Захотелось своего счастья. Вот сидеть бы, как Нирмал, чувствовать любящий взгляд жены, гордиться крепышом-сыном.
Этого он никогда не знал. Этого господь ему не дал. Почему? Разве он не искал любви, не хотел женской ласки, не готов был и свою душу отдать той, которую полюбит?
А вместо этого случались короткие встречи, торопливая, стыдливая близость… Вот Олена, правда… Но что Олена? Олена теперь наверняка чужая жена. О ней надо забыть.
Придя в свой домик, Афанасий долго не спал. Слушал храп Хасана, шорох пальм, конский топот на улице: то совершала объезд ночная стража котвала градоначальника.
Грусть все не проходила. В туманных мечтах представлялась какая-то девушка, похожая и не похожая на Олену, тоненькая, гибкая, как индуска, боязливо, робко подающая ему руку. Лица девушки не видел, но знал - ресницы у нее длинные, они дрожат и бросают на порозовевшие щеки трепещущие тени.
Уехал Бхавло, отправился куда то на юг.
На бидарских перекрестках били в барабаны, оповещали народ о победе благочестивых войск султана, о падении крепости Кельны, о бегстве Санкара-раджи.
На Гаванки-чаук по-прежнему стучали молотки каменщиков: выбивали на облицовочных плитах медресе стихи корана о милосердии и любви. Иной отощавший мастер умирал тут же, на площади, выронив из ослабевшей руки молоток. Его уносили на кладбище - унылый глиняный пустырь за городской стеной, где торчали покосившиеся каменные столбы, увенчанные каменными же чалмами, да бродили одичавшие злобные псы.
Нога скользила на кожуре апельсинов и манго, брошенной посреди улиц. От корок манго исходил запах скипидара. Белесые глаза курильщиков опиума шарили по мостовой, отыскивая потерянные миражи.
С севера летели птицы. Серебряное курлыканье журавлей падало на Бидар звонкой капелью.
Наступало самое благодатное время года: время ровного тепла, тихих ветерков, ясного синего неба.
Нирмал принес деньги. Нищие ткачи превратили пятнадцать никитинских динаров в сто. Он вернул долг Карне, купил новый халат, взял у Уджала краски. К коню уже несколько раз приценивались, давали хорошую цену, но Никитин твердо решил продать коня только за тысячу и не уступал ни динара.
От нечего делать сиживал у индусов, расспрашивал о вере, о святых, интересовался обрядами, нравами.
Брамин Рам Лал принимал Афанасия как равного, ибо Никитин сказал, что в их роду сызмала изучают священные книги, грамоту.
Брамин был строгих нравов. Пищу не принимал ни с кем, даже с женой. Таких людей называли аварани - огражденными. Ограждались они от невольного осквернения, ибо, вкушая с кем попало, могли бы вкусить и с грешником: разве узнаешь, какой грех у кого скрыт?
Рам Лал часами мог сидеть, уставясь в одну точку, неподвижный и равнодушный ко всему: достигал блаженства.
Рам Лал до споров не опускался. Но в беседах объяснял: человек обречен в жизни на страдания, путь его исполнен искушений и горести. Все блага мира - только иллюзия, весь мир - призрачное явление, которое исчезнет вместе с тобой. Человек страдает, чтобы овладеть этими миражами. Разумно ли это? Нет. Разумный же знает, что причина бед лежит в наших собственных желаниях. Искореняя их, мы тем самым освобождаемся и от несчастий, достигаем нирваны - полного покоя.
- У нас монахи похоже спасаются! - задумчиво говорил Никитин. - От всего мирского уходят, цепи носят, бичуют себя…
- Это крайность, - отвечал Рам Лал. - Для дваждырожденных, для людей высших каст, есть другой путь. Не обязательно стать аскетом, чтобы обрести нирвану. Но следует быть во всем воздержанным, праведно верить, быть правдивым, не совершать зла, жить на праведно добытые средства…
Рам Лал мог говорить подолгу. Кое-что было интересно, кое-что смущало, кое-что вызывало протест.
Странными казались слова брамина о мире. У Рам Лала его никто не создавал, а существовала некая майя, вроде как вечная мысль, из которой все и возникло. Бог его, кажется, с ней сливался, а потом каким-то путем во всем оказывался и все проникал.
Бог был один, а потом выяснилось, что он - множество и носит разные имена: Кришна, Рама, Шива. Эти боги как бы его воплощения - аватары. А еще есть боги стихий. Агни - бог огня, Варуна - бог воды, Индра - бог воздуха и Яма - бог земли. Но это божества второго сорта…
Афанасию трудно было разобраться во всем этом. Но то, что бог у индусов един, в каком бы облике ни являлся, делало его похожим на христианского, русского бога, как-то примиряло с ним.
А учение об ахимсе - о непротивлении - напоминало заповедь о бьющем по левой щеке.
Вообще индусские заповеди и христианские походили друг на друга: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего…
Об индусских богах он узнавал не только у Рам Лала. Рассказывал о них и Рангу. Боги Рангу были проще, но вели себя странно. Играли с пастушками, отбивали чужих невест, спорили, воевали - словом, вели себя как добрые молодцы. Особо отличался Кришна и боги стихий. У индусов сложены были про них десятки историй. Но легкомыслие божеств ни Рангу, ни других не смущало. В поступках богов открывали глубокий смысл, выводили из них житейские поучения.
Не все индийцы верили, как Рам Лал и Рангу. Жили в Бидаре и индийцы-мусульмане, хотя и они, при всем своем мусульманстве, делились на касты, были индийцы, веровавшие в Будду, были такие, что называли себя шветамбара и дигамбара, были индусы еще многих сект. Все по-своему молились, друг с другом не пили, не ели, держались особняком.
Чтобы лучше понимать индусов, Никитин задумал изучать их язык. Но и здесь были трудности. Карна сказал, что наречий множество, а священные книги - те совсем на особом языке пишутся. Все же он стал учить язык Карны и Рангу.
Учил не для того, чтобы спасаться по учению Рам Лала, - желаний своих искоренять не думал, - а чтобы уверенней чувствовать себя в этом удивительном крае, который еще предстояло объездить.
Начатые в дороге тетради время от времени пополнял сведениями об индийских торгах, обо всем, что видел и слышал.
Важные получались записи, хоть и отрывочные!
Не обходилось без курьезов. Ведь вот сколь слышал о мамонах, а оказалось, мамоны - обезьяны. Записал это. Пусть на Руси головы не ломают.
Простое открытие это даже разочаровало немного. Очень хотелось все же настоящие чудеса узреть. А чудес-то, похоже, никаких и не было. Была просто яркая, богатая земля, невиданные животные, по-особому верующие, но живущие теми же радостями и горем, что русские люди.
"А может быть, это-то и чудесно? - спрашивал он себя. - Ну, во всяком разе, будет о чем рассказывать… А поживу - еще многое небось увижу!"
И ждал, когда продаст коня и двинется с Рангу в индийский город Шри-Парвати за баснословно дешевыми алмазами.
Но покой его скоро был нарушен, и нарушен совершенно неожиданно.
Случилось это в конце ноября.
Глава пятая
Афанасий Никитин проснулся и увидел над собой бамбуковый потолок. Потом он повернулся на левый бок. На окне чистил перышки воробей. За окном, сквозь пятна садовой зелени, ярко синели лоскутки неба. Пахло резедой, нагретой землей, свежей водою. Было раннее тихое утро. Стояла мирная теплая тишина.
Он сел на тахте, опустил босые ноги на черно-синий индийский коврик. Воробей, чирикнув, улетел. Если б закрыть глаза, можно подумать было, что сидишь где-то в избе, а на дворе июльская жарынь… Но над головой вытягивались узловатые бамбуковые палки, на коврике сторожко подбирали вышитые тонкие ножки ушастые газели, в углу поблескивал низкий столик, за дверью, завешенной плетенной из палочек циновкой, шуршал чем-то Хасан.
Никитин встал, перекрестился, пошел умываться. Хасан уже варил рис. Принесенная им с вечера вода была тепловата.
Афанасий, фыркая, вымылся с головы до ног, потом уселся на приступке, поглядывая на возню крохотных попугайчиков в пальмовых ветвях. Сине-красные, зеленые птички покрикивали, косились на человека, но не боялись.
Захватить бы парочку в Тверь, да, поди, мороза не вынесут. А жаль! Красивы!
Утро было теплое, сидеть на приступке было покойно.
Он находился в самом хорошем расположении духа, вспоминал яркий бидарский базар и красавицу танцовщицу, гибкости которой дивились даже индусы.
Издалека донесся глухой шум. Никитин удивился. Неужели он спутал дни, и сегодня не среда, а четверток, день султанского выезда?
Да нет. Среда нынче. Значит, в неурочное время мусульмане куда-то собрались. Он пошел одеться, чтоб посмотреть шествие.
Зрелище всегда было красивое.
Гарцевали на подобранных в масть конях воины и вельможи, пестрели расшитыми попонами боевые слоны - ходячие крепости с окованными сталью бивнями, с длинными цепями у хоботов, чьи взмахи таили угрозу смерти, с беседками для бойцов на спинах; сверкали обнаженные мечи стражи; вспыхивали драгоценные камни на паланкине султана, на золоченых клетках обезьян, на одеждах султанских наложниц: чуть ли не весь зверинец и гарем сопровождали выезды худосочного правителя. Впереди играл теремцом, расчищал дорогу кафир-скороход. Выли флейты, гудели барабаны, развевались знамена и легкие полы одежд.
Народ бежал за процессией, лез на крыши, глазел на недоступную роскошь.
Вот и сейчас Афанасий из садика увидел, как на крышах соседних домиков появляются фигуры людей. Он торопливо вскарабкался по бамбуковой лестнице на плоскую крышу, где уже торчал Хасан, повертел головой. Вой нарастал слева, с улочек, ведущих к городским стенам. Значит, это был не султанский праздник, а что-то другое. Наконец он заметил выезжавших из-за поворота всадников в бело-зеленых одеяниях, на гнедых конях. У стремени передового воина торчало зеленое знамя пророка.
"А-а-а!.. Алла! Алла!.. У-у-у!.." - неистовствовал облепивший крыши, деревья, бегущий перед отрядом народ.
- Всадники Махмуда Гавана! - прокричал возбужденный Хасан.
Всадники, человек двадцать, выехали на улочку. Минуту мостовая за ними осталась пустой. Потом показались пешие…
- Пленных ведут! - завопили вокруг.
Связанные веревками по четверо, пленные шли, понурив неприкрытые головы, шатаясь и глотая едкую пыль. Изнемогающие поддерживали друг друга. Матери из последних сил прижимали к груди плачущих младенцев. Грязные, оборванные, иные в одних жалких набедренных поясах из пальмовых листьев, выворачивая изодранные о камни ступни, шли люди.
Афанасий с болью смотрел, как тащится унылая процессия, как беснуется, швыряя в рабов комья глины и камни, ревущая толпа, как оттесняют ее стражи.
Пущенный меткой рукой обезумевшего горожанина, острый камень попал в голову семилетнего мальчика, неловко семенившего с краю одной из шеренг. Ребенок упал, не вскрикнув. Только дважды вздрогнули его худые лопатки. Коричневое тощее тельце поволоклось на веревке за идущими.
Толпа восторженно завыла.
Афанасий кусал губы. И вдруг весь подался вперед.
Воспользовавшись сумятицей, какая-то девушка из вереницы подхватила упавшего ребенка. Сейчас она проходила перед домом. Ее черные распущенные волосы покрывал серый налет пыли, на ее губах запеклась пена. Она шла с трудом, безжизненная ноша была тяжела для нее, но не мука, а презрение отражалось на тонком лице пленницы.
Афанасий чуть не вскрикнул: "Олена!"
Он не мог смирить внезапной дрожи рук, судорожно глотнул воздух. Девушка в изодранном сари удалялась. Не чудо ли то было господние? Афанасий привстал на носки. Голова Олены уже терялась в море других голов, но он успел еще раз уловить присущий только одной ей наклон шеи, неприметный поворот головы к правому плечу.
Его оглушил стремительный рывок мыслей к прохладному вечеру на крыльце кашинского дома.
"Будешь ждать, ясонька, ручеек, травиночка моя?"
"Буду, буду…"
Пленные прошли. Хасан, все еще возбужденный, глазел вслед конникам, замыкавшим позорное шествие. Афанасий в смятении спустился вниз. Странное сходство этой девушки-страдалицы с Оленой перевернуло ему всю душу. Стыд за людей, измывающихся над беззащитными пленниками, боль за униженных рабов жгли сердце.
Светлое утро померкло. Беззаботные попугайчики над головой мешали. "Вот так татары русских гоняют!" - сверлило в мозгу.
Хасан спрыгнул в садик, остановился перед ним улыбаясь:
- Теперь надо ждать хазиначи! Господину не надо будет ходить к индусам. Хазиначи ему сам поможет…
Афанасий глянул прямо в глаза Хасану:
- Что сделали тебе индусы?
Он еле удержался, чтоб не сказать: "А может быть, и твои родители были индусы, только ты не знаешь этого?"
- Кафиры хотят уничтожить всех мусульман! - твердо ответил Хасан. Он стоял с непроницаемым лицом.
Опустив голову, Афанасий хмуро спросил:
- Что делают с пленными?
- Продают, - ответил Хасан, глядя в сторону. - Рис готов, ходжа. Подать?
- Нет.
Афанасий поднялся. В душе его был сумбур. Хотелось уйти куда-нибудь от сознания своей беспомощности. Оставаться с Хасаном было невыносимо.
- Я ухожу к Рангу, Хасан.
Хасан с недоумением посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Пожал плечами. Ходжа Юсуф многое для него сделал, с ним Хасан забыл прежние унижения. Но в последнее время ходжа слишком сблизился с индусами. Конечно, он христианин, но Хасан-то остается мусульманином. Скорее бы приезжал хазиначи. Тогда, конечно, все станет на место!
На улице Афанасий в нерешительности остановился, потом резко повернулся и пошел в сторону, противоположную индусским кварталам. Зачем? Он сам не знал - зачем…
Бидарский базар, по-восточному пестрый, был в это утро оживленнее, чем обычно. Так же стучали медники, так же ловко орудовали за своими простенькими станками ткачи, так же выкрикивали товары купцы, завывали дервиши, толкались покупатели. Тонкие персидские ковры, индийские сказочные ткани, пряности, овощи, мясо, утварь - все это лежало на земле, раскидывалось на лотках, на низких скамейках, и, как всегда, вокруг всего этого стоял гул.
Но необычайно оживлен был базар в тех рядах, где шла торговля рабами.
Сбитые в кучки пленники покорно ждали своей участи. Афанасий проталкивался среди воинов, купцов, евнухов из гаремов вельмож.
Он видел, как покупатели щупают мускулы рабов, залезают пальцами во рты несчастных, проверяя целость зубов, перекидываются деловитыми замечаниями о телосложении рабынь.
Он видел тысячи скорбных, затравленных лиц, тысячи унизительных подробностей торга.
Давешнюю девушку он заметил, почти наскочив на ее хозяина - старого воина, изрезанного шрамами. Тот держал в руке веревку, на которой были привязаны пять девушек.
Индуску покупали. Пожилой мусульманин с бельмом на левом глазу обошел девушку вокруг, наклоняя голову и осматривая ее тело. Воин равнодушно смотрел на покупателя. Девушка застыла, вытянувшись и высоко подняв лицо, по которому медленно текли крупные слезы.
- Шесть шехтелей? - задумчиво прогнусавил бельмастый. - А кто поручится, что она девушка?
- Эй, ты! - дернул за веревку воин, - а ну-ка…
Афанасий, не выдержав, шагнул вперед, встал перед воином.
- Я покупаю! - торопливо, комкая слова, выговорил он. - Оставь ее… Вот… Семь шехтелей…
Воин ослабил веревку, поглядел на деньги, прыгавшие в никитинской горсти.
Бельмастый запротестовал:
- Я смотрю товар! Может быть, я тоже дам семь.
- Я десять плачу! - оборвал Афанасий, не глядя в сторону бельмастого.
- Таких цен нет! - запротестовал тот.
Но воин рассудил иначе:
- Ходжа дает десять, он и получит девку. Хочешь - плати больше.
- Надо выжить из ума, чтобы столько платить за девку!
- Проваливай, кривой дух! За такую гурию сразу надо было просить десять! У ходжи ясный глаз и мудрое сердце. Он видит тяготы воина, не то что ты! Я кровью платил за свою добычу!
Воин подтолкнул к Никитину девушку:
- Иди! Теперь это твой хозяин… Будь здоров, ходжа! Хорошую покупку ты сделал! Пользуйся и вспоминай Гафура, воина малик-ат-туджара!
Тоненькая девушка недвижно стояла перед Никитиным.
Он взял ее за хрупкое запястье и повел за собой сквозь базарную толпу. Она покорно следовала за ним. Никитину казалось, что весь базар глядит на них. Стиснув зубы, он расшвыривал людей, торопясь выбраться из толчеи и добраться до дому. Наконец базар остался позади. Вот поворот, старая финиковая пальма, дом гончара.
Хасан ошеломленно попятился, потом расплылся в улыбке.
- Ты купил наложницу, ходжа? - весело спросил он. - Очень красивая девушка. Поздравляю тебя. В доме будет веселее.
Никитин свирепо уставился на него:
- Помолчи! Ступай, принеси воды.
Хасан стал отступать, приседая и шаря руками позади себя, отыскивая кожаные ведра.
Афанасий провел девушку в садик, показал ей на приступок:
- Садись!
Она покорно села, глядя перед собой окаменевшими глазами.
Никитин увидел полуоткрытую девичью грудь, смуглые голые ноги, отвел глаза и, вполголоса бранясь, грозя кому-то кулаком, почти побежал в дом.
В дальней комнатушке у него хранилось несколько кусков дорогих тканей. Он схватил первый попавшийся, прикинул только, хватит ли, и вернулся с ним в садик. Пленница, по-прежнему безучастная, сидела на том же месте.
Стараясь не смотреть на нее, Афанасий сунул материю:
- Вот… Оденься пока…
Она не пошевелилась. Ткань сползла с ее коленей, упала на землю.
Никитин поднял запылившийся шелк, досадливо встряхнул, настойчиво сунул в руки девушке:
- Возьми!
Заскрипела дверь, появился Хасан с ведрами.
- Я принес воду, ходжа.
- Таз дай… Сюда… Лей… Еще сходишь. Мало этого. Да поживее!
Хасан опять убежал.
Афанасий потоптался, не зная, как объяснить девушке, чтоб мылась. Наконец решительно взял ее за руку, подвел к тазу, показал: мойся.
Она послушно, медленными движениями начала стягивать сари. Афанасий ушел.
Взяв у Хасана ведра, он приказал ему:
- Иди за Карной или Рангу.
Сам же стоял в темном коридоре, прислушиваясь к плеску воды.
Прождав с полчаса, Афанасий осторожно постучал в дверку, ведущую в сад:
- Можно, что ли?
После секундного молчания он услышал тонкий девичий голосок, робко произнесший что-то на незнакомом языке, и приотворил дверь.
Девушка стояла возле розового куста, укутанная в легкий голубой шелк, придерживая его стыдливые складки отмытыми от пыли руками. Блестящие черные волосы ее были заплетены в тяжелую косу, туго облегали маленькую голову, оставляя открытым матово-смуглое лицо: огромные глаза, дуги-брови, нежнорозовые губы.
Испуг, неуверенность, еле уловимую надежду, мольбу и удивление прочел он в этом обращенном к нему лице, во всей фигурке несчастной девушки.