Всадник, видно, был бесстрашен, коли пустился в такой путь один. Каждый миг можно было встретить лихих людей, столкнуться с волчьей стаей или медведем. Но, кажется, всадник думал об этом меньше всего. Лишь изредка он настороженно поворачивал голову, прислушиваясь - не скачут ли сзади?
Лес был мрачен и темен. Ободранные морозами и ветром березы и осины уныло раскачивали голыми ветвями над холодной землей. Густые, черные в глубине леса ели поскрипывали и шумели так, словно из груди чащи вырывались тяжелые вздохи.
Жутко было на дмитровской дороге, особенно к вечеру, когда темень и лес заодно наваливались на человека,
Всадник похлопывал коня по вздрагивающей шее, пробовал, на месте ли сабля. Но путь продолжал, до боли в глазах всматриваясь во мрак, натыкаясь лицом на ветки, напряженный, как натянутая тетива.
Под утро был уже верстах в двадцати от Москвы. Усталый конь еле шел. Всадник промерз и изнемог. Его лицо под надвинутой на уши шапкой казалось серым. Надо было отдохнуть. Выехав на поле и увидев, что ближняя деревня чернеет верст на пять в стороне, всадник помедлил, а потом решительно свернул обратно в чащу.
Там он слез с коня. Перед ним была укромная полянка, охваченная густым ельником. Ни один звук не нарушал ее холодной тишины.
Всадник снял привязанный за седлом мешок, высыпал из него на прибитую морозом траву овес, разнуздал коня, поводил его, дал остыть, напоил из ямы и пустил к корму. Конь захрупал, вытягивая крутую шею. Всаднику хотелось тотчас лечь и уснуть, но он пересилил себя и принялся собирать хворост. На поляне сушняка было мало, пришлось углубиться в хвойник.
Замерзшие руки повиновались плохо, но всадник был упорен, и его вязанка постепенно росла. Тут он услышал тревожное ржание. Обхватив вязанку, он стал продираться к поляне. Конь высоко поднял голову и навострил уши. Человек посмотрел туда, куда глядело животное, и невольно вздрогнул. В просвете между елями сидел волк. Человек бросил хворост и в два прыжка очутился возле коня. Оглядываясь, быстро затянул подпругу, наложил узду. Он понял опасность сразу. Там, в елях, - он видел это опытным взглядом зверолова, - сидела старая, матерая волчица. Значит, где-то вокруг таилась стая, ждущая только зова, чтоб броситься на лошадь и человека. Конь, понимая хозяина, осторожно поводил ушами, не спуская взгляда с врага, готовый ринуться прочь, повинуясь первому движению пальцев путника., Но человек выжидал. Он знал, что бегство означало бы сейчас гибель. Усталый конь не успеет пробиться сквозь лес.
Человек осторожно вынул саблю и попытался краем глаза найти поблизости высокое, удобное дерево. В душе он уже предал своего четвероногого друга, чтобы спасти собственную жизнь. Но высокого дерева вблизи не было, и человек невольно вернулся к прежней надежде - надежде на лошадь.
Осталось одно - скакать, ухватиться за какой-нибудь сук и все же обмануть стаю.
Человек приготовился прыгнуть в седло и предоставить все случаю, как заметил, что волчица повернулась и медленно, волоча зад, стала отходить. Она не выла. В движениях ее не было злобной, хищной повадки. Она просто с трудом шла, и в повороте головы зверя человек увидел боязнь. Тогда человек решился. В несколько прыжков он пересек поляну, вломился в ельник и настиг волчицу.
Она услышала треск сучьев, топот и обернулась. Занеся саблю, человек приготовился ударить нападающего зверя. Но волчица не прыгнула. Тусклыми глазами оглядев врага, она тихо опустилась на землю и прикрыла редкие, короткие седые ресницы. И человек увидел - она стара. Седая, свалявшаяся шерсть на тощих ребрах волчицы висела беспомощными клочьями. Глаза загноились. Шкура судорожно вздрагивала…
Много лет прожила волчица на свете. Веселым щенком визжала от удовольствия, впервые ощутив солнечное тепло, молодой и сильной самкой с нетерпеливой дрожью в теле следила за яростной дракой самцов, заботливой матерью отчаянно бросалась, спасая детенышей, на любого врага. Все это было давно… Теперь она слышала голос старости и смерти, и ушла умирать в одиночестве, оставив детям свою долю в последней общей добыче. Она шла умирать, движимая и здесь тем же могучим инстинктом жизни, подчиняясь которому она еще недавно убивала других.
Теперь смерть была перед ней. И она покорно ждала…
Но она опять услышала треск и, с трудом открыв глаза, увидела, что человек ушел. Тогда волчица поняла, что ей еще придется ждать, и положила морду на лапы.
А человек, успокоив коня, устало развел костер, расстелил возле него кошму и мгновенно уснул глубоким чутким сном. Шапка съехала, открыв выпуклый лоб и огненные космы.
Человек спал долго. Костер прогорел. Тогда он сел, озираясь и ощупывая шапку с доносом на тверского князя, учиняющего сговор с Литвой. Потом быстро собрался и пошел было, держа коня в поводу, к дороге, но повернулся, оставил лошадь и зашагал туда, где залегла волчица. Волчица была мертва. Человек покачал головой. При виде этой одинокой и покорной смерти ему стало не по себе.
Через некоторое время человек уже опять погонял коня по дороге на Москву. Белокаменная была близко, и он теперь никуда не сворачивал, встречая обозы и конных.
Показались подмосковные деревеньки и над ними высокие стрельницы кремля.
- Доскакал, Федор! - сказал человек и перекрестился.
Глава пятая
Темно в длинном, приземистом караван-сарае. В приоткрытой двери черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет дальнего костра: в углу двора варят плов. Где-то за тонкими глиняными стенами переступают кони и верблюды. У костра поют.
А судьба - темнее этой ночи. Она - как песня на чужом языке. О чем говорится в ней? О горе или радости? Поди угадай!
Это последняя ночь вместе со своими. Афанасий Никитин лежит на охапке горько пахнущего сена. Рядом - Копылов. Они молчат. Говорить трудно и незачем. Каждый чувствует: сегодня он теряет друга. Может быть, навеки. Но пока они вместе, и не нужно ни о чем говорить. Лучше вот так лежать и смотреть в дверь караван-сарая, не огорчая товарища воспоминаниями и думами о будущем.
И они лежат молча, а в душе у каждого боль и тревога. Сколько пережито с того дня, как рискнули они выйти в своих суденышках в разыгравшееся Хвалынское море! Трое суток швыряла их гневная фурстовина. Как закроешь глаза, до сих пор видится утлый нос "рыбы", карабкающейся на бесконечный, ревущий морской вал. Внутри снова все обрывается, как тогда, когда "рыба", помедлив на белой, кипящей вершине вала, проваливается в распахнувшийся водяной мрак, летит в брызгах навстречу верной гибели и, только чудом уцелев, принимается снова карабкаться к небу… Они делают то, что могут: из последних сил стараются удержать лодку против волны. На второй ладье пали духом, ее вмиг оттащило, снесло, крики москвичей проглотила тьма. Но думать о чужой судьбе некогда. Волны то и дело накрывают людей с головой, а вырвавшись из удушающей ледяной купели, надо грести и вычерпывать воду. Сорвало и унесло мех с пресной водой, смыло мешок с провизией.
Мазендаранец Али, неловко повернувшись, чуть не падает за борт. Никитин чувствует, что еще мгновение, и либо порвутся мускулы руки, которой он обхватил купца, либо и он сам полетит за ним. Юсуф делает судорожные усилия, чтобы поддержать Али, помочь ему. Наконец Али вне опасности…
Хасан-бек сидит на веслах наравне со всеми. Крашеная борода его облезла и оказалась седой, но старик крепок и держится, отплевывая соленую воду, упираясь никитинскими сапогами в планку на дне "рыбы", чтоб сильнее был рывок весла. На веслах меняются часто, потому что силы иссякают быстро, а подкрепить их нечем, и самое страшное - уснуть.
На вторые сутки спать хочется страстно, до безумия. Сильнее, чем пить. Жажда заставляет хлебать соленую, едкую воду. Людей рвет, но все же они пьют. А спать нельзя - смоет. И путники борются с усталостью и сном из последних сил.
Иногда Афанасий ощущает, как, вопреки воле и остаткам сознания, погружаются в сон его руки или ноги.
Это страшно, когда спит какая-то часть тела, отказываясь подчиняться голове.
Он выдерживает до конца. Потом понимает - его привязывают к скамье. И тогда он засыпает мгновенно, не дождавшись, пока завяжут последний узел. Ему уже безразличны ревущие валы, ледяная бездна под "рыбой", вой ветра. Он спит обвиснув всем телом, погружаясь в воду на дне "рыбы", как в пуховую перину.
Он даже не знает, что все уже спали, что его черед был последний.
Проснувшись, Афанасий видит то же небо, те же валы, но что-то изменилось. Что? Никак не понять. Потом он догадывается: в лодке хохочут. Это один из мазендаранцез. Выкатив побелевшие глаза, высунув распухший язык, мазендаранец сотрясается от хохота. Он сошел с ума. Мазендаранца привязывают на корме. Это трудно, а он еще бьется и чуть не переворачивает лодку, пока его не ударяют веслом по бритой голове.
А "рыба" все взлетает и проваливается, и вокруг не видно ничего, кроме бешеной воды.
Вода залепляет глаза, вода оглушает, вода заталкивает в горло слова молитв. Вода сверху и снизу, под лодкой и в лодке, и, наконец, начинает казаться, что и небо - не небо, а огромная черная волна, накрывшая весь мир.
Афанасий видит, как Хасан-бек бросает весло и его рот кривится, голова дрожит. Весло тотчас исчезает в водовороте Лодка, теряя направление, начинает медленно поворачиваться боком к волнам. Это гибель.
В ту же минуту, опередив Никитина, возле посла оказываются Юсуф и Копылов. По лицу Юсуфа видно, что он дико ругается. Посла отбрасывают в сторону. Копылов выхватывает у гребущего шемаханца единственное оставшееся весло, принимается яростно выпрямлять лодку.
Теперь у них только одно, только одно весло! Но лодка, слава богу, опять режет носом.
Начинается третий день. Все происходящее кажется невероятным. Усталость настолько притупила чувства, что уже смотришь на самого себя, как на чужого человека, и даже мысль о гибели не приходит.
Вода, вода, вода, вой ветра и нечеловеческие усилия не перевернуться. Больше ничего.
Буря стихает так же быстро, как началась. Размах волн делается меньше, небо светлеет, и вскоре лодка уже едва покачивается на зеленеющем просторе моря. На горизонте справа угадываются горы. Сквозь облака пробивается солнечный луч. Еще час - и Хвалынского моря не узнать. Оно все горит, ласково переливается под потоками солнца, нежно журчит за бортом, облизывает лодку, будто заботливая сука зашибленного кутенка.
Юсуф, присев на корточки, закрывает лицо руками. Сквозь распухшие пальцы текут слезы. Копылов валится на борт, сразу обессилев. Мазендаранец Али пристально смотрит на Никитина, с трудом дышит, словно хочет что-то сказать и не находит слов.
Никитин устало улыбается ему.
- Ты спас мне жизнь! - говорит Али.
- Кончилось! - не слыша, кивает Никитин. - Миловал господь!
Вокруг покой, солнце, теплынь!
К вечеру, когда солнце уходит за громады гор, лодка приближается к берегу. На берегу, тесно зажатый меж двух каменных стен, упирающихся в море, уступами громоздится долгожданный Дербент. Видны плоские крыши домов и голубоватые в вечерней дымке минареты.
Рыбачьи лодки волокут сети. На открытом причале - скопище туркменских челноков, круглобоких, кургузых персидских парусников, родные для глаза волжские струги.
- Наших не видать! - вглядевшись, решает Копылов.
- Папинский струг! - возбужденно кричит Васька. - Эвон, эвон, самый большой!
Он улыбается, говорит о Панине, дергает путников за рукава, его радость передается и тверичам. Все же свои, русские здесь! Не бросят!
Лодку подгоняют к стругу. С челноков и парусников глядят на путников смуглолицые люди, покачивают головами, щелкают языками, окликают, о чем-то спрашивают. На палубе струга показывается чернобородый мужчина, озадаченно смотрит вниз, на потрепанную "рыбу" и оборванных, поднимающих к нему руки мореходов, что-то соображает и крякает:
- Эх-ма! Да никак посла принесло?.. Васька, дурак, что случилось? Кречеты где, идол?!
Прежде всего набрасываются на воду. За расспросами, едой, оханьями время летит быстро. Юсуф, ушедший в город, приводит Хасан-беку коня, привозит одежду. Сняв сапоги, шемаханец отдает их босому Никитину.
- Завтра найдешь меня! - говорит он, опоясывая богатый халат.
Юсуф приводит всех в караван-сарай. Хозяин, суетясь, притаскивает тюфяки, посылает слугу за сеном, зовет к плову.
Какой там плов! Спать! Повалившись на сено, Никитин слышит, как Юсуф говорит кому-то, может быть и ему:
- Хасан-бек думает, что ладью москвичей разбило около Тарки. Теперь они у кайтаков!
Он силится ответить Юсуфу, но не может и засыпает.
Сон - как детство: ни тревог, ни дум.
А утро всегда приносит новые заботы. Начинается оно диким ревом ишака. Маленький, облезлый, он стоит посреди двора, широко расставив мохнатые ноги, склонив ушастую морду, и ревет настойчиво, надрывно, пока откуда-то не вылезает заспанный погонщик в драном коричневом бешмете. Теперь орут двое. Ишак, глядя на погонщика, погонщик - на ишака. Появляется кругленький человечек в полосатом лилово-желтом халате. Кругленький человечек набрасывается на погонщика с бранью, пихает его короткими ручками. Толстые губы человека покрываются пеной.
Увидев Никитина в дверях караван-сарая, лилово-желтый халат обрывает ругань и кланяется, расплющив лицо в улыбке.
Это хозяин караван-сарая Магомед, не то ос, не то татарин.
- Был ли покоен твой сон? - кланяется Магомед. - Отродье шайтана помешало отдыху гостя? Он, Магомед, лежит в пыли у ног дорогого его сердцу человека. Он, Магомед, накажет этого ублюдка-погонщика. Будь, путник, хозяином в этом доме. Магомед - твой покорный слуга…
Узнав в Никитине одного из русских, о которых Юсуф сказал, что они приехали к послу, Магомед заливается соловьем.
Рваная рубаха и старые сапоги Афанасия мало смущают хозяина караван-сарая. Беда может постичь каждого!
Он говорит по-татарски, и странно слышать, как татар обзывают псами, отбросами, нечистью на их же языке.
Утро полно тепла. Тепло стекает с окруживших город курчавых гор, тепло источают сады, тепло поднимается снизу, от зеленовато-опалового моря, начинающегося сразу за плоской крышей ближнего дома, где сидит полуголый дербентец, ищущий в складках снятой рубахи.
Караван-сарай оживает. По одному и кучками появляются люди. Кто в халате, кто в бурке, кто в огромной туркменской папахе, кто в тюбетейке. Говор здешнего люда гортаней. Почти все с оружием. У того - шашка, у того кинжал. Поят верблюдов и коней, едят, присев рядом со скотиной, чудные круглые хлебцы, белый, ноздрястый сыр. Пьют, наливая в рога и чарки из мехов.
Магомед зовет Никитина и Копылова за собой. В маленьком прохладном доме на полу расстелен ковер, положены подушки. На ковре - подносы со снедью. Не то орехи, не то косточки, залитые янтарной массой, сизый виноград, какие-то обсыпанные мукой пастилы. Посредине - пузатый, с высоким узким горлышком медный сосуд.
Магомед кланяется, просит разделить с ним, недостойным, его скудную трапезу.
С непривычки сладости противны. Выпитое на голодный желудок молодое вино ударяет в голову.
- Хлебушка бы ржаного да молочка! - вздыхает Копылов, выковыривая из зубов налипшую нугу. - И как только они едят это? А квас добрый…
Магомед напряженно вслушивается в незнакомую русскую речь, улыбаясь, переспрашивает Никитина:
- Что? Что?
- Товарищ твое питье хвалит! - переводит ему Афанасий.
Магомед - топленое масло. Он громко хлопает в ладоши, кричит:
- Хусейн!
Бритоголовый слуга, низко кланяясь, приносит еще один сосуд, притаскивает нанизанные на длинных прутьях шипящие куски мяса.
- С этого и начинали бы! - бурчит под нос Копылов.
Видя, что гости захмелели, Магомед начинает льстивую речь. Он надеется видеть русских в своем караван-сарае все время, пока они будут в Дербенте. Они, конечно, не забудут его, своего раба, готового отдать за таких высоких друзей свою ничтожную жизнь. Магомед изливает мед, Копылов важно кивает ему, а Никитин начинает беспокоиться.
Выбравшись, наконец, от хозяина, Афанасий говорит Сереге:
- Он нас, пожалуй, чуть не за бояр принял. Худо.
- Почему худо? - возражает Копылов. - Хор-р-роший человек Магомед. И Дербент хороший. И море… Да! Будем тут жить… Ишака купим, гору купим…
Но, выспавшись, и Копылов соображает, что ошибка хозяина, в которой они неповинны, может отозваться им лихом.
- И за трапезу сдерет, и за сено сдерет! - догадывается он.
Солнце уже высоко. В караван-сарай входит Юсуф с целым мешком одежды.
- Хасан-бек прислал тебе! - говорит он Никитину.
В мешке два красивых шелковых халата, исподнее, широченные штаны чудного покроя, хорошие мягкие сапоги.
Сняв русскую одежду, Никитин и Копылов переодеваются. Новый наряд меняет обоих до неузнаваемости.
- Совсем восточный человек! - довольно улыбается Юсуф. На открытом лице шемаханца откровенная радость за своих новых друзей, за Хасан-бека, так щедро отблагодарившего их.
Мазендаранец Али, смеясь, кивает головой:
- Якши! Якши!
- Где Хасан-бек? - спрашивает Никитин. - Проведешь?
- Пойдем. Хоть сейчас.
- Али, - окликает Никитин мазендаранца, - ваших людей двое было во второй лодке?
- Двое.
- Ну, добро… Пошли, Юсуф.
Магомед, увидев Никитина в шелковом халате, разевает рот, начинает медленно таять.
Город малолюден, некоторые дома покинуты. Заборы кое-где разрушены. Видны кварталы, где о жилье напоминают только глиняные развалины. Лавок мало. На небольших площадях уныло зияют пустые водоемы.
- А не много народу здесь! - говорит Никитин Юсуфу.
- В верхнем городе больше, - отзывается тот. - Да чего же ты хочешь? Теперь все корабли идут в Баку, там лучше гавань, надежней укрепления. А человек ищет, где жизнь легче. Вот и пустеет Дербент. И рынок здесь невелик.
- Ты сам-то отсюда?
- Нет. У меня родные в Шемахе.
Дом посла приметен. Он обнесен не глиняной, а каменной стеной, растянувшейся на полквартала и упирающейся во двор мечети. У ворот стоят стражи с кривыми саблями
Дом стоит в глубине сада. Он белоснежен, длинен, обведен со всех сторон гульбищем без перильцев. Окна и дверь дома узки.
Хасан-бек, окруженный телохранителями, беседует с человеком в боярском одеянии. Оба поворачиваются к вошедшим в сад.
Обойдя каменный бассейн с фонтанчиком, Никитин приблизился к дому.
Юсуф застыл, согнувшись в поклоне. Никитин, коснувшись рукой земли, выпрямил спину.
Хасан-бек важен. На нем красный с золотом халат, голова обвернута пышной чалмой с драгоценным алым камнем.
Боярин Папин невысок, черняв. Глаза его быстры. На боярской одежде жемчуга и самоцветы. Рука запущена в бороду.
- Благодарствую тя, хозяин! - говорит Никитин. - В пору одежонка пришлась.
Хасан-бек милостиво трясет свежевыкрашенной бородой, делает плавный жест унизанными перстнями пальцами: не за что.
Совсем не тот шемаханец, что трусил под Астраханью и ослаб в ладье. Словно и не его ругал Юсуф и швырнул Серега!
- Тверской? - спрашивает Папин.
- Из Твери, - подтверждает Афанасий. - Челом вам бить пришел, бояре! Выручать надо ребят, что разбились. Бают, у кайтаков они.