Вот как получилось, что я, Торгильс, сын Лейва, и начальник моего отряда Хафдан стали перевозчиками бывшего басилевса Михаила, когда он спасался от константинопольской толпы. Странно было везти в лодке на веслах того, кто еще совсем недавно считался полубожеством, так что даже его ближайшая свита обязана была надевать белые перчатки, приближаясь к нему, – на тот случай, если они коснутся его священного тела. Теперь он и его дядя, одетые простыми монахами, сидели лицом к нам на расстоянии вытянутой руки на корме челнока, каковой мы присвоили ради этой короткой поездки. Их управитель сидел на носу, подсказывал нам курс, а мы пробирались среди множества рыбачьих лодок и грузовых кораблей, стоящих на якоре за пределами города. Казалось, все корабельщики сошли на берег, присоединились к бунтующим.
На протяжении всей нашей недолгой поездки Михаил сидел, понурив голову, молча глядел на днище лодки, и пурпурные сапожки, каковые он так и не снял, напитались водой. Его дядя, напротив, весьма живо интересовался тем, что нас окружало. Я, налегая на весла, исподтишка наблюдал за ним. Он имел несомненное сходство со своим братом орфанотропом. Обоих отличали одинаково глубоко сидящие глаза и проницательный взгляд, и оба производили впечатление людей, точно знающих, как добиться того, чего они хотят.
Какая замечательно одаренная семья, подумал я. Она произвела императора, нобелиссимуса и – в лице орфанотропа – великого государственного деятеля. Толпа совершила ошибку, отбросив их как ничтожества. Конечно, семейка была склонна к рискованным решениям, но ведь не больше, чем великан Маниакес, которого горожане обожают. А вот Михаил-племянник, теперь спеленатый жалостью к самому себе, привел их к падению. Он отринул родство по неопытности, не зная искусства власти, и в своей безудержной гордыне.
Управитель крикнул, что пора поворачивать к берегу. Оглянувшись, я увидел, что мы поравнялись с монастырем. Его массивные стены из красного и серого кирпича возвышались над берегом, а над стенами виднелось множество черепичных крыш и куполов, и на каждом – крест. У монастыря имелась собственная пристань, и мы с Хафданом удерживали лодку, ухватившись за причальные цепи, пока наши пассажиры сходили на берег. В силу привычки я даже не попытался прикоснуться к уже бывшему басилевсу, когда тот, оскользнувшись на покрытых водорослями ступенях, чуть не упал.
Кучка монахов и придворных поджидала нас и увела обоих мужей с собой.
– Привяжите лодку, – приказал управитель, – и ступайте за ними. Вы можете понадобиться.
Мы с Хафданом отправились следом за всеми в монастырь и дальше, к большому храму, и внутрь через боковую дверь, наполовину скрытую за углом стены.
Я с интересом огляделся. Главный зал для богослужений, вне сомнений, произвел на меня впечатление. Над головой возвышался огромный купол, выложенный мозаикой. Сверху, со свода, на меня смотрело огромное изображение Белого Христа, изможденного и сурового, с огромными темными глазами. Вид у него был строгий и печальный. В одной руке он держал свою священную книгу; другая рука была поднята в жесте, как я предположил, благословения или наставления. Свет сотен свечей в железных держателях, висящих на цепях, мерцал на его суровом лице. Купол покоился на больших колоннах, а на них висели деревянные доски, расписанные изображениями самых известных последователей Белого Христа. Окна были маленькие и расположены высоко, так что дневной свет озарял только верхнюю часть просторного помещения. Внизу же было светло от еще большего количеством свеч, воткнутых в огромные подсвечники – иные были высотой в рост человека, иные стояли в ряд почти по сто штук. Казалось, что озера лучащегося света окружены тьмой и сумраком. Сильно пахло ладаном. В дальнем конце церкви стоял алтарь, по обеим его сторонам горело еще больше свечей, и еще там были два резных позолоченных возвышения, на которых, как я решил, стоят священники Белого Христа во время богослужения. Теперь на них толклось несколько дюжин придворных, монахов и чиновников, подобно зевакам на рыночной площади, взобравшимся на повозки, дабы лучше видеть представление фокусников или глашатая. Все они смотрели на Михаила и его дядю Константина, пока те проходили по церкви к самому алтарю.
– Я требую прибежища в монастыре! – пронзительным голосом крикнул Михаил. Он подошел к алтарю и повернулся к монаху, стоящему немного впереди своих товарищей. Очевидно, то был главный священник.
– Я требую прибежища, – повторил Михаил, – я хочу смиренно предложить себя на службу нашему Господу.
Последовало долгое-долгое молчание, а потом от стен церкви отделились тени. Оказалось, там было полно людей. Они стояли и ждали молча – то ли из уважения, то ли то была засада, я не понял. Они стояли в три-четыре ряда, и все разом глухо и недобро возроптали. Вглядевшись, я обнаружил, что народу в храме собралась не одна сотня. Видимо, им сообщили – или они сами догадались – куда, покинув дворец, направились бывший басилевс и его дядя, и они опередили нас.
Услышав этот ропот, Михаил испуганно огляделся и подступил еще ближе к алтарю.
– Прибежища! – крикнул он снова, прочти пронзительно. – Я имею право на прибежище.
Снова послышалось сердитое бормотание, и Михаил в мольбе опустился на колени и схватился за ткань, покрывающую алтарь. Его дядя подошел к нему, но продолжал стоять.
– Уважайте храм! – крикнул Михаил.
Тогда некий человек вышел из толпы. Судя по виду, это был чиновник низшего ранга, возможно, городской служащий. Очевидно, это был представитель собравшихся.
– Ты должен предстать пред судом за свои преступления… – начал он, но Михаил прервал его неистово:
– Как ты смеешь обращаться ко мне таким образом?
Он явно забыл, что собирается стать смиренным монахом. Он огляделся и увидел нас с Хафданом.
– Гвардейцы! – приказал он, и голос его прерывался от страха. – Защитите меня от этого безумца!
Хафдан сделал несколько шагов вперед и встал между сжавшимся от страха Михаилом и предводителем толпы. Я последовал за Хафданом, думая о том, что два человека против толпы – это смешно. Но на мгновение наше присутствие подействовало. Толпа подалась назад, и я с облегчением увидел, что в дверях храма появился Пселл и направился к нам. С ним было еще сколько-то чиновников.
– Повелением императрицы Зоэ, – объявил он во всеуслышание, – я принес указ о задержании бывшего басилевса Михаила и нобелиссимуса. Их следует препроводить во дворец для справедливого суда. Им не должно причинять вреда.
– Он вывернется, у него язык хорошо подвешен. Давайте разберемся с ним теперь же, своим собственным судом, – раздался недовольный голос из заднего ряда толпы.
Зрители зашевелились, сдвинулись плотнее. Михаил завопил от страха, а зрители, что стояли по обе стороны алтаря, застыли, завороженные этим зрелищем.
Пселл попытался успокоить Михаила:
– Уверяю вас, господин, вам не причинят никакого вреда, если вы последуете за нами. – Потом он обратился к предводителю толпы: – Обещаю тебе, что народ получит право суда. Императрица Зоэ со своей сестрой Феодорой обдумывают, как лучше восстановить спокойствие в городе. Прежде принятия какого-либо решения будут держать совет с народом через его представителей. А до того бывший басилевс Михаил и нобелиссимус должны содержаться во дворце.
После некоторых колебаний толпа начала расступаться, открывая чиновникам во главе с Пселлом путь к алтарю. Михаил так и стоял на коленях в полном оцепенении.
– Меня убьют, если я выйду из церкви, – всхлипнул он. – Я отказываюсь идти с вами. Я не получу справедливого суда.
Глядя на его малодушие, я вспомнил, как мало милосердия высказал он своему дяде орфанотропу, и подумал, что Иоанн Евнух бывал безжалостным и грозным, но ему, по крайней мере, нельзя отказать в храбрости. Племянник же выказал себя трусом.
– Эти два гвардейца пойдут с нами, -сказал ему Пселл. – Они проследят, чтобы вас доставили во дворец благополучно. Так же, как они доставили вас сюда. – Он посмотрел на меня. – Торгильс, может быть, ты и твой товарищ будете так добры и проводите нас до дворца.
Неохотно Михаил выпустил из рук алтарный покров и поднялся на ноги. Потом он и его дядя прошли по всей церкви в окружении спутников Пселла. Некоторые из придворных-зрителей, спустившись с помостов, присоединились к нашей маленькой процессии. Я подумал, что это преданные сторонники Михаила.
Мы вышли из полумрака церкви на дневной свет, и стало ясно, что полдень уже миновал. Низвержение басилевса заняло менее трех дней, начиная с того часа, когда он неразумно послал своих евнухов схватить Зоэ, и кончая его отчаянными мольбами об убежище в монастыре.
Мы шли по широкой Триумфальной улице, ведущей в сердце города. Я вспомнил, как шагал по этой дороге с Этерией, сопровождая тело Романа, а потом при проводах армии Маниакеса, когда та отправлялась на Сицилию. В первом случае толпа была молчалива, во втором – кричала, одобряя и приветствуя. Теперь же толпа ярилась. Со всех сторон на нас напирали, бранились и плевали. Приходилось пробиваться силой.
Мы добрались до открытого места, именуемого Сигма, названного так потому, что оно имело очертания этой греческой буквы, когда я заметил, что нам навстречу проталкивается еще один возбужденный отряд. Еще несколько шагов, и я узнал его вожака: то был Харальд, а с ним по меньшей мере дюжина людей, в том числе и Халльдор. Они сопровождали высокопоставленного чиновника двора, одетого в парадное шелковое платье синего и желтого цвета и несущего в руке знак своего ведомства – жезл из слоновой кости. Он выглядел полной противоположностью потрепанным фигурам Михаила и его дяди в мятых монашеских рясах.
Харальд и его люди преградили нам путь. Мы остановились, и толпа подалась назад, освобождая место. Блестяще одетый чиновник шагнул вперед и развернул свиток. Серебряная с пурпуром печать свисала с его нижнего края.
– Властью их объединенных величеств, Зоэ и Феодоры, – начал он. – Бывший басилевс Михаил и нобелиссимус Константин подлежат казни.
Михаил испустил протестующий крик.
– Вы не имеете права! Мне обещана неприкосновенность!
Толпа одобрительно заворчала.
– Казнь должна быть осуществлена без промедления, – заключил чиновник, скатывая свиток и кивая своему сопровождению из варягов.
Четверо людей Харальда шагнули вперед и взяли Михаила и его дядю за руки. Мы с Хафданом не стали вмешиваться. Нас превосходили в числе, и кроме того, у меня уже не было сил. События вышли за пределы моего понимания, и я устал от всего этого. Меня больше не волновало, кто держит кормило власти в Царьграде. И я решил – пусть греки сами разбираются в своих делах.
Михаил продолжал умолять и всхлипывать. Он извивался в руках двух варягов, умоляя о пощаде.
– Пустите меня! Пустите! Мне обещали неприкосновенность, – повторял он снова и снова. Он знал, что будет дальше.
Позже будут говорить, будто увечье нанес Харальд из Норвегии, но это не так. Греки привели с собой своего мастера, и он имел при себе орудия своего труда. Маленький, весьма женственный на вид человек вышел вперед и потребовал жаровню.
Ждать пришлось недолго – кто-то принес домашнюю жаровню, на каковой обычно приготовляют пищу. В ней пылали угли. Жаровню поставили на землю. Палач – ибо таково было его ремесло, как я понял, – положил кончик длинного железного прута на уголья и стал раздувать их. Толпа сдвинулась так тесно, что ему пришлось попросить людей отодвинуться, освободить пространство для работы. Когда кончик прута засветился ярко-красным, человечек оглядел своих жертв. Лицо его ничего не выражало. Я вспомнил предостережение Пелагеи – те, кто занимается во дворце пытками и допросами, гордятся своей работой.
Михаил бился в истерике, бросался из стороны в сторону, умоляя пощадить. Его дядя Константин шагнул вперед.
– Позвольте мне первому, – спокойно сказал он. Потом, повернувшись к толпе, прибавил: – Я прошу вас еще немного расступиться, чтобы было достаточно свидетелей тому, что я встретил свою участь с храбростью.
Потом он спокойно лег на плиты мостовой навзничь, лицом к небу, широко раскрыв очи.
Мне же хотелось отвести глаза, но я был слишком потрясен. Палач со своим железным раскаленным прутом приблизился и ловко прижал кончик к правому глазу Константина. От боли тело его выгнулось, и почти в тот же миг железный прут погрузился в его левый глаз. Каждое прикосновение сопровождалось легким шипением и облачком пара. Константин с глубоким мучительным стоном перевернулся на живот и прижал руки к своим уже незрячим глазам. Кто-то помог ему встать. Кто-то достал шелковый плат и повязал ему голову, и двое придворных, не скрывая слез, поддерживали нобелиссимуса – без их помощи он не устоял бы на ногах.
И вот палач повернулся к Михаилу. Тот корчился в руках двух варягов и ревел от ужаса. Его ряса намокла – он обмочился. Палач кивнул, давая понять, что бывшего басилевса следует уложить на землю и держать лицом вверх. Два варяга силой поставили Михаила на колени, а потом опрокинули навзничь. Михаил все еще вертелся, выкручивался и выворачивался, пытаясь высвободиться. Еще два человека Харальда встали на колени и схватили его за ноги, прижав их к мостовой. Варяги, державшие Михаила за руки, вытянули их и прижали запястья так, что он оказался распят на земле.
Вопли Михаила поднялись до отчаянной высоты, он мотал головой из стороны в сторону. Палач калил железо, осторожно дуя на угли. Когда все было готово, он не спеша подошел к распростертому наподобие орла бывшему басилевсу и, даже не придержав его головы, вновь дважды ткнул раскаленным прутом. Из горла Михаила вырвался ужасный вой. Палач отошел, лицо его по-прежнему ничего не выражало, а варяги отпустили Михаила. Тот сжался, обхватив руками голову и рыдая. Придворные милосердно подняли его на руки и понесли прочь, а толпа, смолкшая в ужасе, расступалась, давая им дорогу.
Глава 9
Подобно кораблю, накренившемуся под ударом сильной волны, империя ромеев едва не опрокинулась, но снова встала на киль, благодаря балласту – многовековой покорности престолу. В дни после ослепления Михаила и его дяди в Константинополе было неспокойно. Горожане спрашивали себя, смогут ли две старые женщины править империей. Ведь вся механика управления может расшататься и остановиться. И тогда иноземные враги воспользуются случаем и нападут на границы империи. Начнется внутренняя распря. Но день шел за днем, ничего худого не происходило, и напряжение ослабло. В канцелярии, в судах и во множестве государственных ведомств чиновники вернулись к своим записям и архивам, и все в империи пошло по наезженной колее. Однако кое-что произошло. Во время волнений толпа ворвалась в Большой Дворец. Большинство стремилось к простому грабежу, но небольшой и решительный отряд ринулся в архивы и сжег податные записки, что и обнаружили чиновники, вернувшись в казначейство.
– Это Симеон-меняла предложил нам сжечь те записи, – сказал мне Халльдор в караульне, ибо варяги вернулись к исполнению своих обязанностей. – Сам Харальд, полагаю, до этого не додумался бы, но Симеон разыскал нас во время мятежа – его освободила из темницы та же толпа – и подсказал нам, где лежат эти архивы. – А потом добавил, усмехнувшись: – Разумеется, теперь не осталось никаких доказательств против тех, кого обвиняли в сговоре со сборщиками податей.
– Удивительно, как это вы успели уничтожить налоговые книги и одновременно исполнить приказ о взятии Михаила и нобелиссимуса.
– Времени было предостаточно, – сказал Халльдор. – Сестры-императрицы несколько часов спорили о том, что сделать с бывшим басилевсом. Зоэ хотела до суда посадить его в темницу. Однако Феодора желала, чтобы ему выкололи глаза, и как можно скорее.
– Нет, должно быть, все наоборот? Ведь Феодора – монахиня, по крайней мере была ею.
– Все так, – ответил Халльдор, – именно Феодора оказалась столь кровожадной.
Я пробормотал что-то насчет того, что христианам, особенно монахиням и монахам, долженствует проявлять милосердие и всепрощение, но в тот же вечер, когда я переправился в Галату, чтобы скоротать время на вилле Пелагеи, моя подруга очень быстро все мне объяснила.
– Ты так ничего и не понял, да, Торгильс? Когда дело касается власти, тут человек по-настоящему властолюбивый ни перед чем не останавливается. Возьми, к примеру, Аральтеса. Ты так высоко ставишь его, ты помогаешь ему, чем только можешь. Но ведь он ничем не побрезгует ради осуществления своих честолюбивых замыслов, и когда-нибудь ты пожалеешь, что был так предан ему.
Я подумал, что Пелагею почему-то возмущает моя верность Харальду, как вдруг она переменила направление разговора.
– В следующий раз, когда будешь на дворцовой церемонии, приглядись-ка получше к обеим императрицам, ладно? Мне интересно знать, что ты о них скажешь.
Я сделал так, как она просила, и во время следующего заседания высшего государственного совета в Золотом зале постарался занять место в кругу телохранителей прямо против императорского трона. На самом деле трона теперь было два, по одному на каждую императрицу, и трон Феодоры стоял чуть в стороне, обозначая, что Феодора немного младше своей сестры. Придворное благочиние без сучка и задоринки подладилось под новый порядок при двух правительницах. Присутствовали все высшие сановники в своих парадных облачениях из шелковой парчи и с атрибутами своих ведомств в руках. Ближе всех к императрицам стояли особо приближенные любимчики, а за ними – наивысшие министры. За ними – круг сенаторов и патрикиев, а позади всех – высокопоставленные чиновники. Среди них я заметил Пселла, и, судя по его зеленому с золотом платью, он уже стал старшим канцеляристом.
Я все старательно примечал, чтобы потом рассказать Пелагее. Зоэ полнее своей сестры и сохранила удивительную моложавость, может быть, благодаря всем тем притираниям и духам, о коих я слышал. Кожа у нее гладкая, без морщин, и трудно было узнать изнуренную просительницу, недопущенную мною к смертному ложу ее мужа, в этой уравновешенной женщине с безукоризненным маникюром, сидящей на троне прямо передо мной. Любопытно, что Зоэ, когда начинала скучать, развлекалась тем, что разглядывала наиболее красивых мужчин в зале, и я решил, что она по-прежнему любвеобильна. Феодора, напротив, ерзала на троне. Она выше сестры, сухопара и с головой, слишком маленькой для ее тела. Похоже, что она неумна и неосмотрительна.
Я размышлял о том, кто из сестер ведущая в этой паре, как вдруг услышал, что прозвучало имя Харальда. Аколуф, начальник Этерии, оглашал просьбу спафарокандидата Аральтеса о дозволении оставить императорскую службу. Логофет дромоса, услышав об этой петиции, повернулся к Зоэ, подобострастно поклонился и осведомился о ее решении. Зоэ смотрела на пригожего молодого сенатора и вряд ли даже поняла, о чем речь.
– Отказать, – сказала она рассеянно.
Логофет поклонился во второй раз и вновь повернулся к аколуфу.
– Отказать, – повторил он.
И рассмотрение насущных дел продолжалось.
– Харальду это вовсе не понравится, – заметил Халльдор, когда я рассказал ему о сегодняшнем решении. – Пришла весть, что его племянник Магнус объявлен конунгом Норвегии.
– Какая ему разница?
Халльдор посмотрел на меня так, словно я полный болван.