Они еще долго, взявшись за руки, гуляли по окрестностям, ставшей на время их домом милой деревушки Флёри-ан-Бьер. Отыскали настоящую речку, не широкую, но, во всяком случае, в ней можно было даже поплавать.
Солнце уже перевалило за полдень и хорошо грело.
– Искупаемся? – спросил Павел.
– Да, – охотно откликнулась Таня, и тут же погрустнела. – Но…
– Что?
– Я не взяла с собой ничего пляжного.
– А давай так: я буду купаться вон там, за теми кустами, – осенило Павла. – А ты здесь.
Вода и здесь была такая же холодная, как в том ручье. Видимо, он и питал своей прохладой эту речку. Они весело плескались. Павел подплыл к месту, где купалась Таня.
– Только, чур! Не приближайся! – приказала Таня.
– Не приближаюсь! – Павел нырнул, и вскоре был уже возле Тани. Под водой ухватил ее за ногу.
– Сумасшедший! Я же действительно не умею плавать! – что есть силы закричала она.
Он на мгновенье вынырнул, схватил глоток воздуха и снова исчез под водой. Всплыл он вдали, возле кустов, где разделся.
– Ты красивая! – издали прокричал он. – Ты очень красивая!
– А ты бессовестный! – нарочито сердито отозвалась Таня.
Потом они обсыхали, лежа на прибрежном песке. Таня накинула на себя платье, оно прилипло к ее мокрому телу, и она дрожала.
Павел обнял ее, прикрыл от легкого, но уже знобкого осеннего ветерка.
– Так теплее? – спросил он.
Она не ответила. Задумчиво пересыпала с горсти в горсть мелкий речной песок.
Так провели они еще один день. И еще. Утром, после завтрака, уходили исследовать свою деревушку Флёри-ан-Бьер. И открыли в ней много интересного: старинный замок, озеро, в которое он гляделся вот уже несколько веков, парк, каналы.
Немногим отличалась и соседняя деревня Сели-ан-Бьер. Только здешний замок Куранс был красивее и древнее, платановый парк больше, каналы шире и глубже.
Взявшись за руки, они гуляли по парку, любовались его каналами, скульптурами дельфинов и каменных купальщиц.
Таня упросила Павла зайти в замковую церковь Сент-Этьен, постояли здесь в каменной прохладе.
Откуда-то с высоты на них тихо струилась умиротворяющая органная музыка.
Таня отпустила руку Павла, за которую все время держалась. Краем глаза он заметил, что ее губы беззвучно шевелятся. Затем она, едва заметно, мелко перекрестилась.
Когда они снова вышли на солнце, она сказала:
– Я помолилась, чтобы мы больше никогда не расставались.
– Ты ведь знаешь, что это невозможно. И никакой бог не в силах это изменить.
– Бог, он все может, – возразила Таня. – Но я так его попросила: "Господи, если по каким-то твоим причинам сейчас это невозможно, сделай так, чтобы мы вскоре еще встретились и уже больше никогда не расставались".
– Глупенькая ты моя, – ласково сказал он.
– Я знаю, вы, большевики, все атеисты. Ни во что не верите, – она подняла на него свои большие карие глаза. – А ты – верь! Я знаю, вам запрещают верить. Ленин запретил, или кто там еще. А ты через "нельзя" верь! Никому это не показывай, просто душой, сердцем – верь! – умоляюще шептала она. – Я тоже буду молиться за тебя, за нас. И все сбудется. Обязательно сбудется. Только верь.
Глава одиннадцатая
В Флёри-ан-Бьер они вернулись в сумерках, и еще издали увидели стоящий у ворот знакомый "фиат".
– Кажется, наше время уже истекло, – грустно сказал Павел.
– Нет-нет! Илья Кузьмич обещал мне четыре дня, – со слезой в голосе капризно пролепетала Таня.
– К сожалению, они уже уплыли.
– Я считала. У нас еще восемнадцать часов, – настаивала Таня.
– Они тоже прошли. Ты ошиблась, девочка. Ровно на один день.
– Нет. Вот посмотришь: Илья Кузьмич приехал, чтобы просто проведать нас.
Во дворе их ждали все трое: Елизавета Кузьминична, Жан-Марк и сам Болотов. По тому, как молчаливо и печально они их встретили, и Павел и Наташа поняли: им предстояло вернуться в Париж.
– Я должен был приехать за вами еще вчера, – сказал он, словно бы оправдываясь. – Но я взял грех на душу, соврал, что автомобиль не в порядке.
– Что-то случилось? – спросил Павел.
– Как сказать. Есть кое-какие новости, – уклончиво ответил Болотов. – Словом, ты нужен в Париже.
Таня безмолвно слушала их разговор, и по ее щекам катились слезы.
Елизавета Кузьминична обняла ее за талию, тихо сказала:
– Пойдем, девонька, собираться. Такая у нас бабья доля: провожать да встречать.
В Париж они добежали часа за полтора. Болотов все время молчал либо говорил на какие-то посторонние темы: про дорогу, про погоду. Павел понял: новость, которую он привез с собой, не для посторонних ушей.
Таня всю дорогу держала Павла за руку, время от времени к нему прижималась и с тихой надеждой шептала:
– Ты любишь меня? Мы еще увидимся здесь, в Париже? Правда?
Вместо ответа Павел молча гладил ее руку. Что он мог ей пообещать? Быть может, уже завтра его не будет здесь. Да и не с руки ему эти пешие прогулки по Парижу. Вон сколько знакомых встретил он здесь! Фролова, Миронова, Таню! Ладно, эти – свои, их не нужно опасаться. Но ведь здесь, по этим улицам, вернувшись из командировки в Россию, не сегодня-завтра вновь будет ходить полковник Щукин. Не исключена также его встреча с Микки Уваровым, который часто навещает Париж по служебным делам. И все эти случайные встречи могут для Павла закончиться печально.
– Не знаю, – искренне ответил ей Павел. – Я очень тебя люблю, и ни на день не хотел бы с тобой расставаться. Или, на крайний случай, хотя бы изредка с тобой видеться. Но, к сожалению, не все в моей власти.
– Дай мне хоть знать, если тебе придется уехать, – попросила она.
Все время молчавший, но слышавший весь их разговор Болотов, сказал:
– Если Павел Андреевич внезапно покинет Париж, я вас об этом извещу. Но будем надеяться, что вы еще встретитесь.
– Я вам очень благодарна, – ответила Таня и, немного помолчав, добавила: – За все. За ваше участие.
– Да чего уж там! – смутился Болотов. – Разве не понимаю. Сам еще совсем недавно был молодым.
На рю Колизе Болотов остановил "фиат".
– Не хочу возле самого дома, – пояснил он. – На всякий случай.
Таня тепло попрощалась в Болотовым.
Павел взял из автомобиля ее сумку, пошел ее проводить. Идя рядом, она снова и снова, как заклинание, повторяла:
– Пожалуйста, не забывай меня! Я очень тебя люблю! Не забывай!.. Господи, неужели ты не услышишь мои молитвы?
Потом она остановилась.
– Дальше не надо. Вон там я живу, – она показала ничем не примечательный дом с высокими венецианскими окнами на первом этаже. – У нас небольшая квартирка.
Они еще раз обнялись. Она целовала его и, навзрыд плача, приговаривала:
– Я буду ждать! Я буду очень тебя ждать!
Перейдя через пустынную в эту ночную пору улицу, она остановилась в световом овале под фонарем, обернулась, что-то сказала Павлу.
Он не расслышал.
Тогда она показала рукой: "уходи".
Он вернулся к автомобилю, а она все стояла и глядела ему вслед. И когда автомобиль проезжал мимо ее дома, она все еще продолжала стоять, прислонившись к стене своего дома. Когда они поравнялись, она взмахнула им рукой.
– Ну и куда теперь? – спросил Кольцов, когда ее дом уже исчез за поворотом.
– Туда же, на Маркс-Дормуа.
– Почему вы не говорите о том, ради чего за мной приехали. Что случилось?
– Нашелся Миронов.
– И вы до сих пор молчали! – упрекнул Болотова Павел. – Что он говорит? Какие у него новости?
– Никаких.
– Как это: никаких?
– Так. Ни-ка-ких. Нашел его я. Уже ни во что не веря, я в очередной раз зашел в ваше кафе и увидел человека, по приметам похожего на него. Подходить не стал. Осторожно понаблюдал за кафе. Он сидел там еще больше часа. Ни с кем не общался, явно кого-то ждал. Потом пошел через пустырь в сторону Монтрее. Я огляделся, вроде нигде никого. Один идет. Окликнул его на русском языке. Он остановился. Я спросил, не он ли Миронов? Он так подозрительно на меня посмотрел, и сказал: "Ну, допустим. Что вам надо?" Я ему отвечаю: "Ничего. Вас уже больше недели разыскивает один ваш знакомый", – обстоятельно отчитывался Болотов. – Вашу фамилию я не назвал. Мало ли что.
Нетерпение Кольцова зашкалило за все мыслимые отметки:
– К чему все эти подробности! – почти закричал он. – Саквояж! Он нашел саквояж?
– Откуда я знаю?
– Но вы же с ним разговаривали!
– Я не смог ничего из него выдавить. Он был молчалив, как египетская мумия.
– И вы его отпустили?
– А что я мог сделать?
– Ну хоть что-то же он сказал?
– Сказал. Ну да. Сказал: "Кто меня ищет, тот знает, где меня найти". И все. И ушел. Надеюсь, завтра он снова появится в том вашем кафе.
– Какое "завтра"? Я до завтра не доживу! – взволнованно сказал Павел. – Поворачивайте, едем в Монтрее.
– Нормальные люди в эту пору уже досматривают второй сон, – проворчал Болотов, но все же притормозил и стал разворачиваться.
Только знакомыми ему улочками Илья Кузьмич выехал на бульвар Вольтера, по нему – до площади Наций, и затем до Монтрее. Всю дорогу он угрюмо молчал, выказывая свое недовольство сумасбродством Кольцова и этим, с его точки зрения, бессмысленным ночным путешествием.
На окраине Монтрее Болотов сухо спросил:
– Ну, и куда теперь?
Павел пристально вглядывался в тускло освещенную улицу. Ему казалось, он хорошо запомнил путь к кинофабрике и надеялся либо там застать Миронова, или у кого-то узнать его домашний адрес. Но сейчас, в ночной темноте, он никак не мог сориентироваться. И, наконец, сказал Болотову:
– Надо бы у прохожих спросить, как проехать к кинофабрике.
– Уж не думаете ли вы, что на кинофабрике кто-то ночью работает? – ожидая, когда на пустынной улице кто-нибудь появится, ворчал Илья Кузьмич.
Парочка молоденьких влюбленных подробно рассказала, как проехать к кинофабрике. И вскоре они въехали через уже знакомые Кольцову ворота и остановились возле ярко освещенного павильона. Отбрасывая на асфальт причудливые тени, вокруг павильона сновали люди.
– Это, верно, все русские? – спросил Болотов. – Среди французов таких сумасшедших нет.
Павел не стал слушать его брюзжание. Он торопливо вошел в павильон, издали увидел ярко освещенный уголок декорации, направился туда. Здесь снималась очередная фильма, что-то из русской истории. Под ослепительным светом прожекторов сидели рядышком бородатые дородные ряженые в расшитых золотом кафтанах. Видимо, они изображали в новой фильме бояр. Киносъемщик направлял на них свою, похожую на чемодан, громоздкую кинокамеру. Тут же толпились помощники в рабочих комбинезонах, они что-то замеряли рулеткой. Съемка только готовилась, и поэтому все – и статисты, и пока не занятый работой киношный персонал – были расслаблены, спокойно наблюдали за творческими муками киносъемщика и его помощников.
Присмотревшись ко всему происходящему, Павел увидел знакомого: тощего парубка с вислыми запорожскими усами. Кажется, он работал здесь помощником режиссера. Вспомнил, что это он не так давно уговаривал Миронова изобразить какого-то ездового или ямщика.
Кольцов подошел к парню, взял его выше локтя за руку, спросил:
– Извините, уважаемый! Не подскажете, где сейчас можно отыскать Миронова?
– Юрку? Да он где-то здесь! – парень огляделся по сторонам, кому-то крикнул: – Семен! Где Юрка?
– Был здесь. Должно, спать отправился, – отозвался широколицый толстый парень неестественно тонким бабьим голосом.
– Домой?
– Никак нет. Я пока никого не отпускал. Иван Ильич сказали, что под утро еще понадобятся стрельцы, – обстоятельно отчитался Семен.
– Его вот ищут, – объяснил помощник режиссера..
– Из полиции? Опять что-то натворил?
– Нет, я его земляк, – успокоил всех Павел.
Помощник режиссера принял к сведению слова Кольцова, приказал Семену:
– Приведи его.
– Как же! Приведешь! Мы с ним не в контакте. Норовистый, зараза, как необъезженная коняка. Вчера меня за здорово живешь по физии съездил, – пожаловался Семен.
– Ну отведи вот их. И тут же назад. Скоро Иван Ильич придут, сымать бояр будем.
Болотова, заинтересовавшегося киношной суетой, Кольцов оставил наблюдать за подготовкой к съемке, а сам вслед за Семеном отправился в поисках Миронова в другой конец павильона. Шли уже знакомым Кольцову путем. Он предположил, что если Миронов никуда не сбежал с кинофабрики, то, скорее всего, спит сейчас в своем закутке, во всеми забытой до поры до времени капитанской рубке.
Там его и нашли.
– Юрка! К тебе пришли? – еще издали прокричал Семен.
В ответ была тишина.
– Норовистый, гад. Чуть что, сразу кулаками машет, – снова пожаловался Семен и, подойдя к самой лесенке, ведущей в капитанскую рубку, опять прокричал: – Слышь, Юрка! За тобой пришли!
– Кто? – донесся из рубки голос Миронова.
– Кто-кто! Полиция!
– Скажи полиции, у меня сегодня не приемный день. Пускай завтра приходят, – лениво, сонным голосом, отозвался Миронов.
– Понимает, гад, шутки! – восхищенно улыбнулся Кольцову Семен. – Вы тут теперь сами. Может, выпил. Так вы его малость по щекам. Не любит.
И Семен исчез в лабиринте перегородок. А Павел поднялся по шаткой лесенке к двери капитанской рубки. Увидел на вращающемся стуле развешанную одежду Миронова, а потом и его самого. Он лежал на полу рубки, на вымощенной из различного киношного тряпья, постели.
Миронов поднял голову, попытался в павильонных сумерках разглядеть, кто посмел его потревожить. Пошарил рукой по полу, нащупал спички и зажег стоящий на полу рядом с ним керосиновый каганец. Разгораясь, он постепенно осветил капитанскую рубку.
– Вы? – удивленно сказал Миронов, узнав Кольцова. – А я уж подумал: пропала моя работа. Подумал, видать, вам этот саквояж, как козе пятая нога.
– Где он? – спросил Кольцов.
– Триста франков пришлось отдать, – канючил Миронов. – Не, не за него, конечно. На обмен. Уперлись рогами: настоящая кожа, хорошая работа, новый, красивый. Пришлось купить им еще красивее.
– Потом подробности! – нетерпеливо сказал Кольцов.
Но Миронов продолжал монотонным скаредным голосом отчитываться:
– В Ниццу за ним ездил. Этим молодоженам взбрело в голову в Ницце провести медовый месяц. Пришлось ехать. Сто сорок франков билет. Туда и обратно. Сплошное разорение.
– Слушайте, Миронов! Я вас сейчас убью! – закричал Кольцов. – Дайте мне в руки саквояж, и после этого я готов хоть сутки слушать ваш свинячий бред.
– Саквояж – вон там, под тряпьем, – указал Миронов на кучу какой-то ветоши.
– Вы сумасшедший, Миронов! – Кольцов стал разгребать старые занавески, до дыр заношенные рубахи, вытертые бушлаты и шинели, остатки каких-то ковриков и подстилок. Наконец, нащупал ручку саквояжа. Потянул за нее. Саквояж был пустой и легко высвободился из-под наваленной на него ветоши. Сердито сказал: – Его же здесь могли украсть.
– В мои апартаменты никто ни ногой. Четверо суток здесь хранился – и ничего.
Чемодан стоял на полу перед Кольцовым. По подробным рассказам шорников еще там, в Москве, и по недавним воспоминаниям Старцева и Бушкина, это, похоже, и был тот самый саквояж. Добротный, из толстой бычьей кожи, перехваченный двумя широкими ремнями, с изящными круглыми рантами, прошитый шелковым шнуром мелкими ровными стежками.
Павел провел рукой по коже, слегка придавил пальцами рант, изящной тонкой колбаской опоясывающий крышку, и почувствовал под пальцами едва ощутимые бугорочки. По всей видимости, это и были бриллианты.
– Видите, я сдержал свое слово, – не преминул напомнить Миронов, одеваясь. – Надеюсь, потраченные мной деньги вы вернете? Вкруговую семьсот франков. Гостиница, питание, то, се. Деньги – это вода, – сказал какой-то мудрец. Я бы уточнил: деньги – это воздух. Они находят крошечную дырочку и незаметно улетучиваются. Аванс, если помните, был всего лишь четыреста франков.
Кольцов сунул руку в карман, извлек пятисотенную бумажку.
– Вот вам еще пятьсот. Четыреста и пятьсот, по-моему, это и будет семьсот.
– У вас в гимназии был хороший учитель арифметики.
Павел был щедр и расточителен. С его души спадала тяжесть, отступала нервотрепка, колотившая его все последние дни. Свершилось то, на что он никак не рассчитывал. Нет, он не поедет сейчас на Маркс-Дормуа. Он все равно не сможет нынешней ночью спать. Он разбудит Жданова и Фролова, и пусть они при нем, ночью же, взрежут эти проклятые ранты и выложат на стол то, что отобрало у него, по меньшей мере, десять лет жизни. Никак не меньше. И на этом он ставит точку! К чертям собачьим эту работу, это постоянное хождение по лезвию бритвы. Не тот возраст, не те нервы.
– Вы правильно тогда подумали, саквояж действительно прихватил Раймон. Точнее, кореша его. Раймон-то сам раненый был. Вот они и принесли его ему домой, – сбивчиво и бестолково рассказывал Миронов. Он хотел во что бы то ни стало до конца изложить свою поисковую эпопею Кольцову. Ждал восхищения, похвалы, – Это когда у них завязалась там драка, на саквояж свалилась оборванная занавеска. Поэтому ажаны его не заметили. А то прихватили бы и этот.
Кольцов стал вслушиваться. Все эти дни они строили различные предположения о судьбе этого саквояжа. А ларчик открывался совсем просто.
– С Раймоном я легко договорился, – продолжал Миронов. – Я, сказал мне Раймон, без всякой жалости отдал бы его тебе. На кой хрен он мне. Я не какой-нибудь банкир, что б с такой богатой коробкой по Парижу ходить. А дальше Парижа я нигде не бываю. Но, сказал мне Раймон, к сожалению, я его уже подарил. Корешу. У того дочка замуж выходила, и он Раймона в гости пригласил. У них, как и у нас в России, на свадьбе принято что-то молодым дарить. И не какую-то там дребедень, а что-то путное. Что? А тут, в аккурат, перед глазами Раймона стоит этот дармовой саквояж. Сотни на две тянет, не меньше. Раймон и отнес его. Гости, говорит, писались кипятком от такого подарка. У них у каждого, то ли деревянный, то ли фанерный. А тут настоящий буржуйский.
– А в Ницце как оказался? – все еще ничего не понимая, спросил Кольцов.
– За ним же, за этим саквояжем, и поехал. Молодые туда на медовый месяц отправились. Я – за ними. Еле в Ницце их нашел. Сколько мне перед ними пришлось на старости лет Ваньку валять, чтоб подозрение не вызвать! Поначалу ни за что не хотели отдавать. Свадебный подарок, все такое. А я им: папаша мой шорником был, перед самой смертью этот саквояжик мне сладил. Что б помнил, сказал. А они – ни за что! Я уж и слезу пустил: папаша, говорю, в скором времени преставился, только и памяти о папаше – этот саквояж. Еле уговорил. Я им шикарный чемодан купил. За триста франков.
– Это мы уже проехали, – напомнил Кольцов. – Мне осталось только сказать вам спасибо. От души.
– И это все? – разочарованно спросил Миронов. – А обещали золотые горы.
– Все, что обещал, выполню. В этом не сомневайтесь. Вероятнее всего, уедем уже в ближайшие дни. И, кстати, я должен постоянно знать, где вы, как с вами связаться.