишь год, - но знает - изобретательские дела вязкие, нудные, в них участвует много маленьких и больших людей: одни говорят за, другие - против. Попробуй тут разберись!
Эх, жизнь на колесах! Петляет Евгении Сыч по шахтам, заводам, колхозам, и нет его дорогам ни конца, ни края. А эти изобретатели - странный народ…
Машина выкатилась на бугор и пошла по склону. Женя перенесся мыслями на шахту "Зеленодольскую". Редактор, назначая его корреспондентом по крупному шахтерскому району, сказал: "Зеленодольскую" ты должен знать назубок: людей, технику, проблемы. Там будет проводиться важный эксперимент: автоматизация выемки пласта крутого падения.
Редактор областной газеты в молодости был шахтером, и все, что касалось шахт, было для него родным. Женя был свидетелем, как однажды к редактору пришли конструкторы и поставили на стол две гидростойки новой модели. Он похлопал стойки по бокам и сказал: "Ишь, пузанята!" Об "Атамане" говорил часто и не иначе, как с таинственной торжественностью. Когда с шахты "Зеленодольская" приходили хорошие вести, редактор потирал от удовольствия руки и непременно приговаривал: "Сломают хребет этому дьяволу!" Или загорался неожиданным азартом: "Стругом бы его, стругом!" Женя Сыч проходил тогда практику и не проявлял особого интереса к "Атаману". Теперь же знал, что "Атаман" - труднейший угольный пласт Донецкого бассейна. Подземные силы вздыбили его, точно хотели подставить на–попа, но не сумели поднять до конца. Так и остался он стоять под крутым углом, словно падающая стена длиной в несколько десятков километров. Пласт лежит глубоко под землей. Лавы, уклоны задраны, словно лыжные горки. Шахтеры "грызут" уголек отбойными молотками. Не работа, а эквилибристика…
Дважды встречался с Селезневым, но хорошо с ним еще не познакомился. Ехал на шахту с удовольствием. "Может, и помогу чем горнякам?.."
Жаркое солнце вскипятило озимые пашни: они парят густым синеватым маревом. На деревьях матово зеленеет притомленная зноем листва. Впереди - степь, степь…
Женя Сыч - в душе своей поэт. В самом заурядном он готов подметить необычное, увидеть красоту. Если же ее нет, то и тут на помощь ему приходит фантазия. Может быть, это у него от природы, а может быть, от профессии. Журналисту нужен оптимизм. Уметь видеть и понимать хорошее, верить человеку даже тогда, когда другие ему не верят - все это журналисту необходимо.
У дверей конторы Евгения встретил начальник шахты Селезнев. Заговорил нервно:
- Звонил вам и раньше много раз, не мог застать.
Возле начальника шахты стоял молодой человек небольшого роста, в массивных очках, в коротком сером пальто. Кивнув Сычу, назвался:
- Константин Пивень.
Москвич, в отличие от начальника шахты, был спокоен, во взгляде его больших темно–синих глаз светилась уверенность. Сыч подумал: "Красивый. И нервы в порядке".
Поднимаясь на второй этаж в кабинет начальника шахты, Евгений искоса поглядывал на москвича. Подозревал в нем изобретателя прибора.
Говорил москвич мало и, как показалось Сычу, не все, что утверждал начальник шахты, поддерживал.
Начальник шахты развивал свои воинственные мысли: - Кое–кто по наущению угольного института действует. Трахнуть бы по ним из вашей газетины!..
- Это по ком? - не понял Сыч.
- По лжеученым. Тунеядцев расплодили в лабораториях!..
- Ну так уж и тунеядцев?
- Мистификаторы!.. Я на двух шахтах работал - на одной механиком был, на второй главным инженером, а теперь начальником. И везде меня преследует лаборатория автоматики Горного института. На одной шахте анализатор внедряли, на другой - автоматический бухгалтер. Так я вам скажу, этот бухгалтер - шельма порядочная. Шахтеры с кувалдой приходили, хотели разбить обманщика.
Сыч, обращаясь к москвичу, спросил: - Не знаете, кто возглавляет лабораторию автоматики?
- Борис Ильич Каиров, доктор технических наук, лауреат Государственной премии.
Сыч не уловил в словах московского ученого ни иронии, ни задней мысли. Уже в кабинете Евгений снова заговорил о Каирове.
- Вы, товарищ Пивень, тоже работаете в институте?
- Не совсем так. Нас интересуют работы инженера Самарина - того самого, который изобрел АКУ.
Сыч вопросительно посмотрел на Селезнева. Начальник шахты разъяснил:
- АКУ и есть прибор, о котором идет речь. Не знаю, чем он не понравился совнархозу? Прибор жизнь горнякам охраняет, а они - демонтировать. Тут что–то неладное.
- Может быть, совнархоз неверно проинформирован, - заметил московский ученый.
Пивень нравился корреспонденту. Обо всех он говорит уважительно; в его словах слышится доброжелательность, стремление во всем разобраться по существу.
Женя с вопросами не торопился. Он придерживался правила не подстегивать беседу, предоставлять ее естественному ходу. Слушай да мотай на ус: и дело легче выяснить, и людей поймешь.
В кабинете начальника шахты сидели недолго, затем пошли осматривать прибор. АКУ находился в большой пустой комнате - лежал поверженный навзничь. Но странное дело - подавал признаки жизни: на панели мигали лампочки, раздавался потрескивающий шум.
- Приказали доставить в институт, а почему - не объясняют. Но мы не торопимся. Видите, я лишь положил его, но не отключил. Скажу по секрету: он и в лежачем положении отлично служит горнякам. Как только в шахте оголится электрический кабель или кто нечаянно обобьет изоляцию - АКУ сообщит, в каком месте утечка электричества, где опасность для шахтера.
Москвич пояснил корреспонденту:
- Инженер Самарин малогабаритную электронновычислительную машину для шахт изобрел. Если нам удастся отработать схему на сверхчистых проводниках, машина будет выполнять такой объем работы, который не под силу большой электронно–вычислительной установке.
- А почему совнархоз против АКУ?
- Тут какое–то недоразумение. Ума не приложу, в чем дело.
Евгений набирается терпения, слушает. За блокнотом в карман не лезет: не хочет стеснять рассказчика, старается уяснить дело в общих чертах. Тогда и записывать будет легче.
Уясняет: в шахтах темно, сыро, лавы тесные, проводов много, и не все они бронированные. Где–то упал кусок угля, повредил изоляцию - шахтер в темноте наткнулся, его ударило током. Нужна автоматическая защита. Теперь же, пробило кабель - сработал прибор, зажглась лампочка: идите, мол, исправляйте!
Все так, все ясно. Но почему совнархоз снимает прибор? Спрашивает Селезнева:
- Может, он действительно нуждается в доработке, приборчик–то?
- Не надо нам лучшего! - возражает начальник шахты. - Поймите, не надо!.. Это Каиров, рыжий черт, козни нам строит. Помогите нам отстоять прибор.
"Горяч, - думал Сыч о Селезневе, возвращаясь домой. - Однако почему все–таки совнархоз снимает прибор?.."
Глава шестая
"Счастливец не тот, кто долго живет, а тот, кто много смеется".
Маша подумала об этом, взглянув на артиста Жарича. Он всегда весел, даже во время тоскливых изнуряющих репетиций.
Маша сидит в старом дырявом кресле сбоку от радиоассистентского стола. На столе - постановочная карта, над ней склонился помощник режиссера Рудольф Эрин, молодой человек, одетый всегда с иголочки - галантно, модно. Он, как штурман дальнего плавания, отмечает на карте кружочки, крестики - это действующие лица. Кого позвать, какую сцену начать, наконец, какую музыку включить, какой подать свет - все здесь, на столе и на пульте, в руках Рудольфа Эрина.
Впереди, в складке занавеса, укрылся от глаз режиссера Микола Жарич - актер, изображающий простаков и неудачников, мужчина лет сорока - высокий, с плутоватыми глазами.
Репетицию ведет главный режиссер театра Симона Кассис. Он требует присутствия на репетиции всей труппы - и тех артистов, которые заняты в спектакле, и тех, кто не занят. Смотрите, учитесь, постигайте тайны сценического искусства.
Артисты располагаются группами в глубине сцены: кто примостился в развалинах неубранной декорации, а кто присел на фанерный пенек где–нибудь за роялем.
- Вернитесь к столу, вам говорят! - кричит Кассис молоденькой артистке, приехавшей недавно из театрального института. - Такой жест не годится! Это легкомысленный жест. Вы слышите?.. У вас получился жест, будто вы отогнали муху. А я вам говорил: даже незначительный, едва заметный жест должен быть современным, должен отрицать старое, отжившее. В институте вас обучали профессора. Вы что усвоили в институте, что?.. "Театр начинается с вешалки", да?.. Хорошо, мы это тоже знаем. Наш театр начинается еще раньше - с парадных ступенек. Но наш театр имеет и нечто новое, и это новое в отрицании старого.
Маша с сожалением смотрит на потерявшуюся артистку, и ей становится грустно и тоскливо: вспоминаются свои первые шаги, свои муки и переживания. Маше хотелось играть по–своему - хорошо ли, плохо ли, но непременно по–своему. Режиссеры же, как правило, "выкручивали" новизну. Непременно новизну. Вначале казалось, что это естественно - артист и театр должны утверждать новаторское, но вскоре Маша поняла: новое тогда можно считать новаторским, когда оно лучше старого. У Марии возник конфликт с режиссерами. Однако скоро пришла к выводу: борьба с ними бесполезна. Режиссеры говорят: "В наши дни нет актера, который бы не нуждался в руководстве режиссера. И даже драматург - ничто без режиссера. Физики называют наш век атомным, социологи - веком социализма, а для людей искусства двадцатый век - режиссерский век".
- Прежде артист играл, сегодня он должен делать роль, - продолжал Кассис. - Артист должен быть глубже и тоньше умом, чем живописец, скульптор, литератор…
Маша знала, о чем дальше будет говорить Кассис. Писатель пишет семьсот страниц и не всегда раскрывает идею. Он может толковать и растолковывать мысли, вставлять вводные предложения и деепричастные обороты, придавать оттенки с помощью описаний природы, тянуть и размазывать волынку, а театр?.. Сколько нам дано для раскрытия идей?.. Нет, нет - вы мне скажите, пожалуйста, сколько нам надо времени?..
Репетиция только началась, а Маша уже с беспокойством посматривала на часы. Ее сцена подойдет не раньше чем через час. Но она уже устала, она не может равнодушно слушать покрикивания Кассиса.
- Займите второй план, - продолжает Кассис, и голос его органным вздохом отдается под сводами пустого зала. - Второй план, вам говорят!.. Вы - шаг налево, а вы - два шага назад…
На репетицию пришел начальник областного управления культуры Федор Федорович Яценко, мужчина лет пятидесяти, с лицом приветливым и открытым. Он отбросил чехол с кресел и сел во втором ряду партера. У артистов появился зритель. Одно только плохо: Кассис теперь много и пространно говорил о необходимости каждым жестом проявлять современность.
- Работаем без перерыва, - возвестил Кассис. - Текст не помните. Унисона с музыкой нет - я недоволен, недоволен. Прошу сцену у костра, - хлопнул в ладоши.
Маша толкнула Жарича:
- Через десять минут наша очередь.
Жарич встал, одернул пиджак. Он всегда вот так: на сцену выходил, точно солдат на строевой смотр. Если в тот же момент не раздавалась подсказка, Жарич оборачивался к кому–либо из стоявших рядом, таращил на партнера глаза: "Что я должен говорить?.." Текст он забывал, память его подводила.
Жарич бодро подошел к костру, распростер над "огнем" руки, тревожно зашептал: "Что мне говорить?.."
Отвернув голову в сторону, Маша подсказала: "Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши окаянской?.." Жарич всплеснул руками, заревел басом:
- Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши океанской?..
Артисты захихикали, но Кассис сделал вид, что не заметил ошибки актера.
- Не считайте меня белоручкой, - без кокетства, но и без лишней серьезности проговорила Маша. Она исполняла роль научного сотрудника экспедиции по борьбе с вредителями леса. - Поручайте мне любую работу, я все буду делать с удовольствием.
В это время с дерева, под которым горит костер, раздается голос геодезиста экспедиции:
- А у меня письмо к вам!.. - вертит над костром письмо: - Вот брошу в огонь, а вы доставайте.
Мария тянется за письмом, а Жарич пытается опередить. Он должен говорить какие–то слова, но решительно ни одного не помнит. Отталкивая Марию и пытаясь достать маячащее над огнем письмо, с приглушенным свистом шепчет: "Что я должен говорить?.." Мария тоже забыла его текст. Силится и не может припомнить. Тогда Жарич пустился импровизировать.
- А, черт, Петро, не балуй же!.. Отдай письмо, а то намылю шею. Слышишь, подлец, отдай!..