В Демавенде он простился с Али. Тот отдал Никитину заработанные им деньги, сорок восемь золотых, и сунул в руку Афанасия веревку, продетую в нос одного из верблюдов:
- Мой подарок.
Они расстались внешне спокойно. Подшучивали друг над другом. Уже вдали от Касабы Афанасий оглянулся: Али все стоял, подняв руку над головой. Он сыграл свою партию. А игра Афанасия продолжалась. И сделать в ней ошибку было тем легче, что угадать замысла противника он не мог. Против него было все: природа, чужие обычаи и нравы, чужой, еще плохо освоенный язык, чужая религия. На его стороне… на его стороне был он один, его дерзость, его упорство и вера в человека. И он решил, что этого достаточно.
Из гор он выбрался к Рею. Этот некогда славный город лежал в развалинах, разрушенный монголами.
Один из спутников Никитина, молодой кашанец, шедший в горы за свинцом, пояснил Никитину:
- Рей - цена крови имама Хусейна. Ты не шиит? Я так и думал. Но ты слышал о его гибели?
Афанасий, которого принимали за мусульманина из-за моря, покачал головой:
- Слыхал… Но Хусейн погиб в Кербеле. При чем тут Рей?
- Странные люди за морем. Хусейн, великий и праведный Хусейн, как ты знаешь, был третьим имамом шиитов. Презренный шакал Йезид, решивший погубить шиитов, подкупил подлого Омара ибн-Сади ибн-Абу-Вакаса, недостойного внука соратника пророка. Он обещал ему, если тот убьет Хусейна, город Рей и все земли вокруг него. И эта паршивая гиена, Омар, продал свою веру и вечное блаженство. Он убил Хусейна, - ты прав, в Кербеле, - убил его отца Али и внуков Магомета, чтоб заполучить Рей… Но погляди! - с торжествующим видом простер руку кашанец. - Вот что осталось от Рея! Аллах проклял и разрушил Рей, а с ним еще семьдесят городов!
- И люди погибли?
- Все! - торжественно и мрачно изрек кашанец, не заметив за простодушием никитинского голоса всего коварства его вопроса.
Никитин ехал с бесстрастным лицом, но ему думалось: за что же погибли ни в чем не повинные жители Рея? Омар виноват - его одного и казнили бы.
Вокруг печально торчали развалины мечетей, кучи глины на местах домов; высохшие арыки, почти засыпанные, говорили о счастливой жизни, когда-то кипевшей тут.
Невесел был и переход к Кашану. Неподвижное солнце над головой, сыпучий песок и солончаки. Редкие деревеньки. Иссушенные солнцем и бедностью люди, кропотливо роющие кяризы. Их безотрадные, ничего не выражающие глаза. Ленивые змеи, не уступающие дороги ревущим мулам. Добродушные черепахи. Проносящиеся совсем неподалеку огромные стада антилоп-сайгаков. Тявканье шакалов. И совсем неожиданно - косой, заложивший уши и обалдело скачущий прочь от людей. Добрый месяц пути по голодной стране, где приходилось иной раз платить даже за воду. Деньги таяли. Еще не поздно было вернуться. Но Афанасий настойчиво шел вперед. Он никогда не брал ходы обратно.
В Кашане, этом городе гончаров и бумазейщиков, он прожил целый месяц. Был разгар лета. Липкий пот, круги в глазах, дрожащий от зноя воздух, багровые лица жителей. Удушливые ночи. Бессонница. И снова пыль, солнце, зной… На базаре - полосатые навесы над лавками, шум гончарных кругов, звон поливной посуды, глазурь, глазурь, глазурь! Тут продавали и шелка, и финики, и скот, и орехи, и медные изделия, но самой дорогой, самой ценной была посуда. Ее называли фаянсовой. Она удивляла - все эти блюда, кувшины, горшки. Белая как снег, с синей, алой, зеленой, желтой поливой, с золотистым отблеском, с изображениями людей, коней, мечетей, зверей. Такой на Руси не было. Посуда играла красками, звенела, переливалась - тонкая, красивая. Не довезешь много-то!
Никитин долго искал попутчиков в следующий город, Йезд. Тот, говорили, был богаче. На всякий случай рискнул: прикупил чудной золотистой посуды. Ушло двадцать золотых.
Наскучив хождением по городу, однообразному, с примелькавшимися, наконец, куполообразными крышами домов, он стал сидеть в караван-сарае.
Тут тоже вели торг, играли в кости и шахматы. Игра шла на деньги. Он долго не решался. Проиграешь - не вернешь. Потом сел. Выигрывал, выигрывал, выигрывал… Проиграв тридцать золотых, его противник, бледный, выложил деньги. Он их взял. Зрители шумели, требовали угощения. Купил вина, угощал новых друзей. И заметил пристальный, мрачный взгляд проигравшего. Тот смотрел на его шею, на цепочку нательного креста. Афанасий с трудом поднялся, незаметно ушел в свою каморку. Голова кружилась, хмель не проходил, но ощущение опасности было остро. Не колеблясь, он снял крест. Совершал тяжкий грех. Но глаза проигравшего стояли перед Никитиным… На другой день в глухом проулке его окружили незнакомые люди, рванули халат, обнажили грудь. Он отшвырнул ближайших, вытащил кончар. Но злодеи, перекинувшись словами, тихо, по-кошачьи обошли его, скрылись.
Он дал себе слово не играть на деньги и не пить. Азарт и вино чуть не погубили.
И вновь пылили дороги, ревели мулы, обжигало солнце. Чуть не погибнув во время самума, добрались до Йезда. У первого канала долго пили пыльную воду. Пальмы оазиса шумели с непривычным жестким шумом. В ворота едва достучались. Был уже вечер, горожане боялись разбойников.
Это был город зелени, мечетей и шелка. Но он уходил под землю. Песок засыпал его, и дома, сады, жавшиеся к арыкам, кяризам и плодородной почве, стояли ниже улиц. Улицы - песчаные насыпи - плыли над погребаемым заживо городом, и иной минарет высился над ними уже не больше чем в рост человека.
В караван-сарай съезжали по наклонному мосту. Там была тревога. Прошел слух о новой войне Хорасана с Узун-Хасаном. Где-то в пустыне двигались войска хорасанцев. Может быть, к Йезду?
Здесь тоже пришлось просидеть чуть ли не четыре недели. Продал посуду, взял барыш в десять золотых, но почти весь его и проел. Вот тебе и доход!
На рынке каждый день шел большой торг шелками. Брали по сто, по двести вьюков. Шелк был дешев. Взял три тюка, да еще в один тюк набрал всяких украшений и провизии. Купил еще одного верблюда. Однообразие всех этих городов утомляло. Чеканные башни, узорные минареты, пальмы - надоели.
Сердце ныло: вперед, вперед! И он отыскивал новых попутчиков, покупал и продавал, неуклонно приближаясь к цели.
Господи! Чего не вынес только! В город Керман попали как нарочно в день поминовения того самого Хусейна, из-за которого разрушили Рей. Город словно сошел с ума. Выли трубы, зловеще гудели барабаны. Караван очутился среди дикой, ревущей толпы. Полуобнаженные, вымазанные грязью тела, лихорадочные глаза, вздетые руки с кинжалами… Купцы спешились, растерянно жались к лошадям. Вой нарастал. Показались гробы под пестрыми коврами и тканями. Их несли на руках. За гробами гнали коней в богатой сбруе, везли на них двух нагих мальчиков, выпачканных кровью. Исступление толпы достигло предела. Били себя по голове камнями, втыкали в плечи гвозди, полосовали груди и животы кинжалами, рычали, как звери. Вдруг послышался истошный визг. Высоко взлетела баранья папаха. Толпа со стоном и завываньем ринулась к подлетевшему в воздух телу.
- Кричи! Бей себя! - крикнул Никитину попутчик.
Напуганный, он стал драть на себе халат, бить по лицу. Вовремя. Перед ним уже стоял, вырывая ногтями куски мяса из щек, какой-то шиит с фанатическими глазами, оскаливал зубы…
Когда процессия прошла, на том месте, где вскинулась папаха, в луже крови осталось валяться изрезанное, растоптанное тело.
Ничего в Кермане хорошего не было. Кое-что продал, дешево купил бирюзы. Фиников было столько, что ими кормили и верблюдов, и ослов, и лошадей. За четыре алтына продавали чуть не десять пудов. Но индийского товара он и здесь еще не видел. Перевалил через горы. Легко сказать! Думал, тут конец. Целая скала обрушилась на глазах в десяти шагах за спиной, едва прошел. Захваченные обвалом шесть купцов и не вскрикнули.
Но Индия была уже близка! Еще месяц - и Ормуз, а там - море.
И вот караван выходит к морю. Боже, боже! Разве все вспомнишь, что испытал? Полтора года! Микешин и Серега давно в Твери. Олена… Эх, горюшко-судьбинушка! Просватали, поди. Поймет ли? А на могиле Иванки небось второй раз трава зазеленела… Тоже любил. Хоть его бы уберечь надо было. Нет, не уберег… Эх, узнать бы, что теперь на Руси? Может, татары города жгут? Только бы Оленушка спаслась, а Москва бы выстояла.
Раб хазиначи Мухаммеда Хасан заметил, что светлобородый хорасанец о чем-то глубоко задумался.
- Ходжа! - робко окликнул Хасан. - Море! Бендер!
Хорасанец вскинул голову и задержал верблюда. Прямо перед ним во всю ширь горизонта, сливаясь с небом, сияла невиданная блестящая бирюза. Ее не могли закрыть рощи пальм, ее блеск не гасило пространство. Бирюза торжествовала, раскидывалась вольно и щедро, звала и сулила неиспытанное… За этой бирюзой лежала Индия.
Хазиначи оглянулся на отставшего хорасанца. В голубых глазах светлокожего купца стояли слезы.
Глава вторая
Груженная лошадьми, финиками, шелками даба медленно пересекает пролив, окруженная десятками других суденышек. Синяя теплая вода вспыхивает под горячим солнцем, плещется о борт, словно хлопает в тысячи маленьких ладошек. Полуголые смуглые гребцы протяжно перекликаются, скалят зубы, узнавая встречных, беззлобно переругиваются.
И над морем этой солнечной синевы, благодушных насмешек, расслабляющего жара встает из пучин окаменевшей пеной Ормуз - былинный русский Гурмыз.
Издалека он сверкает снежной белизной стен, башен и минаретов, вблизи ослепляет сотнями судов под цветными парусами, голубизной и золотом куполов, крутыми обрывами коричневых скал.
Полуголые, как гребцы, надсмотрщики встают у сходней, проверяя товары. Получив деньги, они выпускают купцов на берег. Наконец-то!
Никитин едет за хазиначи Мухаммедом на одном из привезенных коней, с любопытством озирается. По узкой дороге к крепостным воротам течет гомонливая человеческая река. Смуглые, порой черные лица, цветастые халаты, бурнусы, плащи, набедренные повязки, тюки с шелками и посудой, бурдюки, конские злые морды, окрики погонщиков, приветственные возгласы, понукания, смех - все это течет в гору и с горы, сталкивается, пестреет, взмывает и опадает, захватывая душу еще невиданными картинами.
Вот рослый негр, черный, как бакинская нефть, сверкает огромными белками, уставясь с обочины на диковинную для него белизну никитинского лица, вот мальчонка-персиянин гонит ишака, на котором навьючены два таких бурдюка, что ребенок и ослик возле них как мухи перед караваем. Вот четверо босоногих, голых мужиков тащат носилки, где сидит под красной сенью толстый мужик в халате и сапогах, а вот и еще - не то мужик, не то баба, - с косами, желтолицый и узкоглазый.
Крепость всосала путников, как водоворот щепку, протащила сквозь прохладные ворота в толстой стене и понесла дальше по тесным, раскаленным улицам, с обычными слепыми домами под плоскими крышами, пустынными задними двориками без зелени. Караван-сарай был велик. Длинное, в два яруса, здание с каморками для купцов, множеством стойл для скотины, которой, однако, не хватало места. Снующие туда и сюда торговцы, слуги, дети, играющие и дерущиеся среди пыли и навоза, крики: "Аб! Аб!"
В прохладе полутемной каморки Афанасий вздохнул с облегчением. Ну и жара! Зато город, город каков!
Правда, потом, бывая на улицах, Никитин многому еще удивлялся. И тому, что дважды в день могучие приливы принимались карабкаться на берег, добирались до самых крепостных стен, а в городе, казалось, все вот-вот треснет и сойдет с ума от зноя и жажды.
По времени наступала пасха, а парило и жгло так, что куда твой петров день! И своей пресной воды в Ормузе не было. Ее привозили на лодках из Бендера. Этой же водой наполняли ямы во двориках, и в самый лютый жар отсиживались там телешом.
Отрезанный водой от коварной, полной смут суши, окруженный стенами, цепко опоясавшими острые скалы, Ормуз, обладатель могучего флота из трехсот боевых судов, показался и Афанасию надежным пристанищем для торгового человека.
Сталкиваясь на улицах города и с огнепоклонниками-парсами, и с буддистами из Пекина, и с христианами из Иерусалима, Никитин оценил прозвище, данное острову этим разношерстным людом: "Дар-ал-аман" - "Обитель безопасности".
Ормузцам, похоже, не было никакого дела до твоей веры и до чистоты твоих рук. Уплати десятую часть привезенного товара и живи тут спокойно. Впервые за полтора года перестал Никитин тревожиться за свое христианство.
А побродив по лавкам ювелиров, насмотревшись на роскошные одежды и украшения ормузцев, готов был понять и поговорку: "Мир - кольцо, Ормуз жемчужина в нем!"
Афанасий так и не привык к варному ормузскому солнцу, но зато ночами, когда легче дышалось, подолгу хаживал улицами, любовался не по-русски низким небом с незнакомыми созвездиями, ловил обрывки чужого веселья, подглядывал тайную жизнь Ормуза. Здесь так же смеялись и так же плакали, но ему чудилось, что даже слезы тут, под Орионом, должны быть легкими, а не горькими, как везде.
И это все было воротами в Индию. У него захватывало дух…
Была весна. Только что кончились мартовские шквалы, бесчинствующие от Ормуза до Шат-эль-Ораба, поредели туманы, занавешивающие пустынные, низменные берега Персии. Была весна, разгар ловли жемчуга, и каждое утро от острова отваливали утлые челны с искателями драгоценных раковин. Жемчуг вокруг Ормуза добывали только для мелика. Но в караван-сараях часто появлялись суетливые люди, на ходу что-то спрашивали у купцов, исчезали с ними в каморках, а потом быстро пропадали в уличной толпе.
Хазиначи Мухаммед сказал, что они тайком и дешево продают жемчуг. Хотя перс и занят был разными делами, он о своем спасителе не забывал. Познакомил с десятком мусульманских купцов, дал в услужение Хасана. Афанасий от слуги отказывался, но перс решил по-своему. Раб неотступно следовал за Никитиным, готовый исполнить всякое его желание. Пришлось свыкнуться с этим. Услыхав о жемчуге, Никитин захотел посмотреть на ловцов. Вместе с неотступным Хасаном забрался он утром на камни возле островка, обнаженные отливом, и стал наблюдать за челнами. Один остановился совсем неподалеку. По команде сидящего на корме человека в тюрбане с весел поднялся голый черный гребец. На груди его висел мешочек, у бедра раскачивался нож. Гребец с трудом поднял лежавший в лодке камень, прочно обвязанный веревкой, выпрямился, набирая воздух, и бросился в море… Шли удушливые, звенящие секунды, на лодке травили и травили конец, веревочные кольца вскидывались в опытных руках, а человека все не было… Он вырвался из воды, жадно ловя воздух, стал цепляться дрожащими руками за челнок. Потом подняли камень, камень взял другой гребец. Он так же выпрямился и так же отчаянно бросился с лодки. А вынырнувший уже ковырялся ножом в раковинах, которые доставал из мешочка. Пять, шесть, семь раковин полетели за борт. Лишь над одиннадцатой гребец замешкался. Человек в тюрбане протянул руку. Раковина перешла к нему.
- Есть! - вздохнули над ухом Никитина.
Испуганный своей смелостью, Хасан торопливо пояснил:
- Это нашли жемчужину, ходжа… Прости меня за беспокойство.
- Ладно тебе. В тюрбане - кто такой?
- В тюрбане - надсмотрщик, ходжа. Он собирает весь жемчуг.
- А те, что ловят?
- Просто рабы.
Никитин, глядя на лодку, промолвил:
- Похоже, этот, в тюрбане, к твоему хозяину заходил…
- Я ничего не видел, ходжа! - быстро ответил Хасан. - Ничего не знаю.
Продолжая рассматривать голых, с неестественно выпирающими ребрами груди и впалыми животами гребцов, Афанасий полюбопытствовал:
- Ты в первый раз тут?
- В первый раз.
- А сам из Индии?
- Да, ходжа.
- И отец с матерью там?
Хасан еле слышно ответил:
- У меня их не было, господин.
Афанасий повернул голову:
- Как так? Померли, что ли?
Опустив глаза, Хасан потрогал коричневыми пальцами горячий камень:
- Не знаю… Их не было.
- Ну, погоди, - сказал Никитин. - Ты как к Мухаммеду попал?
- Меня продал прежний господин.
- Ты у него вырос?
- Нет. Он меня тоже купил.
- У кого?
- У другого господина.
- А, черт! - выругался Никитин. - Но ты же рос где-то?
- Да. Это было в Лахоре.
- Ну, и… Неужели ты никого не помнишь?
- Помню. Большой дом, красивый. Много слуг. Мы, дети, месили навоз на топливо. Целыми днями. Или носили воду. Нас очень сильно бил повар. Кашлял он от злости и дрался. Вот его помню. И корову помню, с которой спал. Красная была, с белым седлом на заду. А больше ничего не помню.
- Н-да… - только и сумел выговорить Никитин.
В эту минуту он услышал крик. На челне суетились, дергали веревку, разбирали весла. Появившийся из воды ловец едва успел перевалиться в лодку, как рядом мелькнуло что-то грязно-белое.
- Акула… - побледнев, пояснил Хасан. - Пополам бы рассекла и сожрала. Очень много здесь акул. Опасно жемчуг брать.
- Берут все же. Не боятся.
- В море можно и уцелеть, ходжа, а хозяин не пощадит.
Этот случай и разговор с Хасаном чем-то обеспокоили Никитина.
Перебирая в лавках жемчужины - белые, розоватые, черные, очень редко зеленоватые, Афанасий испытывал теперь почему-то такое же чувство брезгливости, как тогда, когда увидел мерзкое брюхо хищной рыбины. Отделаться от этого чувства было невозможно. Знаменитые Бахрейнские острова и неведомый Цейлон, где, сказывали, море богато родит жемчуг, представлялись ему скучными, каменистыми, как Ормузские скалы, а вода вокруг них - полной поганых акул.