Нет, жаловаться было бесполезно. Никитин решил мстить иначе. Репьины, он знал это, - скупали от посадника меха в Заволочье. Вот здесь и можно было досадить им, да и потерянное вернуть.
Накупив железных изделий, Афанасий тайком пошел к Онежскому озеру, оттуда по Сухоне через вологодские дебри к Великому Устюгу, по Северной Двине и Вычегде в печорские богатые земли. Все шло удачно. Он не начинал мены, пока не добрался до глухих мест, а там быстро пошел обратно, вырывая из-под носа у новгородцев лучшие меха, давая свою цену. Новгородцы брали за топор столько соболей, сколько пролезало шкурок в отверстие для топорища. Афанасий же давал иногда и по два топора, судя по меху. Забитые охотники-туземцы везли к нему свою добычу за пятьдесят верст, а те, у кого он уже не мог ничего взять, прятали мех до будущего года, когда обещал вернуться добрый купец.
Скоро в санях Никитина плотно лежали тючки с драгоценными собольими шкурками.
Но слух о щедром тверитянине катился не только по охотничьим стойбищам, дошел он и до сторожевых новгородских городков. Приказчики Репьиных, Борецких и других посадских богатеев всполошились. По исконным новгородским владениям шел чужак! Его велено было схватить. Афанасий знал, чем грозит ему встреча с новгородцами, никому не позволявшими ходить в эти края. Он шел скрытно, но как он ни таился - дороги были известны, и вьюжной февральской ночью, уже на пути к Вологде, Никитин увидел стражу. Его били сапогами и рукоятками сабель, выламывали руки, требуя назвать имена сообщников и охотников, с которыми вел торг. Он молчал. Ему удалось спастись чудом, бежав из-под стражи с помощью крестьян-возчиков.
Больше недели пробирался он без дорог дремучими лесами. Ночевал в снегу. Ел сырое мясо птиц, которых бил из самодельного лука.
Выйдя к деревеньке из трех дворов, зимой отрезанной от всего мира, он походил на скелет. И лишь поздней весной, поправившись, он смог тронуться в Тверь.
Тогда-то и произошел у него первый недобрый разговор с Кашиным.
Никитин вернулся обобранный. Задумчиво и недобро глядел он вокруг, что-то вынашивая в сердце. Стал еще более дерзок на язык.
А дела шли худо: еле-еле хватило средств начать кое-какую торговлишку в мясных рядах. В Твери на него показывали пальцами. За глаза посмеивались, но на улице уступали дорогу. Боялись. Такой все может! Нечистая совесть вызывала этот страх. А он, казалось, ничего и не замечал. Жил уединенно, просиживал ночами над священным писанием и мирскими книгами, на пиры и в гости не жаловал. Один дьяк Иона, старый учитель Афанасия, знал его думы и чаяния.
Мысли эти были дерзкие, чаяния - несбыточные. Дьяка они удручали.
- Господи! - вздыхал Иона. - Не доведут тебя до добра сии рассуждения. Живи просто.
- Как? Вроде собаки? Кинут кость - хвали, не кинут - скули?
- Как другие живут…
- А как другие живут? Ты что, ослеп, дьяче? Мир-от по уши в скверне погряз! И неправедно устроено. У одних - мясо во щах, у других - башка во вшах. Это - ладно?
- Каждому господь воздаст…
- Что? Вон, Барыковы тестя сжили, чтоб добром его завладеть, от бояр и славы всего, что мужиков изводят, вино жрут да девок брюхатят, с татарвой сговоры ведут, и всем им почет, удача, а ты - крутись, как собака за хвостом, и все ничего не укусишь. Один репей и выгрызешь. Велико воздаяние…
- Грех! Грех! Господь на том свете всех рассудит. Не суди сам…
- Ага! Меня - судят, а я - молчи? Ну, не на того Шарика цепка: тонка и не крепка! Мне тоже зубы даны не молоко жевать. Укушу, так до кости. И не спорь ты со мной, сделай милость! Надоело мне среди волчьей стаи жить. Все равно скоро уйду…
- Опять? Ведь сколь ходил - бестолку. Или веришь…
- Верю. Одна думка осталась. Уж если там, куда пойду, ни богатства, ни правды не сыщу - аминь. Зови, попадья, батьку кутью слизывать. Нет, значит, на земле правды!
- Далеко собрался?
- Далеко.
- А товар?
- В долг возьму.
- Дадут ли?
- Дадут! Жадность одолеет. Я за куну десять посулю.
- Где возьмешь-то? На земле, что ли?
- Один раз и ты угадал. Там, куда иду, на земле золото лежит.
Иона вытаращил глаза, всплеснул руками. Широкие рукава рясы так и взметнулись.
- Ты что удумал? Что удумал? - приблизив сухое лицо к Никитину, зашептал он. - Начитался книг-то! Вракам поверил? Господи! То-то у него Индикоплов на столе… Выкинь из головы сие!
- Что так?
- Да господи… никто же не ходил туда, в эту…
- Не бойся, говори: в Индию.
- Господи, господи, помилуй и спаси… В Индею… Ох ты, горе! Может, и нет ее.
- Товары оттуда возят.
- Кто? Христиане?
- Ну, сурожцы у басурман берут…
- То-то. У басурман! У нечистых. Те с чертом в ладу. А тебе куда соваться? Да и где она, Индея? Знаешь, что ли?
- Узнаю. В Сарае, говорят, бывали индийцы. Стало быть, пока по Волге плыть.
- Забудь, забудь сие! Диаволы там, черти, чудища, мамоны живут! Вона и Индикоплов то же пишет. Проклятое там золото! Молись, чтоб искушения избегнуть!
- Это, дьяче, тебе молиться, а мне - путь искать. Не суетись. И помалкивай. Никому про мои думы знать не след. Услышу, что языком молол, из души долой!
- Боже пресвятый! Афанасий! Одумайся! Ты же как родной мне…
- А коли как родной, так и не мешай… Эх, дьяче, един ты у меня в Твери, кто понять мог, а и то не захотел! Ну, будя. Поговорили.
Иона испуганно крестился, глядя на бледного, с воспаленными глазами Никитина.
Вскоре ближние заметили в Афанасии еще одну перемену. Похоже, первая смекнула, в чем дело, ключница Марья. Но, смекнув, не обрадовалась.
- Афоня-то, - пригорюнясь, поведала она Ионе, - на Олену кашинскую заглядываться начал!
- Но? Слава тебе, господи! - обрадовался Иона.
- Чего ты скалишься-то, отче? - покачала головой Марья. - Ведь первая на посаде невеста. И баска и богата. Кто ее за него отдаст? Не по топору топорище.
- Ничего, ничего, даст бог! - весело защурился старый дьяк. - Авось разбогатеем… Может, выкинет теперь дурь-то из головы!
Марья пошла прочь. Иона на радости уж заговорился: свадьбу сыграл.
В хорошую минуту дьячок вздумал пошутить над Никитиным, но только помянул про белую лебедь, как Афанасий сурово свел брови:
- Чего понес? Какая тебе лебедь привиделась?
Иона притих.
А Никитин и правда задумывался о дочери посадского богатого гостя Василия Кашина. Так и стояло перед ним ее продолговатое, с чуть выступающими скулами, сжатыми висками и ямочкой на округлом подбородке лицо. Никогда не встречал подобной красы.
Словно свечу во мраке зажгли, как увидел он Олену, возвращаясь однажды из церкви.
Он тут же охладил себя: не заглядывайся, не твоя доля! Гнал мысли об Олене, досадовал на себя, что не властен над сердцем. Потом его охватила злоба. А почему не его доля? Почему ему радости знать не дано? Или добиться Олены не сможет?
Как-то по-новому увидел и себя и свою жизнь. Залез в нору, спрятался, а что толку? Дать растоптать себя? Все запротестовало в его душе. "Врешь, не сломили! Еще постою за себя! Не таков Никитин!"
И мысль о поездке в сказочную, никем не виданную Индию овладела им с еще большей силой.
Денег и товаров для дальнего торга нет… Что ж? Можно взять в долг. И хоть несладко было идти к тверским толстосумам, Никитин решился на это. Впрочем, здесь ему повезло. Неожиданно сам Василий Кашин зазвал к себе Афанасия… С того дня все переменилось. Дни полетели, как вспугнутые птицы. Жизнь опять распахнула перед Никитиным свои ворота.
Ладья уже далеко отошла от вымолов. Песня кончилась, последний раз всплеснув над волжской ширью.
- Поворачивать, что ли, Афанасий? - окликнули Никитина. - Вона куда заплыли.
Никитин огляделся. И впрямь пора было поворачивать. Он велел убрать парус. Ладья медленно развернулась. Шагнув к скамье, Никитин отодвинул одного из мастеровых, сам взялся за еще не обтершиеся рукояти весел. Роняя капли воды, они описали широкий полукруг.
Пристав к берегу, укрепив ладью цепями, Никитин махнул рукой:
- Пошли, ребяты! Расплачусь!
Он не стал надевать кафтан, только накинул его на плечи и зашагал тропкой через слободские огороды вверх, к дому.
Мастеровые как были, прихватив топоры и веревки, тронулись гурьбой за ним.
Этот день в добротном, на два яруса, со слюдяными оконцами доме Василия Кашина начался хлопотливо и тревожно. Сам хозяин, как поднялся, сходил в церковь, поставил свечу заступнице - тверской богоматери, побывал на пристанях, в амбарах, посмотрел, как работники чистят лошадей, сунул нос во все углы, поворчал и ушел наверх, в заветный терем, куда без особых причин никому из домашних лучше было не стучаться. Едва отзвонили к ранней обедне, пролез в ворота купец Микешин, желтолицый и пронырливый, юркнул к хозяину, о чем-то зашептались. Он тоже плыл. Домашние же сбились с ног: Василий Кашин, по обычаю, готовил отъезжающим угощенье.
Увядшая плоскогрудая жена Кашина Аграфена растерянно шастала от печи к подклетям, поджимая тонкие бескровные губы. Надо было и пирогов напечь, и мяса нажарить, и разносолы приглядеть.
Крикливая брань ее слышалась повсюду. Не по сердцу был Аграфене затеваемый пир, не нравилось новое дело Кашина. Но ослушаться мужа купчиха не смела и срывала теперь злость на домочадцах. Иногда она принималась беззвучно причитать:
- Господи! За какие грехи караешь? Василий-то на седьмом десятке ума решился! Сколько раз судьбу испытывал, а нынче сам ехать не может, так Никитину товары поверил! Ладно бы кому другому, а то шалому, всезнайцу, книгочею… О господи! Тот и свое после родителя не уберег, где ж ему чужое смотреть! Дерзок, людей ни во что ставит, почтенных купцов срамит. Прельстил, окаянный! И Оленку околдовал, не иначе. Все его высматривает!..
Вспомнив о дочери, Аграфена кликнула ее. Никто не отозвался. Аграфена сунулась в Оленину светелку - пусто. Не было дочери и на дворе. Купчиха переполошилась. Одна из дому сошла! Куда? Зачем? Где видано такое?
Побледнев, Аграфена кликнула старую мамку:
- В церковь беги… Да на ходу платок-то повяжешь! Сыщи, приведи…
Мамка, охая, заковыляла на улицу.
А Василий Кашин, отпустив Микешина, словно и не слышал домашней кутерьмы. Устав за утро, он сидел в теремке у открытого окна, отдыхал, поглаживая узловатой, ревматической рукой длинную седую бороду, поглядывая на волю.
Кашин был когда-то красив. Старость и скрытый недуг обезобразили купца. Высокий лоб изъели морщины, тонкий нос хищно скрючился, щеки запали. Одни глаза по-прежнему были огромны, но и они потеряли синий блеск.
Василий Кашин ждал Никитина и других купцов, плывущих с ним, чтоб идти за княжеской охранной грамотой.
Он был спокоен. Ему верилось в успех задуманного дела. Нет, не хлебом на севере посылал он торговать Никитина!
За два неурожайных года скупил Кашин много рухляди - и соболей, и горностаев, и лис. Меха лежали в кашинском доме, как говорил хозяин, "до поры". Но пора долго не наступала, и цены на меха не повышались, а все падали.
Конечно, можно было продать рухлядь тем же Барыковым или на московском рынке, но каждый раз при мысли об этом Василия Кашина брала досада. Слишком малую прибыль получил бы он.
Так все настойчивей начала осаждать Кашина мысль о торговле на низу Волги, с татарами, или на Хвалыни.
Однако сам он никуда больше не ездил, поручал дела приказчикам или давал товары в долг. Кашин знал, что приказчики воруют, что должники тоже наживаются на его товарах, но мирился с этим, трезво делая скидку на убытки, как бывало делал скидки на утруску зерна или порчу сукон, когда ездил торговать сам.
Кашин долго подбирал человека, которому мог бы доверить торговлю мехами на низу, и долго никого не находил. Среди приказчиков его не было грамотных, бывалых людей. Скупать мед на Клязьме, лен на Сестре, торговать серпами да косами по селам или кожами в Новгороде - на такое дело он нашел бы людей легко. Но такие не годились для торга в татарах или в чужой земле. Тут нужен был человек понаторелый, умный, не только купец, но если придется - и ратник… Где найти такого? Грамотные гости наперечет и все ведут дела от себя, за чужое не возьмутся.
В это время и задумался Кашин о Никитине.
Похоже, что вернулся Никитин в Тверь без алтына в кармане. Ну, дело купеческое, бывает. Дерзок, злобен - и то верно. Озлобишься, как хлеб изо рта вырвут.
Зато Афанасий Никитин в грамоте заткнет за пояс любого дьяка, осрамил однажды в споре игумена Преображенского монастыря, - об этом с удовольствием, похохатывая, твердила вся торговая Тверь, - выучил татарский и немецкий языки, силен, смел, умеет владеть и пищалью и саблей.
В девятнадцать лет Афанасий первый раз ходил с отцом в Ригу. На обратном пути на русский караван напали варяги. Купцы отбились и ушли. Уже тогда Никитин показал себя, дрался, раненный, до конца, потерял много крови и после еле отлежался…
На такого купца можно было положиться.
Все взвесив и рассудив, Кашин и позвал к себе Афанасия. Речь повел тонкую. О дружбе с отцом помянул, о делах расспросил, посетовал на людскую черствость, поинтересовался - не думает ли в торг идти?
Никитин скрывать своих наметок не стал. Верно. Ищет товару в долг.
Кашин повздыхал, потом, словно жалко ему Никитина было очень, поскреб в затылке:
- Дал бы я тебе товару, и случай подходящий есть в Сарай плыть. Из Москвы, слышь, посол шемаханский вскоре к себе пойдет, с ним без опаски бы ты ехал, да не знаю, срядимся ли?
Деваться Никитину было некуда. Кашин накинул на соболей и на бель по двадцать пять рублей с сорока сверх московских цен, дорого взял и за векшу и за корсака.
Впрочем, у Никитина при сделке был свой расчет, о котором он Кашину и не думал говорить. Они срядились. Возможная неудача поездки мало страшила Кашина. Взятое под залог никитинское добро почти покрыло бы потери, да в торговом деле без риска и нельзя.
Он навязал Никитину, подбиравшему товарищей в дорогу, купца Микешина. Микешин был должен Кашину, готов был расшибиться для него в лепешку. Микешин без лишних слов согласился приглядывать за торгом Никитина, обо всем потом рассказать, если вдруг тот начнет прибедняться, скрывать доход.
Вот и нынче утром Микешин забегал, вперед десять пудов муки для родни выпросил. Пусть берет, не жалко. Кашин, улыбнувшись, откинулся на резную спинку немецкого затейливого стольца. Его забавили бегущие по небу облака. Тонкое, длинное догоняло маленькое, клочковатое. Вот-вот приближается, цепляет, дрогнуло, с двух сторон обхватывает… Так и есть, поглотило.
Василий Кашин потеребил бороду. Облака - дело божье, а среди людей, верно, невесело маленьким быть. Каждый обидит. Правду пословица говорит: кто смел, тот и съел, а брань-от на вороту не виснет. Вспомнились Кашину давние годы, начало жизни. Побили они как-то с купцом Матвеем Звонцовым и другими попутчиками не в срок наскочивших торговых людей, много добра у них взяли. Поди теперь, разбирайся, кто первый стрелять начал. Матвей не скажет помер, а о прочих нынче в Твери не слыхать. Не вернулись…
С той поры пошел Василий Кашин богатеть. Дом знатный срубил, коней добрых завел, начал товарами купцов, какие помельче, ссужать, свои ладьи гонял в Астрахань, Новгород. Именитые гости псковские и московские его имя хорошо узнали, да и в немецких землях оно не последним поминалось.
И вдруг всплыли в памяти старого купца лесная дорога за Муромом, душный запах сосен, тела убитых, зазвенел в ушах крик:
- Ратуйте!
Отгоняя наважденье, Василий мелко закрестился. Не было, не было этого, в дурном сне приснилось!
Тяжело переводя дух, Василий Кашин встал, заходил по комнате. Сердце стучало учащенно. С трудом взял себя в руки, заставил успокоиться. Было и быльем поросло. Сам погибнуть так же мог. А за убиенных свечи ставлены, в храм жертвовано. Значит, ни к чему тревога.
Он подошел к божнице, поправил лампадку. Темные задумчивые лики святых не пугали. Тоже грешны были, а мученического венца удостоились. Все в руке божьей, может быть, и ему за святую веру пострадать суждено.
Отошел, покряхтел. Воистину ничего в мире сем не предугадаешь. Загадочен он и полон чудес. Намедни прибегали из Новгорода купцы, сказывали, будто зрели за Печорой, как из облаков на землю молодые оленицы падали. Упадут, встряхнутся и побегут. А то, говорят, и такие страны есть, где птицы с лицами женок на деревах сидят, зазывают. Заслушался человек - и погиб. Там же, мол, чудо-зверь живет, все у него навыворот: хвост на морде растет, и тем хвостом он пищу себе добывает. Может - врут, может - нет. Далеко те страны, товары из них по нескольку годов через сурожских да ганзейских гостей идут, и тоже необычные: пряности, плоды удивительные, ткани узорчатые, тонкие и прозрачные, какие и не наденешь: срама не прикрывают. А все дорогое! Эх, вот, дай бог, Никитин удачно в Сарай сплавает, привезет добра…
Кашин сердито свел серые брови. Никитин запаздывал. "Может, с ладьей что?" - подумал с тревогой купец. Он шагнул было к двери, но у притолоки что-то заскреблось, словно мышь зашуршала, и Василий с досадой скривил рот. Он знал: так стучится жена.
- Входи, что ль! - недовольно крикнул Кашин. Аграфена приотворила дверь и перешагнула порог, оправляя на голове съехавший плат. Никогда не любил Кашин своей тощей, словно напуганной чем-то жены. Женился он на ней по расчету, взял хорошее приданое, говоря себе, что любовь - выдумки, стерпится - слюбится ему и Аграфена. Но шли годы, а Аграфена не делалась ему ближе. Наоборот, все сильней росла в Василии откровенная неприязнь к жене. "Продешевил себя! - с горечью думалось ему. - Польстился на деньги, привел кикимору болотную в дом… Эх, а какие невесты были!"
Чудились ему в такие минуты шалые, с хмельнинкой, глаза, белые зубы и покатые плечи крестьянской девушки Марфы, когда-то давным-давно ласково глядевшей на Кашина. Тянуло к ней сердце Василия, но разум пересилил. Марфа была бедна. Кашин не посватался к ней. Говорили, будто выдали Марфу за бобыля, пришлось ей замужем туго, живет в бедности, мужа не любит… Кашин не допытывался, что сталось с Марфой потом. Один конец. Сделанного не исправишь…