Разрешилась от бремени его любимая жена. Она родила ему славного сына, но всего полосатого. Разгневанный супруг велел убрать сына, увезти его и бросить за пределами ханства. Вельможи исполнили жестокий наказ, оставили младенца в горах под скалой. В тот же день нашла его нищенка старуха, собиравшая кизяк, чтобы согреть себе пищу. Она обрадовалась ребенку, принесла его домой и стала растить ханского сына.
Вместе с маленьким принцем в дом бедной женщины вошла благодать. Невспаханное поле без трудов и семян обращалось в богатую ниву, на пустынных горах вырастали сады, травы цвели золотыми цветами, овцы множились и росли, как бурьян. Мальчик стал юношей, красивым и ловким, сила и ум его поражали людей. Молва о ребенке, принесшем счастье старухе, докатилась до хана. Суровый отец послал двести воинов доставить сына домой, во дворец. Отряд назад не вернулся. Разгневанный владыка послал тысячу всадников, но и те остались при сыне, при полосатом наследнике жестокого отца. Хан направил армию со строгим приказом уничтожить изменников и взять мятежного сына в плен. Ни одного из этих воинов хан больше не увидел - армия осталась на новой земле. Любить можно только хорошую родину. Страна, где люди страдают, человеку не родина, а тесная тюрьма. Полосатого хана посадили на войлок и подняли в знак того, что отныне он их повелитель".
Я вспомнил эту песню, - говорит Темиркул, - в связи с судьбой Джетыгенов. Тяжко им с ханом и его сыном, они рвутся из неволи сюда. Дай им бог силы и счастья.
Он не ждет одобрения и тут же поет о Манасе. В веселой компании нехорошо кончать песней о жестоком тиране.
Старик поет об Эр-Манасе, сыне Якуп-хана из рода Сыры-Ногай:
- "Он сильнейший из богатырей и странствует по свету в окружении сорока воинов. Он разбил китайцев, обратил в бегство сартов, разогнал дружину Калигаров и мучил персиян. Одежда его - белые латы, ни одна стрела не пробьет их. Его конь буланый, губастый, нет коня, подобного ему. Его достойный соперник - Жолой, повелитель язычников, могучий обжора, исполин страшной, неслыханной силы. Победить его можно лишь после обжорства, когда глаза его смежит смертоподобный сон. Конь Жолоя, Ач-Будай, не уступит белому скакуну Манаса. Таков победитель язычников. Велик и прекрасен киргизский батырь: глазные впадины его огромны, брови низко нависли, нос большой, глаза крупные, скулы плоские, уши толстые, оттопыренные, губы полные, грудь широкая, ноги длинные, талия тонкая, шея бычья, вид суровый, голос зычный. Он справедлив, готов к борьбе, как стрела, наложенная на тетиву".
Эту песню поют месяцами, никто не слышал ее конца. Темиркул знает ее наизусть. Его слушают с затаенным дыханием, и песня от этого звучит еще громче и торжественней:
- "Я отец юного Манаса, славного от Чу до Таласа, я не хан, но не хуже его, Якуп я! Его сын разжирел в Андижане, питаясь непропеченным хлебом и незрелыми плодами. Двенадцати лет он из лука стрелял, тринадцати - копьем врагов побеждал, детей уносил из седла, девушек милых от родных умыкал. Четырнадцати лет грабил аулы, пятнадцати - народом управлял. Он подобен синегривому волку, в гневе страшен, как смерть: борода и усы его щетинятся, из глаз сыплются искры, изо рта идет пламень и дым. Его стан раздувается, как походная кибитка алачуг".
Темиркул обернулся к Джоомарту, теперь он поет для него:
- "Эр-Манас имел прекрасного друга - великого Ленина. Он любил вождя русских, был всегда в дружбе с Советской страной".
Все кивают головой, это им нравится.
Теперь черед Джоомарта петь и играть. Мукай издали ему улыбается. Опять только издали, - похоже на то, что его силой там держат.
- Иди сюда, Мукай. Подойди, прошу тебя.
Пусть попробуют теперь не пустить его. Что он, Джоомарт, ему скажет? Ничего. Взглянет на него, пожмет ему руку и попросит сесть рядом. Ему скучно без него, и кажется, что их разлучают насильно.
Зов не дошел до Мукая, вокруг него стоит хохот и шум. Там словно намеренно визжат, надрываются, не дают агроному услышать его. Зато здесь все слышно, что там говорят.
- Мукай - наш Манас, он гордость Киргизии, - говорит о нем кто-то.
- Таких чудодеев никто не видал. У него, как у счастливой старухи, голые скалы становятся садами.
Мукай смеется, он доволен. Ах, как ему приятна лесть! Джоомарт напрягает слух, он силится распознать голоса и не может. Голова его кружится, в ушах стоит звон. Время блекнет в тумане, растворяется и исчезает. Его будит голос Мукая:
- То была золотая пора. Киргизы разводили только коней, с овцами и коровами не связывались. Чуть враг показался - они с табунами уже за горами.
- Правильно, - отзывается Джоомарт, - счастливая пора. Киргизы в то время были рабами братьев киргизов. Рабами платили калым, рабами делали друг другу подарки. Золотая пора, ха-ха-ха!
Опять громкий смех. Ловко он ответил Мукаю, не будет болтать теперь вздора. Кто-то кричит: "Да здравствует Джоомарт, род которого восходит из Чингиса!"
Он открывает глаза, и снова ему Мукай улыбается - приветливо, нежно, точно ничего не случилось. Дайте опомниться, не сон ли это был? Ему, должно быть, приснилось, он вздремнул на минуту. Как хорошо, что это был только сон. Мукаю не на что теперь обижаться.
Снова время куда-то уходит, не то валится в пропасть, не то Сабиля его убирает, комкает и прячет в карман. Люди говорят, двигают губами, но звуков не слышно. Они стали безголосыми, как Сыдык.
Точно сквозь сон, ему слышится речь Темиркула, старик рассказывает кому-то о себе:
- Собрали нас, музыкантов, со всех концов света, посадили в один ряд на одинаковых стульях и отдали приказ: "Вместе играйте одну и ту же мелодию". - "Нет, говорю, у нас так не играют. Музыкант не позволит, чтоб сливали его музыку с музыкой кого бы то ни было. В каждом горшке своя пища, в каждой душе своя песня". Тогда мне отвечают: "Нам нужен оркестр. Скажи, что ты требуешь для себя?" - "Я требую себе место, достойное меня". И они уступили. Мне дали самое высокое кресло, поставили его впереди, у всех на виду.
Джоомарт открывает глаза. Вокруг Мукая все еще весело, там Джангыбай балагурит. Затейник ударяет себя по затылку, и изо рта его выскакивает плевок. Точно горошинка из раскрытого кулька.
Вспомнили вдруг о Джоомарте. Вспомнили сразу, точно им сделали знак. Он обещал спеть и сыграть, надо слово сдержать. Они готовы его слушать. Ему придвигают каймак, мясо и вареную капусту. Темиркул его потчует: всего понемногу откусит и из собственных рук кормит его. И с кумысом то же самое: старик раньше глотнет, а затем уж протянет чашу Джоомарту. Все наелись, напились, вытерли руки о жидкие бородки, о голенища сапог, шумят, балагурят. Каждый примостился, как мог: кто сидя, кто лежа. Готовятся слушать Джоомарта.
И он спел и сыграл им:
- "Жила бедная девушка у старых родителей, у нищего отца и больной матери. Она была само солнце, от которого все созревает, сама влага, питающая все, что живет. Такой красавицы не видел никто. Какие песни она пела, как славно плясала, как звучно смеялась… Выдали ее замуж за богатого кашгарца из чужой, далекой страны. Увез ее муж, уволок коршун птицу, поселил ее во дворце - в золоченой клетке. Нарядил жену в бархат и шелк, осыпал золотом и дорогими каменьями, всего добыл для нее. На чужой стороне никто не слышал ее смеха и песен, не видал ее пляски. Скорбь легла на веки киргизки, погасила в лице веселье и радость. Напрасно муж дарил ей сокровища одно дороже другого.
"Что с тобой, моя милая? - спрашивал он. - Отчего ты грустишь? Не поешь так, как пела в юрте отца?
Жена молчала.
"Улыбнись, моя родная, - просил он ее, - спляши, как ты дома плясала".
"Если бы ты мог, - сказала она, - сделать мне еще один подарок, я пела бы, и смеялась, и плясала что есть сил".
Муж прошептал ей:
"Говори скорей, я достану, я все сделаю для тебя!"
"Подари мне, мой друг, - продолжала она, - сияние тех звезд, которые пылают над юртой родителей, блеск солнца родины и сверкание снега родного джайлау".
Джоомарт кончил, но это не все.
- Эта песня напомнила мне судьбу Джетыгенов, - говорит он. Он смотрит на Темиркула, словно отвечает ему одному: - Тяжко им в неволе, они рвутся домой. Привет малаям, джатакам-беднякам, безлошадным и нищим! Но тот, кто стал нашим врагом, больше не наш. Красавица не вернется на родину… Кто связал свою жизнь с чужими, никогда не станет своим.
Едва он произносит эти слова, открывается дверь и входит купец Абдуладжи. На нем халат, шитый золотом, ичиги из сафьяна и тюбетейка в позументах. Он снимает калоши и любезно приветствует гостей. Сыдык идет ему навстречу и с видом хозяина усаживает рядом с собой. Множество рук спешат услужить желанному гостю: ему придвигают кумыс и закуски, вокруг него суетятся и хлопочут. Купец кивает головой Джоомарту, улыбается, как старому другу.
- Отведай наш кульчитай, - шепчет гостю Сыдык. - Вот курт, бешбармак.
- Бешбармак? Хорошо, - доволен Абдуладжи. - Баран был свой или краденый? Это блюдо тем слаще, чем с большим искусством украден баран.
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха… Хо-хо-хо! А… А… А…
Вот что значит умно пошутить. Смеются на всякие лады; хохочут протяжно, кончают и вновь начинают, словно каждому хочется, чтобы смех его дошел до купца. Ха-ха-ха… - это я. Обратите внимание, я смеюсь от души над вашей остротой. Хо-хо-хо… Хо-хо-хо… Как остроумно, как мудро! Хи-хи-хи… Никто, дорогой, так не скажет.
Все смеются, кроме Джоомарта, ему не до смеха. В ушах стоит шум, точно сотня коней ступает по скалистой тропинке. Мозг в тумане, и где-то на дне его встает горькое сомнение: он словно попал в западню, его заманили светом в окошке. Блюда и кумыс расставили руки ночного разбойника. Неужели и Мукай здесь замешан? Нет, нет, невозможно… Взгляните на Сабилю, она в глубокой тревоге. Комар сел ей на лоб и сколько уже времени жалит ее, - она не слышит, не видит, в глазах ее слезы. И агроном не такой, он ни за что не пошел бы на это.
Вокруг купца идет спор, каждый хочет ему угодить в пику соседу, другу и недругу. Сыдык перегибается близко к Джоомарту и шепчет ему:
- Это тот человек, которому род твой многим обязан. Он доставляет нам письма и приветы. Помнишь, как меня привели на заставу? Это его я встречал тогда на дороге. Спасибо, ты выручил меня.
Купец Абдуладжи кивает головой: все верно, с начала до конца!
- Род Джетыгенов шлет вам привет, - говорит он. - Сегодня на заставу прибудут делегаты, они верят в ваше доброе сердце и в орден на вашей груди. Щедрый род Джетыгенов, восходящий до Чингиса, должен жить среди нас.
- Мы надеемся, дорогой Абдуладжи, - шепчет Сыдык, - что Джоомарт и Сабиля не оставят родных без поддержки. Передайте так Джетыгенам.
- Вы ошибаетесь, почтенный купец, - возражает ему Джоомарт. - Мой род не восходит до Чингиса. Нашим предком был Мираб - ханский слуга.
В другом конце стола поднимается шум. Слышны гневные крики Мукая:
- Убирайтесь к черту! Не смейте дурачить меня! Я буду слушать, кого захочу. И сидеть между вами не желаю!
Он решительно встает, расталкивает людей и садится возле Джоомарта.
Джоомарт продолжает:
- Мираб управлял арыками целого края. В руках его были судьбы тысяч людей. Даст он вовремя воду - у них будет хлеб, не даст - погибнут труды и посевы. В награду Мираб брал себе все, что желали глаза: и скотину, и жену, и малолетнюю дочь бедняка. Таков был наш предок. Вы напрасно вознесли нас до Чингиса.
Купец улыбается, он просит прощения и лукаво глядит на Сабилю. Она опускает глаза, тревожно прижимается к своему брату.
- Мирабы при ханах были всесильны, ваш предок далеко не простой человек.
- И все-таки, - отвечает ему Джоомарт, - всесильный Мираб - тот же разбойник.
- Ха-ха-ха! Браво, Джоомарт, молодец!
Это смеялся Мукай. Все сурово молчали, один агроном хохотал.
Абдуладжи оставался спокойным, улыбка не покидала его.
- Вы очень суровы к нему. Все великие люди великодушны, вы простите Мираба ради славных потомков его.
В доме, набитом людьми, не слышно ни звука, все глаза обращены на купца и Джоомарта. За поединком следят с нетерпением, со сверкающим взором, с готовой прорваться насмешкой.
Была такая забава у манапов: пред толпой любопытных верхом на коне выводят двух шелудивых соперников. Их головы изъедены паршой, оружие - бараньи легкие, свежие, густо напитанные кровью. Соперники дерутся, бьют друг друга по лицу, по затылку. Сотни голосов подбивают их, стравливают насмешкой и шуткой. Измазаны лица, испачкана одежда, от легких остались клочки, а они бьются и бьются, пока побежденный не свалится с коня.
Джоомарт глядит на купца, на своего ловкого противника, и кажется ему, что тот хлещет его по лицу. И противно, и мерзко, а драться он должен до конца.
- Уходите от меня! - снова доносится голос Мукая. - Я хочу быть возле Джоомарта. Вы насильно удерживали меня…
Сыдык шепчет, шипит что есть силы, все должны это услышать:
- Ни одна из рек Тянь-Шаня в море не впадает. Джетыгены - ручейки, ты слишком много приписываешь им. Не гонись, говорят, за трусом, он возомнит себя богатырем. Оставь этих маленьких людей, дай им вернуться домой. Мы не поверим, что Краснокутов тебе ближе наших людей.
И точно так же, как в борьбе шелудивых, чей-то голос подзадоривает их:
- Не проси его, Сыдык, на солончаке трава не растет. Он родился без сердца.
- Чужое дело не греет, с ним и в жаре рука зябнет. Напрасный труд, Джоомарта они не собьют. Может быть.
Мукай им что-нибудь скажет? Глаза его пылают недобрым огнем, и слышно, как тихо ему шепчет Сабиля:
- Уведи Джоомарта, они замучают его. Он стискивает кулаки, сидит и молчит.
- Я сказал вам, кто был нашим предком, - отвечает обидчикам Джоомарт, - послушайте теперь о потомках, о манапских джигитах, врагах родины. Пять лет на заставе они воевали со мной. Грабили караваны, убивали людей. Это у них мы отбили Май-Баш. Их пули сидят в моей ноге, их пуля в груди Краснокутова. Я скрыл от заставы, кто эти люди, а теперь донесу!
- Слепое сердце, - кричат ему вслед, - хуже бельма на глазу! Стая волков тебе на пути!..
- Вошь с ноги доберется и до шеи! Мы слишком долго терпели его…
- Он далеко не уйдет, - шипит Сыдык, - дорога крутая и не безлюдная…
Он беззвучно смеется, вздрагивает всем телом, словно дурные силы раздирают его изнутри.
Мукай все еще молчит, стиснул зубы от боли и слова не скажет.
- Правоверные мусульмане, - провозглашает Сыдык, - тут оскорбили почтенного гостя. Мало того, он заявил, что донесет на наших друзей. Или мы пожалеем одного человека, или спасем от несчастья весь род. Вы знаете, чьих баранов мы ели, чей кумыс и вино пили… Приложите свою руку к этой бумаге. Кривое дерево срубают на корню.
Он вытягивает из-за пазухи заготовленный донос, опускает толстый палец в чернила и оставляет на бумаге отпечаток. Пятна ложатся на белое поле, доброе имя покрывают грязью, и зовется это "месть" - "киргизчелык".
- Твою руку, Мукай, ты все видел своими глазами.
- Чьи это бараны, - спрашивает агроном, - чей кумыс, расскажи и мне, Сыдык.
Сабиля с тревогой смотрит на мужа: куда он ведет, что он хочет сказать?
Старик пожимает плечами. Колхозники собрали это между собой… Вино и кумыс прислал купец Абдуладжи.
- Ты обманул их, черная душа! Ты сказал им, что Джоомарт нас собирает…
Сыдыку остается только молчать. Он затеял чужим добром купить сердце Джоомарта.
Мукай ближе и ближе подступает к нему. Несдобровать старику - Мукай опасен в такую минуту.
- Почему ты солгал мне? Сказал, что Джоомарт зовет нас в гости, устраивает пир для добрых друзей. И чья это затея - насильно держать меня подальше от него? Ты боялся, я узнаю правду? У, старый колдун! Ты попомнишь Мукая!
Он берет жену за руку, и оба уходят. Сабиля прыгает от радости: как хорошо, что все обошлось! Знал бы Мукай, как она благодарна ему.
Вслед за Мукаем уходит и Темиркул, - он советский артист и руку не приложит к обману.
* * *
Снова Абдраим встречает Джоомарта. Он видит его на караванной тропе далеко от заставы, еще дальше от колхоза. Абдраим не прячется больше на нижней дороге, держится совсем на виду. Он дважды проехал мимо Джоомарта, но тот словно не видит его. Сгорбленный, бледный, с опущенной на грудь головой; его качает в седле. Глаза открыты, он не спит. Повод свисает, и лошадь бросает его из стороны в сторону: то щиплет траву, то сходит с тропинки и вновь возвращается. Откуда он едет? Куда держит путь? Абдраим не может больше молчать. Тут что-то неладно, это неспроста.
- Что с тобой, Джоомарт, куда ты попал? Куда едешь?
Голова его с трудом поворачивается, гаснет взор, тяжелый, немой. Ему все равно, - никуда он не едет, лошадь его сюда занесла.
- Что же ты молчишь? Не болен ли ты? Это я, Абдраим, твой друг Абдраим. Что с тобой?
Джоомарт пожимает плечами, голова его еще глубже уходит в плечи.
- Я, должно быть, нездоров. Мы всю ночь тут бродили с конем.
Так просто "бродили"? Странная прогулка.
- Ты заезжаешь уже сюда не впервые. Что тебе надо на верхней тропе?
Опять он ему не отвечает.
- Ты подумай, Джоомарт, ведь это мой пост, должен же я знать, кто тут бродит.
Глаза Джоомарта закрыты, на лице отразилась глубокая боль. Да, да, с ним неладно, его надо щадить.
- Ты не должен на меня сердиться, - мой долг обо всем сообщить на заставе. Там известно, что ты подобрал здесь погонщика, увез его неизвестно куда. Я знаю твое доброе сердце, ты когда-то и меня подобрал. Я прощался с землей, чтоб уйти за кордон. Такие вещи трудно забыть. Но мог ли я скрыть от заставы, что видел тебя? Разве ты поступил бы иначе?
Джоомарт кивает головой: правильно, Абдраим, так и надо.
- Краснокутов приказал тебя задержать, если я снова тут встречу.
Вот и усталость прошла. Джоомарт пристально смотрит на Абдраима, он не верит ушам:
- Как ты сказал? Задержать?
- Да, задержать. Я не стану тебя, конечно, арестовывать, ты и так не сбежишь. Я знаю Джоомарта лучше, чем кто-нибудь другой. Я поеду с тобой, но вовсе не за тем, чтоб тебя караулить. Я спешу на заставу донести Краснокутову, что встретил тебя на караванной тропе. Только за этим, и ни за чем больше. Подумай пока, что ты скажешь начальнику, если он спросит, какие у тебя тут дела.
Придется подумать, раз его задержали. Времени у него много.
Он вбирает полные легкие воздуха, вскидывает плечами, словно отряхивает с себя недавнюю слабость. Он должен быть трезвым, перед ним трудное дело - убедить Краснокутова в своей правоте. Нельзя допустить, чтобы начальник заставы пропустил мимо носа врагов.
Снова и снова Абдраим шепчет в дороге Джоомарту:
- Не сердись на меня… Я еще раз напомню тебе: подумай, что ты скажешь начальнику, он будет строго расспрашивать тебя.
- Спасибо, мой друг, я подумаю.
Так они подъезжают к заставе: впереди Джоомарт, а вслед за ним Абдраим.