Время перевалило за полдень. Надо было прощаться с Максимом и уходить. И вообще, решил он, надо меньше болтаться по улицам Парижа. Здесь уже стало много тех, встреча с которыми не сулила ему ничего хорошего. Уж очень он расслабился, глядя на сытую и беззаботную жизнь парижан. Только сейчас он понял, что все это время ходил по лезвию ножа.
Поднявшись из-за стола, Максим с упреком сказал Павлу:
– А ведь мы так и не познакомились. Вы ничего не рассказали о себе, даже не назвали мне свое имя. Раз уж вы так хорошо знаете Таню, были посвящены во многие подробности ее жизни, она наверняка поинтересуется, кто же вы?
– Вы перескажете Тане этот наш разговор, и она, надеюсь, догадается, кто я.
– А если нет?
– Думаете, не догадается? – он задумался и с легкой улыбкой добавил: – Тогда вот что. Передайте ей привет от… от градоначальника. После этого у нее отпадут всякие сомнения.
– А вы не хотите ее увидеть? Это вполне возможно. До рю Колизе минут пятнадцать пешим ходом, – попытался по-мефистофельски соблазнить Павла Максим.
Глупый вопрос! Конечно, хотел бы! Даже чтобы попрощаться, чтобы сказать ей, что он все понимает и заранее благословляет ее на ту жизнь, которую она для себя изберет.
– Очень хочу. Но, к моей досаде… – Павел так и не закончил фразу, лишь с сожалением развел руками.
– Жаль, – вздохнул Максим. – Вы мне понравились. Я с удовольствием написал бы ваш портрет.
– Вот! О портрете! – словно вспомнив что-то очень важное, вскинул глаза на Максима Кольцов. – Я не могу вам этого запретить. Вы все равно его нарисуете. По памяти. Потому что вас об этом попросит Таня. И вы не сможете ей отказать. Единственная просьба: пусть этот портрет будет для внутреннего, как говорится, потребления. Не выставляйте его в своей рекламной галерее здесь, на Монмартре. Таня, тоже, надеюсь, поймет, что его лучше держать подальше от глаз ее папы.
– Договорились. И будем считать, что я ничего не понял, – глядя Кольцову в глаза, откровенно сказал Максим. – Во всяком случае, будьте уверены, я нигде и никогда не вспомню об этой нашей встрече. Кроме, конечно, Тани. Но, естественно, я ее предупрежу…
– Не нужно. Она обо мне знает все, что нужно, чтобы сделать правильный вывод.
Они вышли из кабаре. На улице, перед тем, как попрощаться и разойтись в разные стороны, Максим опустил на мостовую свой увесистый чемодан.
– Одну минутку.
Приоткрыв крышку, он прошелестел листами ватмана и наконец извлек оттуда портрет Тани. Тот самый, который украшал его рекламный планшет. И протянул его Павлу.
– Примите на память. Нет, не от меня. От Тани.
– Спасибо.
Они пожали друг другу руки и расстались. Павел долгим взглядом проводил идущего вверх по улице, к площади Тертр, Максима. И когда тот затерялся вдали в толпе, он бережно скатал в трубочку подарок и неторопливо зашагал вниз.
Ивана Платоновича Кольцов уже застал дома.
– Были в Лувре?
– И тебе советую, – ворчливо, с легкой долей вызова ответил Старцев.
Павел принял это как упрек, дескать, болтаешься попусту по улицам вместо того, чтобы какой-нибудь музей посетить, коль уж выдалось свободное время.
Старик долго молча ходил по комнате, его взгляд был отсутствующий, блуждающий. Было видно, его через край переполняли чувства, и Кольцов, поняв его состояние, не стал продолжать разговор. Но Старцев сам, после длительного молчания, вновь обратился к Павлу:
– Удивительная нация. Совсем не немцы. Больше походят на русских. Та же открытость, легкость, бесшабашность. А вот поди ж ты! Отовсюду все тянут к себе в норку, как муравьи в муравейник. И бережно хранят. А мы… Что мы за народ такой? Все продадим, что не продадим – пропьем, а не пропьем, так либо выбросим, либо подарим. Так и живем. Ничего святого!
– Ну зачем же вы так? А Эрмитаж? А Третьяковская галерея?
– Голубчик Павел Андреевич! Мы ведь страна богатейшая не только полезными ископаемыми, но и людскими талантами. И что же? Музеев, галерей: раз, два – и обчелся. Да и те много беднее Лувра. Ты вот Третьяковку упомянул. Так за нее спасибо надо сказать одному-единственному человеку – Павлу Михайловичу Третьякову. Его неустанными трудами собрано сие великое богатство. Не будь Третьякова, растеклась бы наша ценнейшая и самобытная русская живопись по огромным российским пространствам и где-нибудь, в какой-то "тьмутаракани", сгинула бы. И все! Боюсь, как бы после бриллиантов наши большевистские вожди не распродали бы и эрмитажные ценности. Вполне это допускаю. Грамотные, интеллигентные люди в большинстве своем покинули Россию. А ведь это цвет нации!
– По поводу цвета нации Ленин думает иначе.
– Позволь мне не согласиться с Владимиром Ильичом. Видимо, ему не повезло, и он мало сталкивался с людьми, которые по тому, что они свершили, могут считаться цветом нации. Мне повезло. Я таких людей знал. Взять хотя бы моих харьковских друзей, которыми, поверь мне, могла бы гордиться Россия. К сожалению, они покинули ее навсегда. Думаю, такая же участь постигла Петербург, Москву и многие другие наши города. А вакуум заполняют Юровские. И в этом вся наша беда.
Павел понял: Иван Платонович надолго травмирован своим невольным участием в "бриллиантовой дипломатии". Исчезновение злополучного саквояжа с бриллиантами заставило его задуматься о судьбе российских ценностей, с которыми с такой безумной щедростью расправились новые власти.
Бушкин пришел, когда уже начало смеркаться. Он пешком исходил едва ли не пол-Парижа, посетил многие места, связанные с Великой французской революцией и с Парижской коммуной. И с присущими ему напором и энергией стал делиться своими впечатлениями.
– Спасибо товарищу профессору. Если б не он, постоял бы я когда-нибудь в жизни возле стены Коммунаров? Верите-нет, стою я на кладбище Пер-Лашез и все так ясно себе представляю, будто сам тогда здесь был. Тут вот версальцы, а там наши…
– Позвольте полюбопытствовать, "наши" – это кто же? – язвительно спросил Старцев. – Красные? Большевики?
– Известно, кто. Парижские коммунары. Их враги-версальцы со всех сторон окружили. Силы неравные. Коммунары отбивались до последнего патрона. И все до одного погибли, – и, скорбно помолчав немного, добавил: – Вернусь, пьесу про это напишу.
– Да откуда вы все это знаете? – продолжал донимать Бушкина Иван Платонович. – Версальцы, коммунары…
– Это просто. У нас в бронепоезде товарища Троцкого была своя библиотека. Мне разрешали в ней книжки брать, – пояснил Бушкин. – Одна толстая такая попалась: "Великая французская революция как предтеча Парижской коммуны". Это заголовок. А под ним еще написано: "не извлеченные уроки". Одолел. Три раза всю от корки до корки прочитал. Какие-то страницы на зубок выучил. Хорошая книжка, умственная. Мне после этой книжки все как есть открылось. Вот, скажем, наша Гражданская война, она же точь-в-точь на Великую французскую похожа. Там тоже король, Людовик Шестнадцатый, верховодил. Так же народ поднялся, захватил тюрьму – Бастилией называется. Я и там сегодня побывал. Нет теперь той тюрьмы, снесли. Площадь теперь. Красивая. Цветочки, кусточки. Вроде и не лилась здесь народная кровь, не рубили головы коммунарам. Но я не о том.
Бушкин говорил громко и вдохновенно, словно читал монолог из какой-то пьесы. Старцев даже пару раз многозначительно поглядел на Кольцова: смотри, дескать, вот каким он может быть, этот неулыбчивый и не шибко грамотный Бушкин!
– Захватить-то власть народ захватил, Людовика казнили. Все, как у нас. И не совсем, – продолжал Бушкин. – Коммунарам целик чуток довернуть, и получилось бы все без промаха. Не сумели. И что же? Якобинцев, которые за народ, разгромили. Марата убили, Робеспьера, Дантона, Сен-Жюста казнили…
– Постойте, постойте, Бушкин! Господи, да откуда все это у вас? С такими подробностями? – остановил Старцев извергающего этот монолог бывшего гальванера. Этот неприметный с виду парень своими косноязычными, но умными суждениями, своими пророческими выводами порой поражал профессора, который давно привязался к нему и считал его едва ли не своим сыном. – Вы что же, готовились к нашему отъезду в Париж? Что-то читали?
– Какое там! Вы разве не помните: минуты свободной не было. Но я ж вам говорил: у меня память. Про Великую французскую революцию до утра могу рассказывать. Очень она мне на душу упала.
– Может, другим разом? – улыбнулся Кольцов.
– Еще только два слова. Про Парижскую коммуну, – не унимался Бушкин. За все эти, проведенные во Франции, дни он уже начал привыкать к тому, что его наравне со Старцевым считают виноватым в потере саквояжей, и поэтому все больше молчал. Да и поговорить-то особенно было не с кем. Иван Платонович тоже весь ушел в себя. Жданов и Болотов разговаривать с ними предпочитали об обстоятельствах их ограбления. И только. И вот в их комнате возник еще один человек – Кольцов, который доброжелательно с ними разговаривает, умеет хорошо слушать. И Бушкин взбунтовался. После длительного вынужденного молчания ему просто захотелось обратить на себя внимание, рассказать, какие чувства овладевали им на местах тех не столь давних событий.
– Вот Парижская коммуна. Через восемьдесят лет после Великой французской, – перешел на торопливую скороговорку Бушкин, боясь, что его так и не дослушают до конца, до тех выводов, до которых он дошел самостоятельно, своим собственным умом, – пролетарии установили свою диктатуру. Коммуны стали управлять городами. Живи и радуйся. Так нет же! Всего семьдесят два дня и длилась их радость. Контрреволюционных версальцев, врагов коммуны, надо было разгромить. Вырубить под корень. А они что? Забыли про те давние уроки Великой революции. И поплатились. А товарищи Ленин и Троцкий все правильно поняли: допрежь всего надо изничтожать всю внутреннюю контрреволюцию. Безжалостно и до конца. Тогда все сойдется, – и закончил Бушкин совсем уж неожиданно. – Я так думаю, товарищ Троцкий давал почитать ту книжку Ленину. Ну, про не извлеченные уроки. Может, она и открыла Ленину глаза на то, как в нашей революции победить.
– Эк куда вы хватили, Бушкин! – с укоризной в голосе, с улыбкой произнес Кольцов. – Товарищ Ленин сам лично много книг о революции написал. И про Парижскую тоже.
– Не читал, – с сожалением сказал Бушкин. – Не было их в нашем бронепоезде. Кончится война, обязательно прочитаю. Всемирная революция только начинается. Пригодится.
– Далеко загадываете, Бушкин.
– Что ж тут такого. После того, как свою коммунистическую власть установим, другим тоже надо будет подсобить. Вы меня, конечно, извините, но я обязательно здесь, в Париже, еще разок побываю.
Фролов появился у них, когда совсем стемнело, и за окном уже стихли мерные шаркающие шаги сотен ног. Лишь изредка вечернюю тишину нарушал одинокий торопливый стук каблучков опаздывающей на свидание барышни.
– Ну, как вы тут, сидельцы? – спросил он, ставя на стол увесистый пакет с продуктами.
– Живем – не тужим! – бодро ответил за всех Бушкин. Фролов, который все эти дни видел его мрачным и молчаливым, и даже, кажется, не слышал его голоса, удивленно на него посмотрел. А Бушкин продолжил: – Можно бы и дальше так. Харч хороший, работать не заставляют. Только вот совесть сопротивляется. Дружки мои где-то в Таврии или под Сивашами головы кладут, а я тут вроде этого… вроде курортника.
– Посочувствовать могу. Сам тут не по своей воле французские харчи перевожу, – выкладывая на стол упакованные в красочные обертки продукты, сказал Фролов.
– Как говорил мой батя: из сочувствия кафтан не сошьешь, – ворчливо отозвался Бушкин. Кольцов и Старцев молчали. Старцев словно заново открывал своего всегда исполнительного, незлобивого и покладистого помощника.
– Бунт на корабле? – улыбнулся Фролов и, коротко взглянув на Бушкина, доброжелательно объяснил: – Честно говоря, пытаемся найти способ отправить вас обратно. Имею в виду, чтобы обойтись без проблем, с гарантией. Пока не получается.
– И как долго может не получаться? – наступал на Фролова Бушкин.
– Не знаю. Тут, в Париже, сейчас находится наша крестьянская делегация. Ее возглавляет замнаркома внешней торговли товарищ Тихонов. Я с ним сегодня встречался. Возможно, удастся пристроить вас и Ивана Платоновича к ним.
– От чего это зависит?
– От многих обстоятельств, и я не уверен, что вам надо их знать. И потом. Я ведь не сказал: "пристроим вас к делегации", я сказал: "возможно, удастся", – отбил атаку Бушкина Фролов. И Бушкин понял, что своей настойчивостью рассердил Фролова.
– Извините, – виновато буркнул он.
– Все же надеюсь, что удастся, – миролюбиво добавил Фролов. – Так что потихоньку собирайтесь.
– Уже.
– Что "уже"?
– Собрались, говорю, уже.
– Ну и отлично. Теперь ждите. Если все получится, скоро будете дома.
Окончательно успокоившись, Бушкин отошел в свой закуток и затих. Старцев тоже молча переваривал полученную информацию На протяжении всего этого разговора Бушкина с Фроловым Кольцов размышлял, как ему поступить. Рассказывать Фролову или нет о том, что случилось с ним на Монмартре?
Он понимал: так безоглядно, как он сегодня, опытному нелегалу нельзя себя вести. Есть непреложный закон: опасаться людных мест, избегать толпы. Даже несмотря на то, что иногда толпа бывает спасительной. Он нарушил этот закон и столкнулся с ситуацией, результаты которой не мог просчитать. Как поступит Таня, узнав, что он в Париже? Не расскажет ли все отцу? Прошло время, Таня наверняка изменилась, стала другой. Сохранились ли еще в ее душе чувства к нему? Если полковник Щукин узнает, что Павел здесь, несомненно поднимет на ноги всю тайную полицию Парижа. Будут искать врага Франции, хотя на самом деле он всего лишь враг полковника Щукина. Павел допускал также, что Таня не выдаст его, надеялся на это. Но есть еще Максим. Кто он? Какие неожиданности могут исходить от него?
Единственное, что успокаивало Павла: ни Таня, ни Максим не знали, где он остановился. После завтрашней встречи с Мироновым, если все пойдет так, как он рассчитывает, он уже никак не сможет повлиять на дальнейшие поиски саквояжа, и сможет исчезнуть, залечь на дно.
Размышляя так, Павел пришел к выводу, что эта внезапная встреча на Монмартре, случись чего, может в конечном счете отрицательно повлиять на всех его товарищей, на их общее дело, и поэтому ничего скрывать он не может, не имеет права.
Павел молча развернул перед Фроловым портрет Тани.
– Узнаете?
Фролов коротко взглянул на портрет, неодобрительно проворчал:
– Уже успел.
– Вглядитесь. Я же спросил: узнаете?
Фролов склонился над портретом, долго и внимательно его рассматривал.
– Лицо знакомое. Кажется, я где-то ее видел.
– В Харькове, – подсказал Кольцов.
Старцев тоже подошел к столу и также внимательно стал рассматривать рисунок.
– Хорошенькая, – наконец вынес свой вердикт Фролов. – Впрочем, в таком возрасте все они хорошенькие. Нет, я ее не припоминаю.
– Дочь полковника Щукина, – пояснил Павел.
– Если я ее и видел, то мельком. Не запомнил, – сказал Фролов и, что-то припомнив, добавил: – У тебя с нею, кажется, был роман?
Павел промолчал.
– Должно быть, крепко она тебя за сердце зацепила, если возишь с собой ее портрет.
– Все проще. Этот портрет я увидел на Монмартре.
– Может, просто похожая?
– Нет, это она. Полковник Щукин здесь, в Париже. Таня тоже.
– Откуда портрет?
– Мне его подарил художник, который ее рисовал.
– Откуда он узнал, что она – твоя знакомая?
– Я сказал. И ничего больше… Да, это он мне сказал, что они сейчас в Париже.
– Ну, и что дальше? – холодно спросил Фролов.
– Не знаю, – откровенно ответил Павел.
– И я тоже, – немного поразмыслив, сказал Фролов. – К сожалению, ничего хорошего это твое приключение нам принести не может. Об одном прошу: пожалуйста, будь осторожен.
– Постараюсь. Хотя, конечно, очень хотел бы ее увидеть.
– Надо было, Паша, рубить дерево по себе, – безжалостно сказал Фролов.
Глава восьмая
На "блошином рынке" Кольцов был уже с утра. Несколько раз обошел все ряды, все рыночные закоулки, но Миронова нигде не увидел. На всякий случай заглянул и в кафе, на которое во время первой их встречи указал Миронов, но и там его не было. Не оставалось ничего другого, как ждать.
И когда солнце перевалило уже за полдень, его все еще не было. Кольцов нервничал. Надежда у него была теперь только на Миронова. Возможно, были и другие варианты поисков этого злополучного чемодана. Даже наверняка были. Но Кольцов за последние сутки все больше уверовал в этот, стал считать его едва ли не единственным и успешным.
Но Миронов все не приходил. Что, если после неудачи с наперстками он больше здесь и не появится? Где тогда его искать? Как найти? Эта задачка была бы труднее, чем поиски Рыжего Раймона.
Миронов появился, когда с рынка уже густо потянулись посетители. Увидев Кольцова, он еще издали помахал ему рукой.
– Я смотрю, вам понравился наш рынок? – здороваясь за руку, спросил Миронов. – Да, здесь есть что посмотреть. Сюда волокут всякие ненужности со всего света.
– Я ждал вас, – честно сказал Павел.
– Правда? – радостно удивился Миронов. – Я вот уже несколько лет никому не был нужен. Нет, обманываю. Во мне иногда нуждается господин Ермольев. А если точнее, то – я в нем. Разве вы о нем ничего не слышали?
– Не доводилось.
– Большой человек. А ведь еще совсем недавно он был очень известен у нас в России. Впрочем, скоро о нем узнает вся Франция.
– Не говорите загадками, Миронов, – попросил Кольцов.
– Господин Ермольев вместе со своими киношными друзьями недавно приехал из России. Уж не знаю, что он не поделил с большевиками, но они его выпустили с легким сердцем. Здесь он появился, имея в кармане хорошие деньги. Скорее всего, золотом, потому что царские "Катеньки" и "Петеньки" с недавних пор здесь уже не представляют никакого интереса. А в это самое время здесь, в Монтрее, на улице Сержанта Бобийо, распродавалась знаменитая фирма "Пате". Вы, конечно, слышали о фирме "Пате"?
– Рассказывайте побыстрее, Миронов. У нас не так много времени на пустопорожние разговоры, – вместо ответа, нетерпеливо и не слишком вежливо сказал Кольцов.
– Вот. Мне уже нравится то, что вы сказали "у нас". Не иначе, вы пришли ко мне по делу?
– Вы прозорливы.